Файл: Александр Блок возмездие юность это возмездие. Ибсен предисловие.docx

Александр Блок

ВОЗМЕЗДИЕ

Юность - это возмездие.

Ибсен
ПРЕДИСЛОВИЕ


Не чувствуя ни нужды, ни охоты заканчивать поэму, полную революционных

предчувствий, в года, когда революция уже произошла, я хочу предпослать

наброску последней главы рассказ о том, как поэма родилась, каковы были

причины ее возникновения, откуда произошли ее ритмы.

Интересно и небесполезно и для себя, и для других припомнить историю

собственного произведения. К тому же нам, счастливейшим или несчастливейшим

детям своего века, приходится помнить всю свою жизнь; все годы наши резко

окрашены для нас, и - увы! - забыть их нельзя, - они окрашены слишком

неизгладимо, так что каждая цифра кажется написанной кровью; мы и не можем

забыть этих цифр; они написаны на наших собственных лицах.

Поэма "Возмездие" была задумана в 1910 году и в главных чертах была

набросана в 1911 году. Что это были за годы?

1910 год - это смерть Коммиссаржевской, смерть Врубеля и смерть

Толстого. С Коммиссаржевской умерла лирическая нота на сцене; с Врубелем -

громадный личный мир художника, безумное упорство, ненасытность исканий -

вплоть до помешательства. С Толстым умерла человеческая нежность - мудрая

человечность.

Далее, 1910 год - это кризис символизма, о котором тогда очень много

писали и говорили, как в лагере символистов, так и в противоположном. В

этом году явственно дали о себе знать направления, которые встали во

враждебную позицию и к символизму, и друг к другу: акмеизм, эгофутуризм и

первые начатки футуризма. Лозунгом первого из этих направлений был человек

- но какой-то уже другой человек, вовсе без человечности, какой-то

"первозданный" Адам.

Зима 1911 года была исполнена глубокого внутреннего мужественного

напряжения и трепета. Я помню ночные разговоры, из которых впервые

вырастало сознание нераздельности и неслиянности искусства, жизни и

политики. Мысль, которую, по-видимому, будили сильные толчки извне,

одновременно стучалась во все эти двери, не удовлетворяясь более слиянием

всего воедино, что было легко и возможно в истинном мистическом сумраке

годов, предшествовавших первой революции, а также - в неистинном

мистическом похмелье, которое наступило вслед за нею.

Именно мужественное веянье преобладало: трагическое сознание

неслиянности и нераздельности всего - противоречий непримиримых и

требовавших примирения. Ясно стал слышен северный жесткий голос

Стриндберга, которому остался всего год жизни. Уже был ощутим запах гари,

железа и крови. Весной 1911 года П. Н. Милюков прочел интереснейшую лекцию

под заглавием "Вооруженный мир и сокращение вооружений". В одной из

московских газет появилась пророческая статья: "Близость большой войны". В

Киеве произошло убийство Андрея Ющинского, и возник вопрос об употреблении

евреями христианской крови. Летом этого года, исключительно жарким, так что

трава горела на корню, в Лондоне происходили грандиозные забастовки

железнодорожных рабочих, в Средиземном море - разыгрался знаменательный

эпизод "Пантера-Агадир" *1.

Неразрывно со всем этим для меня связан расцвет французской борьбы в

петербургских цирках; тысячная толпа проявляла исключительный интерес к

ней; среди борцов были истинные художники; я никогда не забуду борьбы

безобразного русского тяжеловеса с голландцем, мускульная система которого

представляла из себя совершеннейший музыкальный инструмент редкой красоты.

В этом именно году, наконец, была в особенной моде у нас авиация; все

мы помним ряд красивых воздушных петель, полетов вниз головой, - падений и

смертей талантливых и бездарных авиаторов.

Наконец, осенью в Киеве был убит Столыпин, что знаменовало

окончательный переход управления страной из рук полудворянских,

получиновничьих в руки департамента полиции.

Все эти факты, казалось бы столь различные, для меня имею один

музыкальный смысл. Я привык сопоставлять факты из всех областей жизни,

доступных моему зрению в данное время, и уверен, что все они вместе всегда

создают единый музыкальный напор.

