ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 10.01.2024
Просмотров: 149
Скачиваний: 1
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
ждений, а вечно ровное биение покойно-счастливо- го сердца, следовательно, вечно наполненная жизнь,
вечный сок жизни, вечное нравственное здоровье.
Есть примеры такого блага, но редкие на них указывают, как на феномен. Родиться, говорят, надо для этого. А Бог знает, не воспитаться лине идти лик этому сознательно?..
Страсть! все это хорошо в стихах дана сцене, где, в плащах, с ножами, расхаживают актеры, а потом идут,
и убитые и убийцы, вместе ужинать…
Хорошо, если б и страсти так кончались, а то после них остаются дым, смрада счастья нет Воспоминания один только стыди рвание волос.
Наконец, если и постигнет такое несчастие страсть, так это все равно, как случается попасть на избитую, гористую, несносную дорогу, по которой и лошади падают, и седок изнемогает, а уж родное село ввиду не надо выпускать из глаз и скорей, скорей выбираться из опасного места…
Да, страсть надо ограничить, задушить и утопить в женитьбе…
Он с ужасом побежал бы от женщины, если она вдруг прожжет его глазами или сама застонет, упадет к нему на плечо с закрытыми глазами, потом очнется и обовьет руками шею до удушья Это фейерверк,
взрыв бочонка с порохом а потом что Оглушение
вечный сок жизни, вечное нравственное здоровье.
Есть примеры такого блага, но редкие на них указывают, как на феномен. Родиться, говорят, надо для этого. А Бог знает, не воспитаться лине идти лик этому сознательно?..
Страсть! все это хорошо в стихах дана сцене, где, в плащах, с ножами, расхаживают актеры, а потом идут,
и убитые и убийцы, вместе ужинать…
Хорошо, если б и страсти так кончались, а то после них остаются дым, смрада счастья нет Воспоминания один только стыди рвание волос.
Наконец, если и постигнет такое несчастие страсть, так это все равно, как случается попасть на избитую, гористую, несносную дорогу, по которой и лошади падают, и седок изнемогает, а уж родное село ввиду не надо выпускать из глаз и скорей, скорей выбираться из опасного места…
Да, страсть надо ограничить, задушить и утопить в женитьбе…
Он с ужасом побежал бы от женщины, если она вдруг прожжет его глазами или сама застонет, упадет к нему на плечо с закрытыми глазами, потом очнется и обовьет руками шею до удушья Это фейерверк,
взрыв бочонка с порохом а потом что Оглушение
ослепление и опаленные волосы!
Но посмотрим, что за женщина Ольга!
Долго после того, как у него вырвалось признание,
не видались они наедине. Он прятался, как школьник,
лишь только завидит Ольгу. Она переменилась с ним,
но не бегала, не была холодна, а стала только задум- чивее.
Ей, казалось, было жаль, что случилось что-то такое, что помешало ей мучить Обломова устремленным на него любопытным взглядом и добродушно уязвлять его насмешками над лежаньем, над ленью,
над его неловкостью…
В ней разыгрывался комизм, но это был комизм матери, которая не может не улыбнуться, глядя на смешной наряд сына. Штольц уехали ей скучно было, что некому петь рояль ее был закрыт – словом, на них обоих легло принуждение, оковы, обоим было нелов- ко.
А как было пошло хорошо Как просто познакомились они Как свободно сошлись Обломов был проще Штольца и добрее его, хотя не смешил ее так или смешил собой итак легко прощал насмешки.
Потом еще Штольц, уезжая, завещал Обломова ей,
просил приглядывать за ним, мешать ему сидеть дома. У ней, в умненькой, хорошенькой головке, развился уже подробный план, как она отучит Обломова
Но посмотрим, что за женщина Ольга!
Долго после того, как у него вырвалось признание,
не видались они наедине. Он прятался, как школьник,
лишь только завидит Ольгу. Она переменилась с ним,
но не бегала, не была холодна, а стала только задум- чивее.
Ей, казалось, было жаль, что случилось что-то такое, что помешало ей мучить Обломова устремленным на него любопытным взглядом и добродушно уязвлять его насмешками над лежаньем, над ленью,
над его неловкостью…
В ней разыгрывался комизм, но это был комизм матери, которая не может не улыбнуться, глядя на смешной наряд сына. Штольц уехали ей скучно было, что некому петь рояль ее был закрыт – словом, на них обоих легло принуждение, оковы, обоим было нелов- ко.
А как было пошло хорошо Как просто познакомились они Как свободно сошлись Обломов был проще Штольца и добрее его, хотя не смешил ее так или смешил собой итак легко прощал насмешки.
