ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 12.10.2020
Просмотров: 2121
Скачиваний: 4
заболевании все больше и больше игнорировало этот ранний подход. Больничная психиатрия, которая в
Германии вплоть до 1860 г. определяла развитие психиатрии в смысле прогрессивно-эмансипаторной
антропологии, пришла в упадок после воцарения естественнонаучной, медицинской, т. е.
нейропсихиатрически акцентуированной университетской психиатрии, и потеряла практически полностью
свои первоначально терапевтические тенденции.
В результате господства мышления тогдашней медицины психические заболевания рассматривались как
группа нозологических единиц, представление о которых должно было получаться на основе
объективированного наблюдения индивидуальной симптоматики. Нозологические единицы могли
отличаться по формам их течения, однако оставались вне терапии, поскольку предполагаемая соматическая
этиология, над выявлением которой билась нейропсихиатрия, оставалась неизвестной.
Эта система взглядов кульминировала в обширной нозологической системе крепелиновской психиатрии,
которая вплоть до сего дня столь капитально господствует в психиатрической терминологии, что немецкий
язык считается родным языком психиатрии (Fish, 1962; Szasz, 1961).
Основа этой психиатрии — и в плане нашей темы это особенно важно — является история болезни, а не
история больного. Болезнь в этой связи принимает прямо-таки мифологический характер. Она становится,
как это подчеркивал Foucault (1954) в научно-теоретическом исследовании, “специфической сущностью,
обнаруживаемой по симптомам, в которых она проявляется, но существовавшей раньше них и в известной
мере независимой от них”.
Абстрактность этого “предрассудка сущности” компенсируется за счет введения естественно-
биологического постулата, поднимающего болезнь “до уровня ботанических видов” и исходящего из того,
что “за многообразием симптомов предположительная нозологическая единица определяется постоянными
признаками и разделенными на подгруппы подвидами”.
Сам больной предстает на фоне этой нозологической единицы лишь как деперсонализированный
носитель болезни, что мало отличается от того, что раньше он считался деперсонализированным носителем
злого духа или просто асоциальности. Защита общества от этого носителя вновь становится доминирующим
мотивом психиатрии. Возникает задача — защитить “народ” от болезни путем своевременной изоляции
носителей болезни и воспрепятствования их размножению, т. е. распространению болезни.
Особую значимость приобретает поэтому диагноз, который служит своевременной идентификации
болезни и ее носителя. Нозологическая система служит идентификации нозологической единицы с
помощью диагноза, не дающего никаких опорных пунктов для терапии. Психиатрическое учреждение тем
самым вновь становится просто местом содержания, интернирования пациентов, приговоренных диагнозом
к этому в большинстве случаев пожизненно.
Крепелиновская психиатрия пронизана абсолютным терапевтическим нигилизмом. Крепелин, который
— что интересно— был основателем фармакопсихиатрии и первым привлекал к своим исследованиям
экспериментально-психологические методы, до конца жизни категорически отвергал психодинамические
механизмы.
Психопатологический процесс для него недоступен пониманию по определению. Jaspers (1946) удачно
заметил по этому поводу, что “отличный отчасти психологический анализ в его учебнике удавался ему как
бы помимо его воли; он считал его предварительным заполнением пустот, пока все не сделают объективным
эксперимент, микроскоп и пробирка”. Такое понимание до сего дня сохранило существенные последствия
для практики и самовосприятия психиатрии. Пинель в конце 18 в. освободил умалишенных из тюрем в
качестве психически больных людей и снял с них цепи. Психиатрическое заведение он представлял и
использовал его как инструмент терапии. Сто лет спустя, однако, больница вновь стала просто местом ин-
тернирования человеческого меньшинства, теперь медицински обозначенного как носителя заболевания.
Насколько спаяна крепелиновская психиатрия с больничной обстановкой, из которой вышла, становится
ясно, когда мы изучаем функцию ее решающих позиций для практики психиатрии.