Я думаю, что простейшим выражением ритма того времени, когда мир,

готовившийся к неслыханным событиям, так усиленно и планомерно развивал

свои физические, политически и военные мускулы, был ямб. Вероятно, поэтому

повлекло и меня, издавна гонимого по миру бичами этого ямба, отдаться его

упругой воле на более продолжительное время.

Тогда мне пришлось начать постройку большой поэмы под названием

"Возмездие". Ее план представлялся мне в виде концентрических кругов,

которые становились всё у'же и у'же, и самый маленький круг, съежившись до

предела, начинал опять жить своею самостоятельной жизнью, распирать и

раздвигать окружающую среду и, в свою очередь, действовать на периферию.

Такова была жизнь чертежа, который мне рисовался, - в сознание и на слова я

это стараюсь перевести лишь сейчас; тогда это присутствовало

преимущественно в понятии музыкальном и мускульном; о мускульном сознании я

говорю недаром, потому что в то время всё движение и развитие поэмы для

меня тесно соединилось с развитием мускульной системы. При систематическом

ручном труде развиваются сначала мускулы на руках, так называемые -

бицепсы, а потом уже - постепенно - более тонкая, более изысканная и более

редкая сеть мускулов на груди и на спине под лопатками. Вот такое

ритмическое и постепенное нарастание мускулов должно было составлять ритм

всей поэмы. С этим связана и ее основная идея, и тема.

Тема заключается в том, как развиваются звенья единой цепи рода.

Отдельные отпрыски всякого рода развиваются до положенного им предела и

затем вновь поглощаются окружающей мировой средой; но в каждом отпрыске

зреет и отлагается нечто новое и нечто более острое, ценою бесконечных

потерь, личных трагедий, жизненных неудач, падений и т.д.; ценою, наконец,

потери тех бесконечно высоких свойств, которые в свое время сияли, как

лучшие алмазы в человеческой короне (как, например, свойства гуманные,

добродетели, безупречная честность, высокая нравственность и проч.)

Словом, мировой водоворот засасывает в свою воронку почти всего

человека; от личности почти вовсе не остается следа, сама она, если

остается еще существовать, становится неузнаваемой, обезображенной,

искалеченной. Был человек - и не стало человека, осталась дрянная вялая

плоть и тлеющая душонка. Но семя брошено, и в следующем первенце растет

новое, более упорное; и в последнем первенце это новое и упорное начинает,

наконец, ощутительно действовать на окружающую среду; таким образом, род,

испытавший на себе возмездие истории, начинает, в свою очередь, творить

возмездие; последний первенец уже способен огрызаться и издавать львиное

рычание; он готов ухватиться своей человеческой ручонкой за колесо, которым

движется история человечества. И, может быть, ухватится-таки за него...

Что же дальше? Не знаю, и никогда не знал; могу сказать только, что

вся эта концепция возникла под давлением всё растущей во мне ненависти к

различным теориям прогресса.

Такую идею я хотел воплотить в моих "Rougon-Macquar'ах" *2 в малом

масштабе, в коротком обрывке рода русского, живущего в условиях русской

жизни: "Два-три звена, и уже видны заветы темной старины"... Путем

катастроф и падений мои "Rougon-Macquar'ы" постепенно освобождаются от

русско-дворянского education sentimentale *3, "уголь превращается в алмаз",

Россия - в новую Америку; в новую, а не в старую Америку.

Поэма должна была состоять из пролога, трех больших глав и эпилога.

Каждая глава обрамлена описанием событий мирового значения; они составляют

ее фон.

Первая глава развивается в 70-х годах прошлого века, на фоне

русско-турецкой войны и народовольческого движения, в просвещенной

либеральной семье; в эту семью является некий "демон", первая ласточка

"индивидуализма", человек, похожий на Байрона, с какими-то нездешними

порываниями и стремлениями, притупленными, однако, болезнью века,

начинающимся fin de siecle *4.

Вторая глава, действие которой развивается в конце XIX века и начале

XX века, так и не написанная, за исключением вступления, должна была быть

посвящена сыну этого "демона", наследнику его мятежных порывов и

болезненных падений, - бесчувственному сыну нашего века. Это - тоже лишь

одно из звеньев длинного рода; от него тоже не останется, по-видимому,

ничего, кроме искры огня, заброшенной в мир, кроме семени, кинутого им в

страстную и грешную ночь в лоно какой-то тихой и женственной дочери чужого

народа.