Потом еще Штольц, уезжая, завещал Обломова ей,
просил приглядывать за ним, мешать ему сидеть дома. У ней, в умненькой, хорошенькой головке, развился уже подробный план, как она отучит Обломова
спать после обеда, да не только спать, – она не позволит ему даже прилечь на диване днем возьмет с него слово.
Она мечтала, как прикажет ему прочесть книги»,
которые оставил Штольц, потом читать каждый день газеты и рассказывать ей новости, писать в деревню письма, дописывать план устройства имения, приготовиться ехать заграницу словом, он не задремлет у нее она укажет ему цель, заставит полюбить опять все, что он разлюбили Штольц не узнает его, воро- тясь.
И все это чудо сделает она, такая робкая, молчаливая, которой до сих пор никто не слушался, которая еще не начала жить Она – виновница такого превра- щения!
Уж оно началось только лишь она запела, Обломов не тот…
Он будет жить, действовать, благословлять жизнь ее. Возвратить человека к жизни – сколько славы доктору, когда он спасет безнадежного больного А спасти нравственно погибающий ум, душу?..
Она даже вздрагивала от гордого, радостного трепета считала это уроком, назначенным свыше. Она мысленно сделала его своим секретарем, библиоте- карем.
И вдруг все это должно кончиться Она не знала
Она мечтала, как прикажет ему прочесть книги»,
которые оставил Штольц, потом читать каждый день газеты и рассказывать ей новости, писать в деревню письма, дописывать план устройства имения, приготовиться ехать заграницу словом, он не задремлет у нее она укажет ему цель, заставит полюбить опять все, что он разлюбили Штольц не узнает его, воро- тясь.
И все это чудо сделает она, такая робкая, молчаливая, которой до сих пор никто не слушался, которая еще не начала жить Она – виновница такого превра- щения!
Уж оно началось только лишь она запела, Обломов не тот…
Он будет жить, действовать, благословлять жизнь ее. Возвратить человека к жизни – сколько славы доктору, когда он спасет безнадежного больного А спасти нравственно погибающий ум, душу?..
Она даже вздрагивала от гордого, радостного трепета считала это уроком, назначенным свыше. Она мысленно сделала его своим секретарем, библиоте- карем.
И вдруг все это должно кончиться Она не знала
как поступить ей, и оттого молчала, когда встречалась с Обломовым.
Обломов мучился тем, что он испугал, оскорбил ее,
и ждал молниеносных взглядов, холодной строгости и дрожал, завидя ее, сворачивал в сторону.
Между тем уж он переехал на дачу и дня три пускался все один по кочкам, через болото, в лес или уходил в деревню и праздно сидел у крестьянских ворот,
глядя, как бегают ребятишки, телята, как утки полощутся в пруде.
Около дачи было озеро, огромный парк он боялся идти туда, чтоб не встретить Ольгу одну.
«Дернуло меня брякнуть – думал они даже не спрашивал себя, в самом ли деле у него вырвалась истина или это только было мгновенным действием музыки на нервы.
Чувство неловкости, стыда, или срама, как он выражался, который он наделал, мешало ему разобрать, что это за порыв были вообще, что такое для него Ольга Уж он не анализировал, что прибавилось у него к сердцу лишнее, какой-то комок, которого прежде не было. В нем все чувства свернулись в один ком – стыда.
Когда же минутно являлась она в его воображении,
там возникали тот образ, тот идеал воплощенного покоя, счастья жизни этот идеал точь-в-точь был – Ольга Оба образа сходились и сливались в один Ах, что я наделал – говорил он. – Все сгубил Слава Богу, что Штольц уехал она не успела сказать ему,
а то бы хоть сквозь землю провались Любовь, слезы к лицу ли это мне И тетка Ольги не шлет, не зовет к себе верно, она сказала Боже мой!..
Так думал он, забираясь подальше в парк, в боковую аллею.
Ольга затруднялась только тем, как она встретится с ним, как пройдет это событие молчанием ли, как будто ничего не было, или надо сказать ему что-ни- будь?
А что сказать Сделать суровую мину, посмотреть на него гордо или даже вовсе не посмотреть, а надменно и сухо заметить, что она никак не ожидала от него такого поступка за кого он ее считает, что позволил себе такую дерзость. Так Сонечка в мазурке отвечала какому-то корнету, хотя сама из всех сил хлопотала, чтоб вскружить ему голову.
