Файл: 1. Общественнокультурное движение 18001830х годов. Феномен русского Ренессанса.docx

11. Своеобразие поэтов пушкинского круга (на материале творчества одного из поэтов).

Споры 1820-х годов о путях развития поэзии, о природе русского романтизма обозначили различные направления их развития. В это же время обозначился тот круг поэтов, который принято называть теперь пушкинским.

В наибольшей степени поэтические принципы Пушкина, общая эстетическая и жизненная его позиция оказались близки пяти поэтам, которых и можно определить как пушкинский круг. Это Денис Васильевич Давыдов (1784—1939), Николай Михайлович Языков (1803—1846), Петр Андреевич Вяземский (1792—1878), Антон Антонович Дельвиг (1798—1831) и Дмитрий Владимирович Веневитинов (1805—1827).

Современники декабристов, приятели поэтов-декабристов, поэты пушкинского круга были свободолюбцами. Вяземского даже называли «декабристом без декабря», да и другим поэтам пушкинского круга ничто гражданское не было чуждо.

Дениса Давыдова, как и Вяземского, связывал с Пушкиным «Арзамас».

Характеризуя особенности поэзии поэта – гусара Дениса Давыдова, исследователь справедливо замечает, что в ней «...делается упор на личный склад характера, на то, что можно назвать натурой. Не извне, а изнутри этой активной, жизнелюбивой, самоотверженной натуры идут импульсы отваги и удали...»

Поэзия поэтов пушкинского круга не столько онтологична, сколько антропологична, так как является важным средством самораскрытия, более сложного взгляда на человека. В ней нет еще пушкинской легкости, изящества в соединении разных сфер бытия. Но она способствует варьированию настроений.

Так, известное стихотворение Давыдова «Решительный вечер гусара» на первый взгляд мало чем напоминает любовную элегию, хотя речь в нем идет о любви, и уже два первых стиха рождают ожидание встречи с любимой, предвосхищают любовное объяснение и любовные муки. Но ожидание кажется обманутым: бравада, эпатаж ведут к снижению градуса любовного чувства и повышению градуса пьяного разгула: «как зюзя натянуся», «опять напьюся», «и пьяный в Петербург на пьянство прискачу», «напьюсь свинья свиньею», «с радости пропью прогоны с кошельком». Все эти заявления, граничащие с грубостью, разрушают атмосферу любовной элегии. Но это «решительный вечер» не просто обыкновенного элегического героя-влюбленного. Это «решительный вечер гусара», и этим всё сказано. Он «рубака» и «рубаха-парень» и не боится скрывать свои чувства. Его интонации, живые и непосредственные, передают буйство натуры.

---

Он и на любовном свидании, как в бою. Гусар как определенная концепция поведения сохраняет свою «личностную позу», но не может скрыть человеческое лицо. И анафорическое, троекратное «сегодня» (дважды — «сегодня вечером»), и прорывающиеся сквозь эпатаж живые чувства.

Ирония в поэзии Давыдова и его собратьев по пушкинскому кругу значима прежде всего интонацонно. Она варьирует настроения и зримее выявляет резервы поэтического слова, его возможности в сближении высокого и низкого, поэтического и прозаического. Кроме того, она способствует раскрепощению поэтической речи. Возникает ощущение импровизации, экспромта, разговорности. Вот почему поэты пушкинского круга — мастера эпиграммы, стихов на случай, каламбура, надписей к портрету и записей в альбом.

Можно сказать, что главное открытие песен Давыдова было в том, что он возвел гусарский быт на уровень героики. Его гусарские песни — гимны герою-патриоту, который в пограничной ситуации жизни и смерти, мира и войны ощущает полноту бытия, его земные радости. По точному замечанию исследователя, «давыдовский поэт-гусар — первая «отчаянная», «лихая» натура в русской поэзии и прозе».

В центре гусарских и студенческих песен Давыдова и Языкова — образ пира. Одно из стихотворений Давыдова так и называется «Гусарский пир».

В мире поэзии Давыдова и Языкова всегда на ум идет любовь. И поэтому их песни дополняют любовные элегии. Цикл из девяти элегий Давыдова 1814—1818 гг., несмотря на любовные признания, муки страсти, чувства «обуреваемой души», — продолжение гусарских песен. Влюбленный гусар ни на минуту не забывает о своем поприще.

Поэтический стиль поэта-гусара — нарочитая небрежность, некоторая эпатажность, естественность чувства. И Давыдов, и Языков внесли в поэзию элементы игрового поведения. Их лирические герои живут играючи, сознательно формируя свою модель поведения, а сами поэты подыгрывают им, создавая оригинальные стиховые формы этой игры. Поэтому их стиль поведения — это и стиль лирического выражения.

---

12. Поэзия Е.А. Баратынского.

Поэт пушкинской эпохи, близко знакомый не только с Пушкиным, но и с поэтами его круга, нередко обращавшийся к темам, мотивам, образам их творчества как «формам времени», Евгений Абрамович Баратынский (нередко его фамилию пишут «Боратынский»; 1800—1844) внес в свою поэзию лермонтовские настроения, остро ощутив приближение эпохи общественных сумерек. Очарованию и иллюзиям эпохи гражданской экзальтации он противопоставил разочарование и безыдеальность эпохи безвременья.

В середине своего жизненного пути и почти у истоков творческого становления он пишет два стихотворения — «Муза» и «Мой дар убог и голос мой негромок...». Это не просто программные произведения или эстетические манифесты, а своеобразные автопамятники, попытка определить себя, свое место в истории и предугадать свою судьбу.