В третьей главе описано, как кончил жизнь отец, что сталось с бывшим

блестящим "демоном", в какую бездну упал этот яркий когда-то человек.

Действие поэмы переносится из русской столицы, где оно до сих пор

развивалось, в Варшаву - кажущуюся сначала "задворками России", а потом

призванную, по-видимому, играть некую мессианическую роль, связанную с

судьбами забытой богом и истерзанной Польши. Тут, над свежей могилой отца,

заканчивается развитие и жизненный путь сына, который уступает место

собственному отпрыску, третьему звену всё того же высоко взлетающего и

низко падающего рода.

В эпилоге должен быть изображен младенец, которого держит и баюкает на

коленях простая мать, затерянная где-то в широких польских клеверных полях.

Но она баюкает и кормит грудью сына, и сын растет; он начинает уже играть,

он повторяет по складам вслед за матерью: "И я пойду навстречу солдатам...

И я брошусь на их штыки... И за тебя, моя свобода, взойду на черный

эшафот".

Вот, по-видимому, круг человеческой жизни, съежившийся до предела,

последнее звено длинной цепи; тот круг, который сам, наконец, начинает

топорщиться, давить на окружающую среду, на периферию; вот отпрыск рода,

который, может быть, наконец, ухватится ручонкой за колесо, движущее

человеческую историю.

Вся поэма должна сопровождаться определенным лейтмотивом "возмездия";

этот лейтмотив есть "мазурка", танец, который носил на своих крыльях

Марину, мечтавшую о русском престоле, и Костюшку с протянутой к небесам

десницей, и Мицкевича на русских и парижских балах. В первой главе этот

танец легко доносится из окна какой-то петербургской квартиры - глухие 70-е

годы; во второй главе танец гремит на балу, смешиваясь со звоном офицерских

шпор, подобный пене шампанского fin de siecle, знаменитой veuve Cliquot *5;

еще более глухие - цыганские, апухтинские годы; наконец, в третьей главе

мазурка разгулялась: она звенит в снежной вьюге, проносящейся над ночной

Варшавой, над занесенными снегом польскими клеверными полями. В ней

явственно слышится уже голос Возмездия.

12 июля 1919

------------

Предисловие было написано для публичного чтения третьей главы поэмы в

петроградском Доме искусств 12 июля 1919 года. Эпиграфом взяты слова

Сольнеса - героя драмы Ибсена "Строитель Сольнес ".

*1 Пантера-Агадир - появление германского военного корабля "Пантера" в

марокканской гавани Агадир, вызвавшее большое волнение в предвоенной

Европе.

*2 - моих "Rougon-Macquar'ах" - "Ругон-Маккары" - цикл романов

(семейная хроника) Эмиля Золя.

*3 - Education sentimentale (франц.) - обыгрывается название романа

Гюстава Флобера "Воспитание чувств".

*4 - fin de siecle - концом века (франц.).

*5 veuve Cliquot - "Вдова Клико" - марка шампанского.

Пролог


Жизнь - без начала и конца.

Нас всех подстерегает случай.

Над нами - сумрак неминучий,

Иль ясность божьего лица.

Но ты, художник, твердо веруй

В начала и концы. Ты знай,

Где стерегут нас ад и рай.

Тебе дано бесстрастной мерой

Измерить всё, что видишь ты.

Твой взгляд - да будет тверд и ясен.

Сотри случайные черты -

И ты увидишь: мир прекрасен.

Познай, где свет, - поймешь, где тьма.

Пускай же всё пройдет неспешно,

Что в мире свято, что в нем грешно,

Сквозь жар души, сквозь хлад ума.

Так Зигфрид правит меч над горном:

То в красный уголь обратит,

То быстро в воду погрузит -

И зашипит, и станет черным

Любимцу вверенный клинок...

Удар - он блещет, Нотунг верный,

И Миме, карлик лицемерный,

В смятеньи падает у ног!
Кто меч скует? - Не знавший страха.