«Да что же тут дерзкого – спросила она себя. Ну, если он в самом деле чувствует, почему жене сказать. Однако как же это, вдруг, едва познакомился Этого никто другой низа что не сказал бы, уви- дя во второй, в третий раз женщину да никто и не почувствовал бы так скоро любви. Это только Обломов мог
Обломов мучился тем, что он испугал, оскорбил ее,
и ждал молниеносных взглядов, холодной строгости и дрожал, завидя ее, сворачивал в сторону.
Между тем уж он переехал на дачу и дня три пускался все один по кочкам, через болото, в лес или уходил в деревню и праздно сидел у крестьянских ворот,
глядя, как бегают ребятишки, телята, как утки полощутся в пруде.
Около дачи было озеро, огромный парк он боялся идти туда, чтоб не встретить Ольгу одну.
«Дернуло меня брякнуть – думал они даже не спрашивал себя, в самом ли деле у него вырвалась истина или это только было мгновенным действием музыки на нервы.
Чувство неловкости, стыда, или срама, как он выражался, который он наделал, мешало ему разобрать, что это за порыв были вообще, что такое для него Ольга Уж он не анализировал, что прибавилось у него к сердцу лишнее, какой-то комок, которого прежде не было. В нем все чувства свернулись в один ком – стыда.
Когда же минутно являлась она в его воображении,
там возникали тот образ, тот идеал воплощенного покоя, счастья жизни этот идеал точь-в-точь был – Ольга Оба образа сходились и сливались в один Ах, что я наделал – говорил он. – Все сгубил Слава Богу, что Штольц уехал она не успела сказать ему,
а то бы хоть сквозь землю провались Любовь, слезы к лицу ли это мне И тетка Ольги не шлет, не зовет к себе верно, она сказала Боже мой!..
Так думал он, забираясь подальше в парк, в боковую аллею.
Ольга затруднялась только тем, как она встретится с ним, как пройдет это событие молчанием ли, как будто ничего не было, или надо сказать ему что-ни- будь?
А что сказать Сделать суровую мину, посмотреть на него гордо или даже вовсе не посмотреть, а надменно и сухо заметить, что она никак не ожидала от него такого поступка за кого он ее считает, что позволил себе такую дерзость. Так Сонечка в мазурке отвечала какому-то корнету, хотя сама из всех сил хлопотала, чтоб вскружить ему голову.
«Да что же тут дерзкого – спросила она себя. Ну, если он в самом деле чувствует, почему жене сказать. Однако как же это, вдруг, едва познакомился Этого никто другой низа что не сказал бы, уви- дя во второй, в третий раз женщину да никто и не почувствовал бы так скоро любви. Это только Обломов мог
Но она вспомнила, что она слышала и читала, как любовь приходит иногда внезапно.
«И у него был порыв, увлечение теперь он глаз не кажет ему стыдно стало быть, это не дерзость. А кто виноват – подумала еще. – Андрей Иваныч, конечно,
потому что заставил ее петь».
Но Обломов сначала слушать не хотел – ей было досадно, иона старалась Она сильно покраснела да, всеми силами старалась расшевелить его.
Штольц сказал про него, что он апатичен, что ничто его не занимает, что все угасло в нем Вот ей и захотелось посмотреть, всели угасло, иона пела, пела…
как никогда…
«Боже мой Да ведь я виноватая попрошу у него прощения А в чем – спросила потом. – Что я скажу ему мсьё Обломов, я виноватая завлекала Какой стыд Это неправда – сказала она, вспыхнув и топнув ногой. – Кто смеет это подумать. Разве я знала, что выйдет А если б этого не было, если б не вырвалось у него что тогда. – спросила она. – Не знаю –
думала.
У ней с того дня как-то странно на сердце должно быть, ей очень обидно даже в жар кидает, на щеках рдеют два розовых пятнышка Раздражение маленькая лихорадка, – говорил доктор
«И у него был порыв, увлечение теперь он глаз не кажет ему стыдно стало быть, это не дерзость. А кто виноват – подумала еще. – Андрей Иваныч, конечно,
потому что заставил ее петь».
Но Обломов сначала слушать не хотел – ей было досадно, иона старалась Она сильно покраснела да, всеми силами старалась расшевелить его.
Штольц сказал про него, что он апатичен, что ничто его не занимает, что все угасло в нем Вот ей и захотелось посмотреть, всели угасло, иона пела, пела…
как никогда…
«Боже мой Да ведь я виноватая попрошу у него прощения А в чем – спросила потом. – Что я скажу ему мсьё Обломов, я виноватая завлекала Какой стыд Это неправда – сказала она, вспыхнув и топнув ногой. – Кто смеет это подумать. Разве я знала, что выйдет А если б этого не было, если б не вырвалось у него что тогда. – спросила она. – Не знаю –
думала.