Объективация пациента в качестве просто носителя болезни, результирующая из этого догма о
недоступности понимания его поведения, миф о неудержимо распространяющейся нозологической единице,
которая, так сказать, разрушает своего носителя, и неизвестная соматическая этиология, которая отсылает
целенаправленную терапию в область невозможного, — все эти позиции являются, с моей точки зрения,
выражением его естественно-научной рационализирующей психологической защиты от жизненной
действительности психически больного. Они по сути формулируют защитное значение, позволяющее врачу
установить между собой и пациентом непреодолимую дистанцию. Они имеют для психиатра ту же
функцию,, которую выполняли стены и решетки, леса и болота, которыми общество отгораживалось от
человеческого меньшинства психически больных. Они служат вычленению и изоляции психически больных
— человеческого страдания, которое они олицетворяют. Иными словами: эти позиции означают научно
рационализированный предрассудок. Как таковые они являются непосредственной составной частью того
окаменелого общественного предрассудка, который психиатрические заведения олицетворяют по
отношению к своим заключенным.
Совершенно отчетливым это становится в преобладании диагноза. Диагноз решает, кто должен
находиться в больнице, и кто нет. Он приобретает власть, патогенная динамика которого постоянно
подчеркивалась Menninger (1963), за счет того, что сам представляет стену, которая отделяет лишенного
прав пациента от общества.
Психиатрические учреждения
Наш анализ парадигмы официальной психиатрии, определяющей до сего дня понимание себя многими
психиатрами, ведет нас к действительности учреждений традиционной кустодиальной психиатрии.
Goffman (1961) подверг эти учреждения глубокому социологическому рассмотрению, которое мы
воспроизводим ниже. Он описал больницы как “тоталитарные учреждения”, служащие содержанию лиц,
“относительно которых предполагается, что они не способны заботиться о самих себе и представляют —
хотя и ненамеренную — угрозу для общества”. Их тоталитарный характер проявляется в почти
герметической изоляции от окружающего общества, или в ригидной регламентации ограниченного контакта
с ним. Эта регламентация на границе с обществом соответствует регулированию почти всех проявлений
жизни внутри тоталитарного учреждения.
Решающим признаком для динамики этих учреждений является “фундаментальное разделение между
большой управляемой группой заключенных с одной стороны, и менее многочисленным надзирающим
персоналом — с другой”. “Заключенные” идентифицируются как таковые с помощью диагноза. Они живут в
учреждении и имеют ограниченный контакт с внешним миром. Персонал, напротив, социально интегриро-
ван и не привязан к учреждению в этом узком смысле. Он дифференцируется функциональными и
ранговыми обозначениями. “Между обеими группами существует большая, часто формально предписанная
дистанция”. С другой стороны, между ними существует сильное аффективное напряжение: “Каждая из
обеих групп видит другую через очки узких, враждебных стереотипов. Персонал часто воспринимает
заключенных озлобленными, замкнутыми и недостойными доверия, в то время, как заключенные часто
видят членов персонала высокомерными и подлыми. Персонал держится свысока и считает, что право на его
стороне, в то время, как заключенные — по меньшей мере, в некотором отношении — чувствуют себя
подавляемыми, более слабыми, достойными порицания и виноватыми”.
Это напряжение становится конфликтом, поскольку персонал понимает свою деятельность как уход за
людьми, которые не в состоянии адекватно выразить свои потребности и удовлетворить их в рамках
обычных форм взаимодействия, в то время, как группа заключенных на своем опыте постигает, что она
должна за уход персонала заплатить “унижением и оскорблением достоинства”, которые Goffman понимает
как “элементарные и прямые нападки на “Я”” больных. Эти нападки осуществляются прежде всего во время
поступления, которое з большинстве случаев демонстрирует все аспекты активной деперсонализации нового
заключенного, строго отнимая у него такие атрибуты личности, как социальная роль, одежда, соб-
ственность, интимность и т. д. Все эти атрибуты забираются у лишаемого диагнозом дееспособноости так,
как будто он узурпировал их противоправно. Все это происходит во имя заботы о нем и в сознании
служения этой заботе.
Goffman описывает специфические техники обеих групп тотальных учреждений, используемые для
вытеснения и избегания конфликта между ними. Заключенные учатся в ходе “моральной карьеры”
формировать себя как пациентов. С помощью “вторичного приспособления” они подчиняются
бюрократическим правилам учреждения, разнообразно и провоцирующим образом нарушая их лишь в
мелочах, остающихся без последствий. Персонал учится интерпретировать все моменты в поведении
заключенных, не соответствующие бюрократическому регламенту учреждения, как подтверждение
невменяемости заключенных, и тем самым вновь и вновь находить свое поведение оправданным.