Пафос своей поэзии Баратынский афористически выразил в стихотворении «Всё мысль да мысль! Художник бедный слова!..». Уже первая строка девятистишия — два восклицания, выражающие устойчивость главного образа поэзии, почти ее мирообраза, связанного с приоритетом мыслительного начала и передающего состояние художника, ее «жреца». Сравнивая себя со скульптором, музыкантом, художником, со всеми творцами, тяготеющими к чувственным образам, к пластике форм, поэт-мыслитель боится, что не справится с воосозданием всего многообразия земной жизни.

Поиск языка поэзии мысли, философской лирики — так можно определить направление творческих экспериментов Баратынского. Наследуя традицию русского любомудрия, открытия Веневитинова и Вяземского в области метафизического языка поэзии, именно Баратынский сумел облечь мысль в плоть чувства и поэтического слова, сделать мысль переживанием.

В мире философской рефлексии Баратынского бал правит элегия. Названия многих элегий Баратынского: «Ропот», «Разлука», «Уныние», «Разуверение», «Безнадежность», «Признание», «Оправдание», «Ожидание», «Смерть», «Ропот» — фиксируют определенное состояние духа. Эти глагольные субстантивы передают движение мысли и чувства, выраженное в слове-понятии.

---

Парадоксы настроений — следствие парадоксов мысли. Каждая элегия раздвигает пространство интеллектуальной рефлексии. И «песня грустного содержания» в большом контексте лирики Баратынского становится историей человеческих чувств, монологом о жизни, элегией-думой. Когда читаешь элегию «Череп», то не покидает ощущение, что это монолог нового Гамлета, русского Гамлета.

Одна из важнейших философских тем элегий Баратынского — тема борения человека с судьбой. Экзистенциальный подтекст этой темы связан и с гамлетизмом поэта, для которого, как и для другого его современника Лермонтова, «порвалась цепь времен». Сомнение в общественных ценностях, в счастье и благополучии подчеркнуто обилием вводных слов: «быть может», «кажется», «чудится», «мнится», передающих призрачность реальности.

Онирическое пространство элегий Баратынского не уход от жизни в царство сладких снов, хотя в своей программной элегии, ставшей классическим романсом, «Разуверение» поэт заявляет: «Я сплю, мне сладко усыпленье...», а усталость и болезнь души, плата за иллюзии. В стихотворении «Дорога жизни» эта сновидческая философия сформулирована с наибольшей отчетливостью.

В послании «Богдановичу», осмысляя пути современной поэзии, свое место в ней, с афористической точностью в пределах одного стиха и одного предложения Баратынский формулирует свое творческое кредо: «Что мыслю, то пишу». Пространство мысли в элегиях Баратынского — это комплекс философских тем, экзистенциальных проблем, метафизического языка. Но главное, что всё это слито в единство, спаяно силой поэтического чувства. Пример – стихотворение «Разлука».

Восьмистишие как музыкальная октава, три предложения как философская триада фиксируют процесс развития чувства и мысли. Заглавие и первое слово элегии, существительное и глагол как звенья одной цепи через приставку «раз — рас» воссоздают ситуацию разлуки-расставания. И в этой ситуации уже заложен драматизм и напряженность разрыва с прошлым, с иллюзиями, столкновения жизни и мига, очарования и разочарования.

Мысль, ставшая переживанием — так можно определить своеобразие поэтической рефлексии Баратынского. Элегии поэта воссоздают сам процесс развития мысли, ее текучесть и изменчивость.

---

13. Басенное творчество И.А. Крылова: феномен Крылова.

Уникальность творческой индивидуальности Ивана Андреевича Крылова (1769—1844) заключается в том, что он прописан в двух эпохах, является объектом изучения двух историко-литературных курсов — литературы XVIII в. и первой трети XIX в. Существует как бы два Крылова. Один — сатирик, журналист, автор комедий, любовной лирики и даже не дошедших до нас трагедий «Клеопатра» и «Филомела». Другой — баснописец, автор около 200 басен. Почти 30 лет своей творческой деятельности Крылов посвящает только этому жанру, и именно этим определяет свое бессмертие в истории как русской литературы, так и в области русского общественного сознания.

Басни Крылова стали конденсатором тех процессов национального самосознания, которые сделали их книгой народной мудрости, азбукой патриотических чувств и национальных идей, эстетическим лексиконом, путеводителем по бестиарию жестокости и злоупотреблений, глупости сильных мира сего и одновременно русской человеческой комедией.

Около 200 басен были написаны в течение 1805—1834 г. Крылов последовательно завоевывал пространство русской басни, вытеснив всех возможных соперников.

Крылов, и в этом было его главное открытие, вписал традиционный жанр в новые веяния времени, в новый поэтический контекст. Он почувствовал возможность сделать басню формой индивидуального, личностного сознания. Постепенно, но настойчиво он начинает внедрять в ее содержание, а затем и в ее поэтический строй свое «я». Уже в первой книге «я» входит в повествовательную структуру как субъект рассказа: «А я скажу...».

Нет необходимости подробно говорить, что дедушка Крылов способствовал демократизации русской басни. И дело не только в том, что в его баснях право голоса получил просто Мужик и просто Крестьянин. Важнее было другое: вместе с ними в литературу вошел мир обыкновенной жизни, реального быта и именно голос, речь, мышление народа. Крылов нередко выступал в своих баснях против подражательства, и многочисленные мартышки-обезьяны воплощали эту сферу сознания. Но сам он настойчиво перелагал уже известные басенные сюжеты на язык русского национального сознания.

Крылов не только нравописатель и сатирик. Он историк. И хотя в басне «Волк и Ягненок» он решительно заявляет: «Но мы Истории не пишем; // А вот о том, как в Баснях говорят», его басни воссоздали как в зеркале важнейшие факты исторической и культурной жизни эпохи. Многие басни были столь многозначны, что современники видели их смысл в событиях самого различного масштаба. Так, знаменитый

---