А я беспомощен и слаб,

Как все, как вы, - лишь умный раб,

Из глины созданный и праха, -

И мир - он страшен для меня.

Герой уж не разит свободно, -

Его рука - в руке народной,

Стоит над миром столб огня,

И в каждом сердце, в мысли каждой -

Свой произвол и свой закон...

Над всей Европою дракон,

Разинув пасть, томится жаждой...

Кто нанесет ему удар?..

Не ведаем: над нашим станом,

Как встарь, повита даль туманом,

И пахнет гарью. Там - пожар.
Но песня - песнью всё пребудет,

В толпе всё кто-нибудь поет.

Вот - голову его на блюде

Царю плясунья подает;

Там - он на эшафоте черном

Слагает голову свою;

Здесь - именем клеймят позорным

Его стихи... И я пою, -

Но не за вами суд последний,

Не вам замкнуть мои уста!..

Пусть церковь темная пуста,

Пусть пастырь спит; я до обедни

Пройду росистую межу,

Ключ ржавый поверну в затворе

И в алом от зари притворе

Свою обедню отслужу.
Ты, поразившая Денницу,

Благослови на здешний путь!

Позволь хоть малую страницу

Из книги жизни повернуть.

Дай мне неспешно и нелживо

Поведать пред Лицом Твоим

О том, что мы в себе таим,

О том, что в здешнем мире живо,

О том, как зреет гнев в сердцах,

И с гневом - юность и свобода,

Как в каждом дышит дух народа.

Сыны отражены в отцах:

Коротенький обрывок рода -

Два-три звена, - и уж ясны

Заветы темной старины:

Созрела новая порода, -

Угль превращается в алмаз.

Он, под киркой трудолюбивой,

Восстав из недр неторопливо,

Предстанет - миру напоказ!

Так бей, не знай отдохновенья,

Пусть жила жизни глубока:

Алмаз горит издалека -

Дроби, мой гневный ямб, каменья!


Первая глава


Век девятнадцатый, железный,

Воистину жестокий век!

Тобою в мрак ночной, беззвездный

Беспечный брошен человек!

В ночь умозрительных понятий,

Матерьялистских малых дел,

Бессильных жалоб и проклятий

Бескровных душ и слабых тел!

С тобой пришли чуме на смену

Нейрастения, скука, сплин,

Век расшибанья лбов о стену

Экономических доктрин,

Конгрессов, банков, федераций,

Застольных спичей, красных слов,

Век акций, рент и облигаций,

И малодейственных умов,

И дарований половинных

(Так справедливей - пополам!),

Век не салонов, а гостиных,

Не Рекамье, - а просто дам...

Век буржуазного богатства

(Растущего незримо зла!).

Под знаком равенства и братства

Здесь зрели темные дела...

А человек? - Он жил безвольно:

Не он - машины, города,

"Жизнь" так бескровно и безбольно

Пытала дух, как никогда...

Но тот, кто двигал, управляя

Марионетками всех стран, -

Тот знал, что делал, насылая

Гуманистический туман:

Там, в сером и гнилом тумане,

Увяла плоть, и дух погас,

И ангел сам священной брани,

Казалось, отлетел от нас:

Там - распри кровные решают

Дипломатическим умом,

Там - пушки новые мешают

Сойтись лицом к лицу с врагом,

Там - вместо храбрости - нахальство,

А вместо подвигов - "психоз",

И вечно ссорится начальство,

И длинный громоздко'й обоз

Воло'чит за собой команда,

Штаб, интендантов, грязь кляня,

Рожком горниста - рог Роланда

И шлем - фуражкой заменя...

Тот век немало проклинали

И не устанут проклинать.

И как избыть его печали?

Он мягко стлал - да жестко спать...
Двадцатый век... Еще бездомней,

Еще страшнее жизни мгла

(Еще чернее и огромней

Тень Люциферова крыла).

Пожары дымные заката

(Пророчества о нашем дне),

Кометы грозной и хвостатой

Ужасный призрак в вышине,

Безжалостный конец Мессины

(Стихийных сил не превозмочь),

И неустанный рев машины,

Кующей гибель день и ночь,

Сознанье страшное обмана

Всех прежних малых дум и вер,

И первый взлет аэроплана

В пустыню неизвестных сфер...