Результатом является с одной стороны полная инфантилизация заключенных, с другой,— чрезмерная
ригидность ролевого поведения надзирающего персонала. Обе группы специфическим образом
подчиняются тем самым структуре “тотального учреждения”.
Описанная Goffman в виде идеальнотипической абстракции динамика приспособления в
психиатрических учреждениях подтверждается каждым визитом в одну из традиционных больниц Мы
различаем в этой динамике приспособления две тенденции
При благоприятном приспособлении пациенты подчиняются инфантилизирующему регламенту
учреждения. Они учатся быть хорошими пациентами, примерно и “незаметно” следуют распоряжениям
персонала, подтверждая тем самым, что его деятельность служит необходимой заботе о людях, которые не-
способны помочь сами себе. Они в конце концов вознаграждаются за это чрезмерное приспособление к
жизни в учреждении выпиской, после которой, вне психиатрической больницы, оказываются во власти
такой же ригидной системы требований приспособления, которым они могут подчиняться. Часто поиск
таких рамок заканчивается вновь клиникой и служит персоналу подтверждением теории “шуба
психического заболевания”.
При злокачественном приспособлении, напротив, возникает садо-мазохистская перепалка между
пациентом и учреждением или персоналом. Эта садо-мазохистская перепалка с ее постоянной сменой
агрессивно-провоцирующего протеста и пассивного подчинения связана для пациентов с психодинамически
понятной вторичной выгодой от заболевания. Она позволяет им постоянно доказывать учреждению,
персоналу, что они не могут удовлетворить потребности пациента, который, с другой стороны, без них не
может обойтись.
В особенности отчетливой эта динамика становится при психотерапевтической работе с шизофренно
реагирующими пациентами. Как только этим пациентам в ходе терапии удается конструктивной и
ответственной работой преодолеть свой инфантильный страх и архаическую потребность зависимости, они
отвечают за этот успех почти регулярно выраженным саморазрушающим поведением, которое вновь
демонстрирует терапевту или учреждению беспомощность пациента, и должно их принудить вновь взять на
себя заботу о нем.
Большая опасность заключается в том, что концепция тотальных учреждений как места скопления
недееспособных постоянно идет навстречу этой патологической динамике. Патологическая динамика в виде
бессознательного синергизма постоянно ожидается и, тем самым, чаще всего провоцируется' для
подкрепления собственного определения роли.
Благоприятное и злокачественное приспособления проявляют себя как две в основе своей
однонаправленные формы “моральной карьеры” пациента. И “плохой пациент” является “хорошим
пациентом”, поскольку вносит свой вклад в одновременное практикование патогенной динамики тотального
учреждения и сокрытие ее от сознания участников. Бессознательная динамика приспособления в
психиатрических учреждениях, делающая из пациентов больных, болезнь которых затем диагностируется,
многократно описана. Главной проблемой необходимых перемен с моей точки зрения является то, что она
коренится в структуре и рационализирующем понимании себя традиционной психиатрией.
Результатом этой динамики приспособления, действительной как для больного, так и для самой
психиатрии, является поразительная обездвиженность психиатрических учреждений. Это в особенности
характерно для немецкой психиатрии и постепенно становится проблемой в ФРГ.
Kulenkampff (1970) указал на то, что состояние современного психиатрического обслуживания буквально
конфронтирует нас с положением дел в 19 в.
Почти все большие психиатрические больницы возникли в 19 в., во всяком случае при кайзере. К этому
же времени относится институт частных психиатров. Традиционная государственная триада так называемых
открытых социальных служб управления здравоохранением, заботой о семье и службой по делам молодежи,
а также смежные, в основном благотворительные, службы также в течение более 50 лет мало изменились по
структуре и пониманию себя. Даже катастрофа национал-социализма, в котором немецкая психиатрия
прямо участвовала предательством самой себя и доверенных ей больных, не смогла потрясти
институциональные основы немецкой психиатрии. И ни далекое от практики философско-экзистенциальное
самоизучение, ни разнообразные мелкие реформы, перестройки и обновления послевоенного времени до
сего дня не изменили институционные рамки психиатрии в ФРГ, они часто даже не задевали этих рамок.
Современная немецкая психиатрия имеет возраст 100 лет, н это, к сожалению, не преувеличение.
