Файл: 1. Общественнокультурное движение 18001830х годов. Феномен русского Ренессанса.docx

В цикле стихотворений 1823 г., одесского периода: «Кто, волны, вас остановил...», «Бывало в сладком ослепленье...», «Демон», «Свободы сеятель пустынный», «Телега жизни»— Пушкин переживает и осмысляет кризис романтических представлений. Общеевропейская реакция, задушившая все революционные движения в Европе, судьба вождей, «сеятелей свободы», рождает грустные мысли поэта. Но его разочарование в романтизме не было тотальным и не переросло в глубокий духовный кризис. Романтизм оказался пройденным этапом, необходимым и важным как для жизнестроительства, так и для творческого развития. Новые обстоятельства жизни и исторические реалии вносили свои коррективы в лирику.

---

20 - 21. Проблема героя и жанра в южных поэмах А.С. Пушкина. Поэма «Цыганы» как этап творческой эволюции А.С. Пушкина.

Так называемые «южные поэмы» Пушкина — в основном плод его творческих поисков периода Южной ссылки (1820— 1824 гг.), хотя одна из них — «Цыганы» была уже закончена в Михайловском, во время Северной ссылки и тем самым соединила творчество романтического периода с открытиями «поэзии действительности».

Итак, пять поэм: «Кавказский пленник» (1821), «Гавриилиада» (1822), «Братья-разбойники» (1821—1822), «Бахчисарайский фонтан» (1823), «Цыганы» (1824) — определили пространство романтического лиро-эпоса Пушкина, выявили его типологию. И в этом смысле они художественное единство, важный этап творческой эволюции как самого поэта, так и истории русской поэмы вообще.

Философская картина мира у Пушкина неразрывно связана с вопросами антропологии, прежде всего с образом и характером современного человека, «героя века». Помещение в экзотическое пространство Востока русского героя, человека цивилизации (кавказский пленник, Алеко), на первый взгляд, продолжение байронической традиции романтического сознания. Байронические герои, хотя и русские, но европейцы. Характерно, что «русский пленный» у Пушкина получает определение «европеец». Пушкинский герой, как байронический, не обделен свободолюбивыми идеями. Свое состояние пленного он осмысляет как рабство.

Психологический рисунок образа романтического героя у Пушкина прихотлив: он одновременно свободолюбец, «отступник света, друг природы» и разочарованный любовник, преждевременно увядший для наслаждений жизни, равнодушный созерцатель.

Герой «Цыган» Алеко резче в своих инвективах, свободолюбивом пафосе, и вообще на первый взгляд кажется чуть ли не родным братом своего автора, а то и его двойником (Алеко-Александр).

Его монолог о неволе душных городов— это уже собственное слово героя, его отчетливо выраженная позиция. Он добровольный изгнанник, сознательно покинувший блага цивилизации ради природной свободы цыганской общины. Он уже в большей степени независим от автора. Он органическая часть объективного повествования.

---

Возникает пространство эпического рассказа: Образ старика, повествующего о судьбе Овидия, о драме своей любви к красавице Мариуле, зарисовки цыганской жизни, предвкушающие диалоги героев, внесюжетные вставки (песня Земфиры, притча о птичке божией) — все это включает историю Алеко в большой контекст жизни, истории, человеческой мудрости.

Драма превращения романтического протестанта и свободолюбца в банального ревнивца и преступника лишена мелодраматизма, ибо в ней открывается ситуация экзистенциального выбора. Преступление Алеко не только двойное убийство, но и предательство идеалов свободы. Утверждая в начале поэмы свободу выбора, идею «добровольного изгнанья», бегства на волю, герой оказывается нравственным банкротом. Его выбор — эгоистическое удовлетворение своих страстей, игнорирование права другого человека на свободу. Тяжелые сны, «лукавые сновиденья», стон и рыдания во сне — психологическое состояние герояотщепенца, презревшего «неволю душных городов», но одновременно и не принявшего правил патриархальной общины

Важным моментом характеристики современного человека, его «преждевременной старости души» является любовный сюжет. Образы Черкешенки, грузинки Заремы и полячки Марии, цыганки Земфиры не только раскрывают национальную природу любовного чувства, своеобразие жертвенности, неистовой страсти, «сшибки» темпераментов, но и намечают типологическую общность сильного, энергического женского характера.