И отвращение от жизни,

И к ней безумная любовь,

И страсть и ненависть к отчизне...

И черная, земная кровь

Сулит нам, раздувая вены,

Все разрушая рубежи,

Неслыханные перемены,

Невиданные мятежи...

Что' ж человек? - За ревом стали,

В огне, в пороховом дыму,

Какие огненные дали

Открылись взору твоему?

О чем - машин немолчный скрежет?

Зачем - пропеллер, воя, режет

Туман холодный - и пустой?
Теперь - за мной, читатель мой,

В столицу севера больную,

На отдаленный финский брег!
Уж осень семьдесят восьмую

Дотягивает старый век.

В Европе спорится работа,

А здесь - по-прежнему в болото

Глядит унылая заря...

Но в половине сентября

В тот год, смотри, как солнца много!

Куда народ вали'т с утра?

И до заставы всю дорогу

Горохом сыплется ура,

И Забалканский, и Сенная

Кишат полицией, толпой,

Крик, давка, ругань площадная...

За самой городской чертой,

Где светится золотоглавый

Новодевичий монастырь,

Заборы, бойни и пустырь

Перед Московскою заставой, -

Стена народу, тьма карет,

Пролетки, дрожки и коляски,

Султаны, кивера и каски,

Царица, двор и высший свет!

И пред растроганной царицей,

В осенней солнечной пыли,

Войска проходят вереницей

От рубежей чужой земли...

Идут, как будто бы с парада.

Иль не оставили следа

Недавний лагерь у Царьграда,

Чужой язык и города?

За ними - снежные Балканы,

Три Плевны, Шипка и Дубняк,

Незаживающие раны,

И хитрый и неслабый враг...

Вон - павловцы, вон - гренадеры

По пыльной мостовой идут;

Их лица строги, груди серы,

Блестит Георгий там и тут,

Разрежены их батальоны,

Но уцелевшие в бою

Теперь под рваные знамена

Склонили голову свою...

Конец тяжелого похода,

Незабываемые дни!

Пришли на родину они,

Они - средь своего народа!

Чем встретит их родной народ?

Сегодня - прошлому забвенье,

Сегодня - тяжкие виденья

Войны - пусть ветер разнесет!

И в час торжественный возврата

Они забыли обо всем:

Забыли жизнь и смерть солдата

Под неприятельским огнем,

Ночей, для многих - без рассвета,

Холодную, немую твердь,

Подстерегающую где-то -

И настигающую смерть,

Болезнь, усталость, боль и голод,

Свист пуль, тоскливый вой ядра,

Зальдевших ложементов холод,

Негреющий огонь костра,

И даже - бремя вечной розни

Среди штабных и строевых,

И (может, горше всех других)

Забыли интендантов козни...

Иль не забыли, может быть? -

Их с хлебом-солью ждут подносы,

Им речи будут говорить,

На них - цветы и папиросы

Летят из окон всех домов...

Да, дело трудное их - свято!

Смотри: у каждого солдата

На штык надет букет цветов!

У батальонных командиров -

Цветы на седлах, чепраках,

В петлицах выцветших мундиров,

На конских челках и в руках...
Идут, идут... Едва к закату

Придут в казармы: кто - сменять

На ранах корпию и вату,

Кто - на' вечер лететь, пленять

Красавиц, щеголять крестами,

Слова небрежные ронять,

Лениво шевеля усами

Перед униженным "штрюком",

Играя новым темляком

На алой ленточке, - как дети...

Иль, в самом деле, люди эти

Так интересны и умны?

За что они вознесены

Так высоко, за что в них вера?
В глазах любого офицера

Стоят видения войны.

На их, обычных прежде, лицах

Горят заемные огни.

Чужая жизнь свои страницы

Перевернула им. Они

Все крещены огнем и делом;

Их речи об одном твердят:

Как Белый Генерал на белом

Коне, средь вражеских гранат,

Стоял, как призрак невредимый,

Шутя спокойно над огнем;

Как красный столб огня и дыма

Взвился над Горным Дубняком;

О том, как полковое знамя

Из рук убитый не пускал;

Как пушку горными тропами

Тащить полковник помогал;

Как царский конь, храпя, запнулся

Пред искалеченным штыком,

Царь посмотрел и отвернулся,

И заслонил глаза платком...