Поэтому не удивляет, что бедственное положение, размеры которого я обрисовал вначале некоторыми
цифрами, стоит сегодня перед нами прежде всего как проблема больших больниц, которые все менее
способны соответствовать объемам и современным формам психических заболеваний в нашем обществе.
Развитие современных соматических стратегий лечения, в особенности фармакотерапии в последние
десятилетия, не устранило структурных проблем психиатрии, оно лишь эти проблемы одновременно
усилило и осложнило. То обстоятельство, что с помощью медикаментозного лечения удалось сократить
средний срок пребывания пациентов с 3—4 лет до 3—б месяцев, оказалось частью порочного круга.
Психофармакологические средства, правда, изменили атмосферу больших больниц, поскольку сделали в
основном излишними механические средства ограничения, как смирительная рубашка и другие пыточные
инструменты. Они стал важной составной частью поверхностной “клинификации” старых больниц. С
другой стороны кратковременная выписка лишь фармакологически стабилизированных пациентов привела
к огромному росту числа регоспитализаций и повысил нагрузку по приему больных, которая пала на
перегруженные психиатрические больницы. Практически полное отсутствие профилактических учреждений
и средств амбулаторного наблюдения ускоряет водоворот этой “психиатрии вращающихся дверей”, как ее
удачно назвал Winkler (1967). Этот порочны круг с моей точки зрения представляет собой лишь новую фор-
му выражения прежней неподвижности кустодиальной психиатрии. Он, вероятно, представляет собой фон
для сообщенного Huber наблюдения о том, что процент госпитализированных с т. н. эндогенными
психозами демонстрирует тенденцию к снижению. Согласно исследованиям Mueller, он снизился за период
1936—1962 гг. с 50 до 32% (С. Н. Mueller, 1967). Этой интерпретации соответствует число первичных
поступлений заболевших т. н. эндогенными психозами, снизившееся в сравнении с числом повторных
поступлений. Возникающий в результате роста повторных поступлений усиленный приток больных придает
психиатрическим больницам все больше характер главного перевязочного пункта на фронте, где большое
количество остро заболевших в спешке возвращаются к жизни. Отчетливо это видно по ситуации приема,
когда пациенты ввиду не достатка коек лежат на голых матрацах или в коридорах.
Особая ирония заключается в том, что это именно те отделения, где принимаются больные, чей
“клинический характер" привлекается как оправдание переименования старых больниц в клиники. На самом
деле ни переименование, ни фармакотерапия существенно не изменили характер старых больниц. Пе-
реименование делает возможным прежде всего незначительное увеличение врачебного персонала. Как и
прежде, отделения для хронически больных, для пожилых и олигофренов, составляют большинство, а
именно 60—70% всего объема психиатрических больниц. Кадровая ситуация в этих отделениях
существенно не изменилась, она в ряде случаев ухудшилась, поскольку значительно возросшее число
проходящих больных поглощает наличествующий врачебный и средний персонал.
Кадровые возможности больниц поэтому снижаются, клинический оборот увеличивается,
терапевтические возможности в застое, если они вообще существуют. Ибо чисто симптоматологически
работающая фармакотерапия может сделать терапию возможной, но никак не замещать ее. Это — ситуация,
которая описывается как нарастающее структурное искажение учреждений психиатрического обслуживания
больных и которая делает противоречия структурно измененной психиатрии все более ощутимыми и, в
конце концов, осознаваемыми.
Прежде чем я перейду к изложению практических следствий, которые мы должны вывести из описанной
ситуации, я хотел бы вкратце резюмировать то, что дают предшествующие выкладки для постановки наших
проблем.
Мы исходили из познания, что в первую очередь не общественность и ее предрассудки препятствуют
реформе немецкой психиатрии в направлении гуманной и научной, т. е. терапевтически действенной
психиатрии. Главным препятствием этой давно назревшей реформы нам кажется концепция немецкой
университетской психиатрии, а также учрежденческих структур, которые проявляются в психиатрической
науке в форме научных медицинских рационализации.
Анализ общей динамики “тотальных учреждений” и анализ их воспроизведения в догмах
крепелиновской психиатрии позволил нам сделать отчетливой эту структурную связь на уровне
идеальнотипической конструкции. Результат этой научно-теоретической и социологической дискуссии мы
могли бы подытожить следующим образом: как психиатрическую больницу в виде тотального учреждения,
так и основанную на деперсонализации больных и объективации их болезни крепелиновскую психиатрию
мы можем понимать как выражение бессознательной защиты от жизненной действительности психически
больных. Эта защита проявляется в непреодолимой дистанции, которая возводится между больным и
обществом или психиатром.