Черкешенка, безымянная «дева Востока» — символ самопожертвования; ее безответная любовь лишена всякого расчета; она безоглядна и трагична потому, что герой уже давно утратил естественность чувства и страсть души.

Героини «Бахчисарайского фонтана» не столько соперницы в любви, ибо любовная страсть «звезды любви, красы гарема Заремы и тихая печаль польской княжны, бахчисарайской пленницы имеют разную психологическую подоплеку и различные причины

---

, сколько зеркальное отражение настроений Гирея, его новых чувств, сколько «без вины виноватые» жертвы гаремной морали, точнее, аморальности гарема-плена. Их трагическая судьба — следствие эгоистических, деспотических устремлений «повелителя горделивого» хана Гирея. Вопрос, звучащий в самом начале поэмы: «Что движет гордою душою?», вновь возвращает к проблеме гордыни как проявлению крайнего индивидуализма.

«Жестокий поединок» Алеко и Земфиры — драматический вариант столкновения двух философий жизни — индивидуализма и «дикой воли». История любви старого цыгана и Мариулы как выражение философии понимания и уважения другого человека становится своеобразным постскриптумом к трагическим судьбам героев «южных поэм».

---

22. Особенности пушкинской лирики периода Северной ссылки (1824-1826). Путь к «поэзии действительности».

Поэт ищет новые ориентиры своего взгляда на мир и человечество. Два первых михайловских стихотворения, элегия «К морю» и «Разговор книгопродавца с поэтом» — его эстетические манифесты. Элегия, первый вариант, который создавался ещё на юге, в Одессе, — реквием по утраченным иллюзиям, грустная песнь о гибели идеалов, властителей дум . Судьба Наполеона, пережившего «срок мучений», и певца моря Байрона, «оплаканного свободой», определяют историософский подтекст элегии. «Судьба земли», «капля блага», «просвещенье иль тиран» — эти понятия в поэтической ткани элегии соотносятся с судьбой не отдельных личностей, а всего окружающего бытия современного мира. Дважды звучит в элегии слово «прощай»: в начале — «Прощай, свободная стихия!», в конце — просто: «Прощай же, море!» И эта прозаизация контекста — отражение новых реалий, переход в мир, где море — всего лишь воспоминание.

«Разговор поэта с книгопродавцем» — диалог двух концепций жизни и творчества. Поэзия и проза, духовные ценности и материальные блага, вдохновение и рукопись, свобода и зависимость, слава и польза — все эти антиномии обретают в общем контексте исповеди поэта и реальных комментариев — совета книгопродавца свою диалектику. На первый взгляд кажется, что книгопродавец — современный дьявол, демон-искуситель, душепродавец, но его порой циничные речения пронизаны не просто знанием реалий современного мира, но и философской мудростью, эстетической трезвостью. Последняя реплика поэта: «Вы совершенно правы. Вот вам моя рукопись. Условимся» из пространства стиха переходит в пространство прозы. И этот переход — не следствие компромисса, а причина осознания новых реалий, новой эстетики действительной жизни.

И эмоциональный взрыв в «Вакхической песне», «19 октября», «К* (Я помню чудное мгновенье)» — этой великой поэтической трилогии высших ценностей бытия — не заглушает пульса жизни, ее простых радостей. Обращенное к А.П. Керн любовное послание — история жизни. Семикратное анафорическое «и» сопрягает в единую цепь жизни звенья прожитых лет. Мгновенья, годы, дни, «томленья грусти безнадежной», «тревоги шумной суеты», «бурь порыв мятежный», «мрак заточенья», «глушь» — это то поэтическое пространство, в котором божество, вдохновенье, слезы, жизнь, любовь то исчезают (пятикратное «без» четвертой строфы — символ духовной смерти), то пробуждают (пятикратное «и» последней, шестой строфы — знак воскресения души). И 24 стиха как суточные часы отбивают свой ритм в большом пространстве вечной жизни. Конечно, Анна Петровна Керн и в пушкинском сознании, его эпистолярном дискурсе не была ангелом и воплощением нравственной чистоты. Он мог назвать ее и «вавилонской блудницей», и «мерзкой», но «Я помню чудное мгновенье...» — это не летопись конкретного любовного чувства, а история целой жизни, в которую вошла любовь как чудо, откровение, духовное воскресение.

---