У ней с того дня как-то странно на сердце должно быть, ей очень обидно даже в жар кидает, на щеках рдеют два розовых пятнышка Раздражение маленькая лихорадка, – говорил доктор
Что наделал этот Обломов О, ему надо дать урок,
чтоб этого вперед не было Попрошу ma tante
15
отказать ему от дома он не должен забываться Как он смел – думала она, идя по парку глаза ее горели…
Вдруг кто-то идет, слышит она.
«Идет кто-то…» – подумал Обломов.
И сошлись лицом к лицу Ольга Сергевна! – сказал он, трясясь, как осиновый лист Илья Ильич – отвечала она робко, и оба остановились Здравствуйте, – сказал он Здравствуйте, – говорила она Вы куда идете – спросил он Так – сказала она, не поднимая глаз Я вам не мешаю О, ничуть – отвечала она, взглянув на него быстро и с любопытством Можно мне с вами – спросил он вдруг, кинув на нее пытливый взгляд.
Они молча шли по дорожке. Ни от линейки учителя, ни от бровей директора никогда в жизни не стучало так сердце Обломова, как теперь. Он хотел что-то сказать, пересиливал себя, но слова с языка не шли;
только сердце билось неимоверно, как перед бедой тетушку фр
– Не получили ли вы письма от Андрея Иваныча? спросила она Получил, – отвечал Обломов Что он пишет Зовет в Париж Что ж вы Поеду Когда Ужо нет, завтра как сберусь.
– Отчего так скоро – спросила она.
Он молчал Вам дача не нравится, или скажите, отчего вы хотите уехать?
«Дерзкий! он еще ехать хочет – подумала она Мне отчего-то больно, неловко, жжет меня, – прошептал Обломов, не глядя на нее.
Она молчала, сорвала ветку сирени и нюхала ее,
закрыв лицо и нос Понюхайте, как хорошо пахнет – сказала она и закрыла носи ему А вот ландыши Постойте, я нарву, – говорил он,
нагибаясь к траве, – те лучше пахнут полями, рощей;
природы больше. А сирень все около домов растет,
ветки таки лезут в окно, запах приторный. Вон еще роса на ландышах не высохла.
Он поднес ей несколько ландышей
– А резеду вы любите – спросила она Нет сильно очень пахнет ни резеды, ни роз не люблю. Да я вообще не люблю цветов в поле еще так,
а в комнате – столько возни сними сор А вы любите, чтоб в комнатах чисто было – спросила она, лукаво поглядывая на него. – Не терпите сору Дано у меня человек такой – бормотал он. «О,
злая!» – прибавил про себя Вы прямо в Париж поедете – спросила она Да Штольц давно ждет меня Отвезите письмо к нему я напишу, – сказала она Так дайте сегодня я завтра в город перееду Завтра – спросила она. – Отчего так скоро Вас как будто гонит кто-нибудь.
– Итак гонит Кто же Стыд – прошептал он Стыд – повторила она машинально. Вот теперь скажу ему мсьё Обломов, я никак не ожидала Да, Ольга Сергевна, – наконец пересилил он себя вы, я думаю, удивляетесь сердитесь…
«Ну, пора вот настоящая минута. – Сердце таки стучало у ней. – Не могу, Боже мой!»
Он старался заглянуть ей в лицо, узнать, что она;
но она нюхала ландыши и сирени и не знала сама, что
чтоб этого вперед не было Попрошу ma tante
15
отказать ему от дома он не должен забываться Как он смел – думала она, идя по парку глаза ее горели…
Вдруг кто-то идет, слышит она.
«Идет кто-то…» – подумал Обломов.
И сошлись лицом к лицу Ольга Сергевна! – сказал он, трясясь, как осиновый лист Илья Ильич – отвечала она робко, и оба остановились Здравствуйте, – сказал он Здравствуйте, – говорила она Вы куда идете – спросил он Так – сказала она, не поднимая глаз Я вам не мешаю О, ничуть – отвечала она, взглянув на него быстро и с любопытством Можно мне с вами – спросил он вдруг, кинув на нее пытливый взгляд.
Они молча шли по дорожке. Ни от линейки учителя, ни от бровей директора никогда в жизни не стучало так сердце Обломова, как теперь. Он хотел что-то сказать, пересиливал себя, но слова с языка не шли;
только сердце билось неимоверно, как перед бедой тетушку фр
– Не получили ли вы письма от Андрея Иваныча? спросила она Получил, – отвечал Обломов Что он пишет Зовет в Париж Что ж вы Поеду Когда Ужо нет, завтра как сберусь.