В качестве решающего инструмента для возведения этой дистанции мы признали стигматизирующий
диагноз, который с одной стороны служит обществу для вычленения и интернирования больных, с другой
— традиционной психиатрии для мистификации их реальных действий, т. е. для сокрытия ее дей-
ствительной практики во взаимодействии с психически больным.
Karl Menninger (1963) постоянно подчеркивал это. Он требовал от психиатра, чтобы он, пользуясь
понятным языком, в действительности делал себя понятным для больных и своих коллег. “Напоминающие
об охоте на ведьм обозначения как шизофрения, невроз, душевное заболевание, психопатическая личность в
действительности им непонятны — как, впрочем, и никому. Их использование скрывает лишь незнание или
недостаточное знание” (Karl Menninger, 1963). Он подчеркивал, что при диагностике, как и во всех
остальных сферах контакта психиатра и его пациента следует анализировать и размышлять над значением,
посланием поведения. Ибо психические заболевания, т. е. ставшие непонятными формы поведения, которые
приобрели патологическую автономию, не могут быть освещены, поняты и изменены в рамках ситуации,
которая сама основана на непонятном поведении и заинтересована в том, чтобы это поведение оставалось
непонятным.
Отправным пунктом кардинальной структурной реформы психиатрии является поэтому точный анализ
того, что делает психиатр в своем отношении к больному, как он понимает болезнь пациента и как ведет
себя по отношению к нему.
Психоанализ и психиатрия
Здесь, с моей точки зрения, важно то решающее значение, которое психоанализ получил везде, где
действительно были проведены структурные реформы психиатрии в практике и теории.
Freud открытием динамики бессознательного расширил наше понимание психического поведения до
ранее неизвестных размеров. Он исходил из того, что якобы непонятное поведение психически больных
принципиально доступно пониманию. Предложенный им психоанализ является методом последовательной
рефлексии бессознательной динамики межличностных отношений врача и пациента, попытки постепенного
понимания с помощью анализа переноса и сопротивления ставших непонятными искажений в поведении
пациента.
При этом психоанализ считает пациента априорно партнером по совместным усилиям. Пациент является
не объектом, носителем болезни, он выступает как субъект в межличностной коммуникативной связи, в
которой в равной степени участвуют пациент и врач.
Тем самым основан метод, который сделал доступным сознанию бессознательное измерение
межличностного опыта. Высвободив пациента из его роли объекта и позволив ему войти в качестве
личности в процесс лечения, Freud изменил также самовосприятие врача. Дистанцированный наблюдатель
физиологических или биохимических процессов превратился в участвующего наблюдателя психической
динамики. Это означает то, что не только пациент вовлекается как личность в терапевтический процесс, но и
врач становится как личность частью этого интерперсонального процесса.
Тем самым была преодолена “медицинская модель” (Huber, 1972) естественно научно-суженного
лечения больных, которая, как мы видели, в психиатрии, прежде всего, представляет наивную репродукцию
общественного предрассудка.
В то время, как Freud применил этот метод сначала лишь для исследования и лечения невротических
заболеваний — как известно, он придерживался мнения, что т. н. душевные заболевания, которые он
понимал как нарцисстические неврозы, недоступны психоаналитическому лечению — психоанализ уже у
его учеников вошел в психиатрическую практику.
В немецкоязычном пространстве этим короткое время занимались Abraham, Jung, Federn, Alexander,
Simmel, пока, наконец, национал-социализм полностью не остановил это. В англо-саксонском пространстве,
однако, психоанализ с самого начала натолкнулся на отвергание официальной психиатрии, но, напротив,
приветствовался и принимался в качестве вклада центрального значения.
Это развитие началось в США после визита Freud в 1911г. С 30-х гг., оно ускорилось и усилилось,
благодаря эмигрировавшим в США немецкоязычным психоаналитикам, многие из которых участвовали в
активном проникновении психоанализа в психиатрическую практику.