Да, им известны боль и голод

С простым солдатом наравне...

Того, кто побыл на войне,

Порой пронизывает холод -

То роковое всё равно,

Которое подготовляет

Чреду событий мировых

Лишь тем одним, что не мешает...

Всё отразится на таких

Полубезумною насмешкой...

И власть торопится скорей

Всех тех, кто перестал быть пешкой,

В тур превращать, или в коней...
А нам, читатель, не пристало

Считать коней и тур никак,

С тобой нас нынче затесало

В толпу глазеющих зевак,

Нас вовсе ликованье это

Заставило забыть вчера...

У нас в глазах пестрит от света,

У нас в ушах гремит ура!

И многие, забывшись слишком,

Ногами штатскими пылят,

Подобно уличным мальчишкам,

Близ марширующих солдат,

И этот чувств прилив мгновенный

Здесь - в петербургском сентябре!

Смотри: глава семьи почтенный

Сидит верхом на фонаре!

Его давно супруга кличет,

Напрасной ярости полна,

И, чтоб услышал, зонтик тычет,

Куда не след, ему она.

Но он и этого не чует

И, несмотря на общий смех,

Сидит, и в ус себе не дует,

Каналья, видит лучше всех!..

Прошли... В ушах лишь стонет эхо,

А всё - не разогнать толпу;

Уж с бочкой водовоз проехал,

Оставив мокрую тропу,

И ванька, тумбу огибая,

Напер на барыню - орет

Уже по этому случа'ю

Бегущий подсобить народ

(Городовой - свистки дает)...

Проследовали экипажи,

В казармах сыграна заря -

И сам отец семейства даже

Полез послушно с фонаря,

Но, расходясь, все ждут чего-то...

Да, нынче, в день возврата их,

Вся жизнь в столице, как пехота,

Гремит по камню мостовых,

Идет, идет - нелепым строем,

Великолепна и шумна...
Пройдет одно - придет другое,

Вглядись - уже не та она,

И той, мелькнувшей, нет возврата,

Ты в ней - как в старой старине...
Замедлил бледный луч заката

В высоком, невзначай, окне.

Ты мог бы в том окне приметить

За рамой - бледные черты,

Ты мог бы некий знак заметить,

Которого не знаешь ты,

Но ты проходишь - и не взглянешь,

Встречаешь - и не узнаешь,

Ты за другими в сумрак канешь,

Ты за толпой вослед пройдешь.

Ступай, прохожий, без вниманья,

Свой ус лениво теребя,

Пусть встречный человек и зданье -

Как все другие - для тебя.

Ты занят всякими делами,

Тебе, конечно, невдомек,

Что вот за этими стенами

И твой скрываться может рок...

(Но, если б ты умом раскинул,

Забыв жену и самовар,

Со страху ты бы рот разинул

И сел бы прямо на троттуар!)
Смеркается. Спустились шторы.

Набита комната людьми,

И за прикрытыми дверьми

Идут глухие разговоры,

И эта сдержанная речь

Полна заботы и печали.

Огня еще не зажигали

И вовсе не спешат зажечь.

В вечернем мраке тонут лица,

Вглядись - увидишь ряд один

Теней неясных, вереницу

Каких-то женщин и мужчин.

Собранье не многоречиво,

И каждый гость, входящий в дверь,

Упорным взглядом молчаливо

Осматривается, как зверь.

Вот кто-то вспыхнул папироской:

Средь прочих - женщина сидит:

Большой ребячий лоб не скрыт

Простой и скромною прической,

Широкий белый воротник

И платье черное - всё просто,

Худая, маленького роста,

Голубоокий детский лик,

Но, как бы что найдя за далью,

Глядит внимательно, в упор,

И этот милый, нежный взор

Горит отвагой и печалью...

Кого-то ждут... Гремит звонок.

Неспешно отворяя двери,

Гость новый входит на порог:

В своих движениях уверен

И статен; мужественный вид;

Одет совсем как иностранец,

Изысканно; в руке блестит

Высокого цилиндра глянец;
Едва приметно затемнен

Взгляд карих глаз сурово-кроткий;

Наполеоновской бородкой

Рот беспокойный обрамлен;

Большеголовый, темновласый -

Красавец вместе и урод:

Тревожный передернут рот

Меланхолической гримасой.
И сонм собравшихся затих...

