Файл: Антонен Арто.doc

Пора покончить с шедеврами96

Одна из причин удушающей атмосферы, в которой мы живем, не видя ни просвета, ни помощи, и за которую мы все в ответе, даже самые радикальные среди нас, заклю­чается в преклонении перед всем, что написано, сформу­лировано и изображено, перед всем, что приняло некую форму,— как будто всякое выражение уже не исчерпало себя до конца, не подошло к той точке, когда надо, чтобы все лопнуло, прежде чем начать сначала⁹⁷.

Надо покончить с представлением о шедеврах, предна­значенных для так называемой элиты и недоступных пони­манию толпы, и сказать себе, что в мире духа нет закрытых зон, которые существуют для тайных, интимных связей.

Шедевры прошлого хороши для прошлого, они непри­годны для нас. Мы имеем право сказать то, что было ска­зано, и даже то, что еще сказано не было, именно так, как хотим этого мы, непосредственно, прямо, в соответствии с современными формами восприятия, легко доступными для всех.

Глупо упрекать толпу за то, что у нее нет чувства воз­вышенного, когда это возвышенное путают с одним из способов его внешнего проявления, к тому же устарев­шим. И если, например, нынешняя толпа не понимает «Царя Эдипа», я осмелюсь сказать, что это скорее вина «Царя Эдипа», а не толпы.

[165]

В «Царе Эдипе» есть тема Инцеста и мысль о том, что природа смеется над моралью, и еще что где-то есть блуждающие силы, которых нам следовало бы остере­гаться, что эти силы принято называть «судьбой» или еще чем-то в этом роде⁹⁸.

Кроме того, там идет речь о чуме как физическом во­площении этих сил. Но все это на таком языке и в таких выражениях, которые утратили всякую связь с судорож­ным и грубым ритмом нашего времени. Софокл, может быть, говорит возвышенно, но стиль его уже не совреме­нен. Он говорит слишком изысканно для нашего времени, такое впечатление, что он всегда говорит «в сторону».

Между тем толпа, которая боится железнодорожных катастроф, которая знает, что такое землетрясение, чума, революция, войны, которой доступны неистовые мучения любви,— она в состоянии охватить все эти высо­кие понятия, она только и домогается, как бы их осо­знать, но лишь при условии, чтобы с ней говорили на ее собственном языке и чтобы сведения об этих вещах дохо­дили до нее не в фальшивых словах и выражениях мерт­вых эпох, которые уже никогда больше не возродятся.

Сегодняшняя толпа, как и прежде, жаждет таинств (mystere), она только и ждет, как бы узнать законы, рас­крывающие судьбу, и как бы угадать саму тайну их появ­ления.

Оставим школьным учителям анализ текста, эсте­там — анализ форм и согласимся, что то, что было сказа­но, повторять не стоит; что фраза не звучит второй раз, она не живет дважды; что любое произнесенное слово мертво, оно действует только в тот момент, когда его про­износят; что испробованная форма уже непригодна, она лишь побуждает найти ей замену; что театр — это един­ственное место в мире, где ни один жест нельзя повто­рить два раза⁹⁹.

Если толпа не понимает литературных шедевров, так это потому, что они литературны, то есть зафиксированы в формах, которые более не отвечают требованиям вре­мени.

[166]

Мы далеки от того, чтобы обвинять толпу, мы должны возложить вину на ту формальную преграду, которую сами ставим здесь между толпой и нами. Эта форма ново­го фетишизма — фетишизма застывших шедевров — ста­новится одним из элементов буржуазного конформизма.

Конформизм вынуждает нас принимать за возвышен­ные идеи и предметы сами формы, в которых они сложи­лись во времени и в сознании, в нашем сознании снобов, салонных завсегдатаев и эстетов, которых публика боль­ше не понимает.

Напрасно во всем винить дурной вкус публики, кото­рая любит забавляться разными глупостями, пока ей не покажут настоящий театральный спектакль; но я руча­юсь, что мне сейчас никто не сможет показать настояще­го театрального спектакля — настоящего в высшем пони­мании театрального искусства — со времени последних больших романтических мелодрам, то есть более чем за последние сто лет.

Публика, принимающая ложь за истину, обладает чув­ством истины и всегда реагирует на нее, когда та заявля­ет о себе. Однако сегодня ее надо искать не на сцене, а на улице, пусть уличной толпе дадут возможность проявить свое человеческое достоинство — она его проявит.