Здесь следует назвать прежде всего имена Paul Federn, Franz Alexander, Ernst Simmel, Frieda Fromm-
Reichmann, Edith Weigert и т. д. Среди этих пионеров следует в особенности упомянуть также Н. S. Sullivan,
разработавшего теорию и практику “терапевтического сообщества”, и Karl, и William Menninger, которые в
Меннингеровской клинике и школе психиатрии создали новую, основывающуюся на психоанализе, пси-
хиатрию, которую они вместе с Franz Alexander назвали динамической психиатрией. Это был долгое время
один из важнейших центров научных исследований, практики и обучения.
Проникновение психоаналитических познаний и методов "мело следствием развитие одного из все более
дифференцированных спектров психотерапевтических методов лечения — от классического анализа до
групповой и терапии средой, которые не только могли способствовать более глубокому пониманию условий
возникновения и динамики психических заболеваний, но и расширяет возможности реабилитации и
ресоциализации психически больных в невиданном до того размере. Открытие психофармакотерапии
показало соматотерапевтический путь, сделавший возможной психотерапевтическую работу в случаях,
читавшихся ранее безнадежными.
Неортодоксальный подход американских психоаналитиков и психиатров находит свое выражение также
в том обстоятельстве, что возник целый ряд психоаналитических школ, все более эмансипировавшихся от
сужения психоаналитической работы до изучения и лечения невротических нарушений. Здесь следует
назвать наряду с Karen Horney прежде всего Otto Rank, чьи усилия в США привели к развитию образцовых
возможностей обучения медицинских социальных работников, в особенности для психиатрии.
Клиника как терапевтический инструмент
Психотерапевтическая работа, т. е. расшифровка патологического поведения через осознание
бессознательной динамики сопротивления и переноса имела следствием то, что неосознаваемая динамика
межличностных отношений в психиатрических учреждениях сама должна была стать проблемой. Оказалось
возможным распознать антитерапевтический характер иерархически-бюрократически структурированных
клиник и больных и усилия по созданию “терапевтической среды”, т. е. лечебной ситуации, в рамках
которой делаются доступными осознанию и изменению бессознательные конфликты пациентов, могли
начаться также в институциональном масштабе.
Целью при этом было постепенное превращение учреждений кустодиальной психиатрии, служащих
простому интернированию психически больных, в терапевтические инструменты, которые могли бы
соответствовать новым познаниям о динамике психических заболеваний и которые могли бы не препятство-
вать психотерапевтической работе, а способствовать ей.
Основой этой работы были наряду с опытом пионеров обширных исследовательских проектов,
сделавших доступными сознанию и изменению структуру и динамику психиатрических учреждений с
помощью обширного спектра научных исследовательских приемов, прежде всего инструмента
участвующего наблюдения. В этой связи, кроме цитированных исследований Goffman, следует также
назвать работы Caudill, Stanton Schwarz.
Бедственное положение официальной немецкой психиатрии, по-моему, в этой связи становится
отчетливым. Здесь все еще практически невозможно представить, чтобы антропологи и социологи изучали
психиатрические учреждения, как если бы оказались конфронтированными с незнакомой культурой, чтобы
именно тем самым содействовать более широкому пониманию психиатрией своего собственного поведения
и осознанию ее структурных условий. В США, наоборот, такие антропологи как Bateson и его сотрудники
обогатили психиатрию ставшими классическими работами по психодинамике шизофреногенной семьи (см.
Bateson et al., 1969).
Динамическая психиатрия смогла именно потому интегрировать данные исследования ее собственной
структуры и форм деятельности в собственную практику и самовосприятие, поскольку она восприняла
основные предпосылки психоаналитического метода, именно, последовательную рефлексию бессо-
знательных процессов переноса, которая вынуждает психиатра постоянно перепроверять и подвергать
ревизии свою позицию относительно больного, учреждения и коллег, свои собственные чувства, страхи,
предрассудки и т. д., ибо иначе он не может помочь пациенту осознать мотивы его поведения, от которых он
страдает. На основе такой установки, полностью ориентированной на потребности терапевтической работы,
могут развиваться практика и концепция динамической психиатрии. В соответствии с этим вся клиника
понимается и организуется как терапевтический инструмент, задача которого состоит в установлении
терапевтической среды, которая взаимодействует как с личностью, т. е. в его телесной, психической и
социальной целостности. Очевидно, что такая программа лечения должна вовлекать всю бригаду каждого
учреждения в лечебный процесс. Чтобы сформироваться и работать, т. е. представлять собой