Два слова, два рукопожатья -

И гость к ребенку в черном платье

Идет, минуя остальных...

Он смотрит долго и любовно,

И крепко руку жмет не раз,

И молвит: "Поздравляю вас

С побегом, Соня... Софья Львовна!

Опять - на смертную борьбу!"

И вдруг - без видимой причины -

На этом странно-белом лбу

Легли глубоко две морщины...
Заря погасла. И мужчины

Вливают в чашу ром с вином,

И пламя синим огоньком

Под полной чашей побежало.

Над ней кладут крестом кинжалы.

Вот пламя ширится - и вдруг,

Взбежав над жженкой, задрожало

В глазах столпившихся вокруг...

Огонь, борясь с толпою мраков,

Лилово-синий свет бросал,

Старинной песни гайдамаков

Напев согласный зазвучал,

Как будто - свадьба, новоселье,

Как будто - всех не ждет гроза, -

Такое детское веселье

Зажгло суровые глаза...
Прошло одно - идет другое,

Проходит пестрый ряд картин.

Не замедляй, художник: вдвое

Заплатишь ты за миг один

Чувствительного промедленья,

И, если в этот миг тебя

Грозит покинуть вдохновенье, -

Пеняй на самого себя!

Тебе единым на потребу

Да будет - пристальность твоя.
В те дни под петербургским небом

Живет дворянская семья.

Дворяне - все родня друг другу,

И приучили их века

Глядеть в лицо другому кругу

Всегда немного свысока.

Но власть тихонько ускользала

Из их изящных белых рук,

И записались в либералы

Честнейшие из царских слуг,

А всё в брезгливости природной

Меж волей царской и народной

Они испытывали боль

Нередко от обеих воль.

Всё это может показаться

Смешным и устарелым нам,

Но, право, может только хам

Над русской жизнью издеваться.

Она всегда - меж двух огней.

Не всякий может стать героем,

И люди лучшие - не скроем -

Бессильны часто перед ней,

Так неожиданно сурова

И вечных перемен полна;

Как вешняя река, она

Внезапно тронуться готова,

На льдины льдины громоздить

И на пути своем крушить

Виновных, как и невиновных,

И нечиновных, как чиновных...
Так было и с моей семьей:

В ней старина еще дышала

И жить по-новому мешала,

Вознаграждая тишиной

И благородством запоздалым

(Не так в нем вовсе толку мало,

Как думать принято теперь,

Когда в любом семействе дверь

Открыта настежь зимней вьюге,

И ни малейшего труда

Не стоит изменить супруге,

Как муж, лишившийся стыда).

И нигилизм здесь был беззлобен,

И дух естественных наук

(Властей ввергающий в испуг)

Здесь был религии подобен.

"Семейство - вздор, семейство - блажь", -

Любили здесь примолвить гневно,

А в глубине души - всё та ж

"Княгиня Марья Алексевна"...

Живая память старины

Должна была дружить с неверьем -

И были все часы полны

Каким-то новым "двоеверьем",

И заколдован был сей круг:

Свои словечки и привычки,

Над всем чужим - всегда кавычки,

И даже иногда - испуг;

А жизнь меж тем кругом менялась,

И зашаталось всё кругом,

И ветром новое врывалось

В гостеприимный старый дом:

То нигилист в косоворотке

Придет и нагло спросит водки,

Чтоб возмутить семьи покой

(В том видя долг гражданский свой),

А то - и гость весьма чиновный

Вбежит совсем не хладнокровно

С "Народной Волею" в руках -

Советоваться впопыхах,

Что' неурядиц всех причиной?

Что' предпринять пред "годовщиной"?

Как урезонить молодежь,

Опять поднявшую галдеж? -

Всем ведомо, что в доме этом

И обласкают, и поймут,

И благородным мягким светом

Всё осветят и обольют...
Жизнь старших близится к закату.

(Что ж, как полудня ни жалей,

Не остановишь ты с полей

Ползущий дым голубоватый).