Если толпа разучилась ходить в театр, если мы стали смотреть на театр как на низкое ремесло и вульгарное средство развлечения и начали пользоваться им для раз­рядки наших дурных инстинктов, так это оттого, что нам слишком долго говорили о театре как о лжи и иллюзии. Потому что за четыреста лет, то есть с эпохи Возрожде­ния, нас приучили к театру чисто описательному, к теат­ру, который рассказывает, и рассказывает прежде всего о человеческой психологии.

Потому что научились выпускать на сцену создания забавные, но не вызывающие интереса,—спектакль по одну сторону, публика по другую,— потому что толпе по­казывали лишь отражение того, что она есть.

Сам Шекспир в ответе за это заблуждение, за этот упадок, за эту идею незаинтересованного театра (idee

[167]

desinteressee du theatre), когда представление оставляет публику непричастной и ни один брошенный в нее образ не может вызвать потрясения в ее душе, оставить там во­веки неизгладимый след¹⁰⁰.

Если у Шекспира человека иногда и тревожит то, что лежит за пределами его сознания, все равно речь там все­гда идет о последствиях чувства тревоги в человеке, то есть о психологии¹⁰¹.

Остервенело пытаясь свести неизвестное к известно­му, то есть обыденному и привычному, психология стано­вится причиной упадка и страшной потери энергии, до­шедших, на мой взгляд, до предела. Я думаю, что театру и нам самим надо отказаться от психологии.

Впрочем, я надеюсь, что в этом вопросе у нас нет раз­ногласий и вряд ли стоит упоминать отвратительный со­временный французский театр, чтобы осудить театр пси­хологический.

Истории о деньгах, о мучительных хлопотах из-за де­нег, о желании пробиться наверх, о любовных муках, куда альтруизм не вхож, о сексуальности, припудренной откровенным эротизмом, не имеют никакого отношения к театру, если они психологичны. Все эти терзания, это насилие, эта тяга к совокуплению, при которых мы состо­им в роли развлекающихся соглядатаев, могут толкнуть на бунт или вызвать чувство брезгливости,— пора это по­нять.

Но самое трудное не здесь.

Шекспир и его подражатели надолго внушили нам идею искусства для искусства: искусство по одну сторо­ну, жизнь по другую. Со столь ленивой и бесплодной мыслью можно было мириться, пока жизнь снаружи про­должалась. Но уже более чем очевидно, что все, что помогало нам жить, лопнуло: мы все безумны, больны и полны отчаяния. И я приглашаю нас к действию.

Идея искусства, оторванного от жизни, милой поэзии, лишь скрашивающей досуг,— это идея упадка, и она на­глядно подтверждает, что мы можем кастрировать самих себя.

[168]

Наши литературные восторги в адрес Рембо, Жарри, Лотреамона и некоторых других, толкнув двоих из них на самоубийство¹⁰² и сделав остальных лишь предметом болтовни в кафе, тоже причастны к идее литературной поэзии, оторванного от жизни искусства, пассивной ду­ховной деятельности, которая ни на чем не сосредото­чена и ничего не производит; и я утверждаю, что в пору самого буйного расцвета индивидуалистической поэзии, занимающей только того, кто ее пишет, и только на то время, пока он ее пишет,— именно тогда театр вызывал наибольшее презрение у поэтов, никогда не знавших ни чувства непосредственного воздействия на массы, ни ощущения результата, ни переживания опасности.

Пора покончить с суеверным отношением к тексту и литературной поэзии. Литературная поэзия действует только первый раз, потом ее можно выбрасывать. Пусть мертвые поэты уступят место другим. И тогда мы увидим, что именно наше благоговение перед прошлым, каким бы прекрасным и ценным оно ни было, именно оно сковывает и останавливает нас, мешает нам установить контакт со скрытыми силами, которые называют энергией мысли, жизненной силой, законами обмена веществ, фазами луны или как-то иначе. Под поэзией текста живет просто поэзия, без формы и без текста. И подобно тому, как ис­тощается сила воздействия ритуальных масок, которыми пользуются некоторые народы в своих магических дей­ствиях,— эти маски потом остается только выбросить на музейную полку,— точно так же истощается сила воздей­ствия поэтического текста, однако сила воздействия по­эзии театра истощается не столь быстро, поскольку она опирается на действие живого жеста и произнесенного слова, которые никогда не повторяются дважды.

Надо знать, чего мы хотим. Если все мы готовы при­нять войну, чуму, голод, бойню, то нам не о чем и гово­рить, остается только продолжать в том же духе. Про­должать вести себя как снобы, ходить толпой на того или иного певца, на тот или иной восхитительный спек­такль, никогда не выходящий за пределы искусства (даже

[169]

русский балет в эпоху своего блеска ни разу не перешел эти пределы), посещать те или иные выставки живописи, где блеснут порой изумительные формы, но это все слу­чайно и без ясного сознания тех сил, которые можно было бы расшевелить.

Пора покончить с эмпиризмом, случайностями, инди­видуализмом и анархией.

Хватит с нас индивидуалистических поэм, которые приносят больше пользы тем, кто их пишет, нежели тем, кто их читает. Хватит с нас замкнутого, эгоистического и личного искусства.

Наша анархия и наш духовный хаос порождены анар­хией всего остального, или, скорее, все остальное порож­дено нашей анархией.

Я не из числа тех, кто считает, что надо изменить ци­вилизацию, чтобы изменился театр, но я уверен, что те­атр, в высшем и самом труднопостижимом смысле этого слова, способен повлиять на облик и структуру вещей, и сближение на сцене двух проявлений страсти, двух жи­вых огней, двух нервных магнетизмов является чем-то столь цельным, столь настоящим, даже столь же опреде­ляющим, как в жизни — сближение двух эпидермисов¹⁰³ в акте насилия, не имеющее дальнейшего развития.

Вот почему я предлагаю театр жестокости. При той мании все принижать, которая всем нам ныне свойствен­на, слово «жестокость», как только я его произнес, сразу же вызывает в памяти слово «кровь». Но «театр жестоко­сти» значит театр трудный и жестокий прежде всего для меня самого. И применительно к театру речь идет не о той жестокости, которую мы можем проявить друг к другу, разрывая на части тела соперников, отрубая соб­ственные органы или, как у ассирийских императоров, посылая друг другу мешки с аккуратно отрубленными человеческими ушами, носами или ноздрями,— речь идет о жестокости гораздо более ужасной и необходимой, ко­торую вещи могут выказывать по отношению к нам. Мы не свободны. И небо еще может упасть нам на голову. Театр создан, чтобы прежде всего нам это объяснить¹⁰⁴.

[170]

Или мы сможем вернуться с помощью новых совре­менных средств к высокой идее поэзии, в частности к по­эзии театра, которая прячется за Мифами, рассказанны­ми нам высокими древними трагиками, сможем еще раз пережить идею театра как религиозного действия, то есть без лишних размышлений, пустого созерцания и рассеян­ной мечтательности овладеть высшими силами и знания­ми, управляющими вселенной; или, подобно тому как знания, падая на нужную почву, отдают ей свою энергию, мы сможем вновь найти в себе силы, способные восстано­вить порядок вещей и повысить цену человеческой жиз­ни ¹⁰⁵,— или же нам остается только сложить руки, ни на что не реагировать и признать, что мы рождены лишь для хаоса, голода, крови, войны и эпидемии.

Или нам удастся объединить все искусства вокруг одной идеи, одной неотложной потребности увидеть ана­логию между жестом, изображенным на картине или на сцене, и движением лавы при извержении вулкана,— или же нам пора перестать рисовать, кричать, писать и вооб­ще что-либо делать.

Я предлагаю театру вернуться к элементарной маги­ческой идее, усвоенной современным психоанализом и состоящей в том, что в целях выздоровления больного следует приучать к внешнему выражению того состоя­ния, в котором его можно выписывать домой.

Я предлагаю отказаться от эмпирического нагромож­дения образов, которые наше бессознательное находит случайно и так же случайно выбрасывает в качестве об­разов поэтических, то есть герметических,—как будто своеобразный транс, называемый поэзией, не имеет от­звука во всех чувствах человека, во всей его нервной сис­теме, как будто поэзия — просто некая сила с неизмен­ным характером движения.

Я предлагаю с помощью театра вернуться к идее физи­ческого познания художественных образов и способов вызывать транс,— известно, что китайская медицина зна­ет на поверхности человеческого тела точки для иглоука­лывания, возбуждающие самые тонкие функции¹⁰⁶.

[171]

Того, кто позабыл коммуникативную силу и магиче­ский призыв жеста к подражанию, театр может научить этому снова; жест всегда несет с собой свою силу, и в те­атре до сих пор встречаются люди, которые умеют сде­лать явной силу своего жеста.

Искусство — это умение лишить жест его отзвука в организме; тогда, если жест сделан правильно и с нуж­ной силой, этот отзвук побуждает сначала тело человека, а затем и всего его целиком принять положение, соответ­ствующее исполненному жесту.

Театр — единственное место в мире и вместе с тем последнее наше средство, способное оказывать прямое воздействие на человеческий организм. В периоды невро­зов и угнетенного психического состояния, вроде того, который мы переживаем сегодня, театр способен воздей­ствовать на угнетенную психику с помощью физических средств, которым невозможно противостоять.