– Отчего так скоро – спросила она.
Он молчал Вам дача не нравится, или скажите, отчего вы хотите уехать?
«Дерзкий! он еще ехать хочет – подумала она Мне отчего-то больно, неловко, жжет меня, – прошептал Обломов, не глядя на нее.
Она молчала, сорвала ветку сирени и нюхала ее,
закрыв лицо и нос Понюхайте, как хорошо пахнет – сказала она и закрыла носи ему А вот ландыши Постойте, я нарву, – говорил он,
нагибаясь к траве, – те лучше пахнут полями, рощей;
природы больше. А сирень все около домов растет,
ветки таки лезут в окно, запах приторный. Вон еще роса на ландышах не высохла.
Он поднес ей несколько ландышей
– А резеду вы любите – спросила она Нет сильно очень пахнет ни резеды, ни роз не люблю. Да я вообще не люблю цветов в поле еще так,
а в комнате – столько возни сними сор А вы любите, чтоб в комнатах чисто было – спросила она, лукаво поглядывая на него. – Не терпите сору Дано у меня человек такой – бормотал он. «О,
злая!» – прибавил про себя Вы прямо в Париж поедете – спросила она Да Штольц давно ждет меня Отвезите письмо к нему я напишу, – сказала она Так дайте сегодня я завтра в город перееду Завтра – спросила она. – Отчего так скоро Вас как будто гонит кто-нибудь.
– Итак гонит Кто же Стыд – прошептал он Стыд – повторила она машинально. Вот теперь скажу ему мсьё Обломов, я никак не ожидала Да, Ольга Сергевна, – наконец пересилил он себя вы, я думаю, удивляетесь сердитесь…
«Ну, пора вот настоящая минута. – Сердце таки стучало у ней. – Не могу, Боже мой!»
Он старался заглянуть ей в лицо, узнать, что она;
но она нюхала ландыши и сирени и не знала сама, что
она что ей сказать, что сделать.
«Ах, Сонечка сейчас бы что-нибудь выдумала, а я такая глупая ничего не умею мучительно – думала она Я совсем забыла – сказала она Поверьте мне, это было невольно я не мог удержаться заговорил он, понемногу вооружаясь смелостью Если б гром загремел тогда, камень упал бы надомной, я бы все-таки сказал. Этого никакими силами удержать было нельзя Ради Бога, не подумайте, чтоб я хотел Я сам через минуту Бог знает что дал бы, чтоб воротить неосторожное слово…
Она шла, потупя голову и нюхая цветы Забудьте же это, – продолжал он, – забудьте, тем более, что это неправда Неправда – вдруг повторила она, выпрямилась и выронила цветы.
Глаза ее вдруг раскрылись широко и блеснули изумлением Как неправда – повторила она еще Да, ради Бога, не сердитесь и забудьте. Уверяю вас, это только минутное увлечение от музыки Только от музыки!..
Она изменилась в лице пропали два розовые пятнышка, и глаза потускли.
«Вот ничего и нет Вот он взял назад неосторожное
«Ах, Сонечка сейчас бы что-нибудь выдумала, а я такая глупая ничего не умею мучительно – думала она Я совсем забыла – сказала она Поверьте мне, это было невольно я не мог удержаться заговорил он, понемногу вооружаясь смелостью Если б гром загремел тогда, камень упал бы надомной, я бы все-таки сказал. Этого никакими силами удержать было нельзя Ради Бога, не подумайте, чтоб я хотел Я сам через минуту Бог знает что дал бы, чтоб воротить неосторожное слово…
Она шла, потупя голову и нюхая цветы Забудьте же это, – продолжал он, – забудьте, тем более, что это неправда Неправда – вдруг повторила она, выпрямилась и выронила цветы.
Глаза ее вдруг раскрылись широко и блеснули изумлением Как неправда – повторила она еще Да, ради Бога, не сердитесь и забудьте. Уверяю вас, это только минутное увлечение от музыки Только от музыки!..
Она изменилась в лице пропали два розовые пятнышка, и глаза потускли.
«Вот ничего и нет Вот он взял назад неосторожное
слово, и сердиться ненужно. Вот и хорошо теперь покойно Можно по-прежнему говорить, шутить думала она и сильно рванула мимоходом ветку с дерева, оторвала губами один листок и потом тотчас же бросила и ветку и листок на дорожку Вы не сердитесь Забыли – говорил Обломов,
наклоняясь к ней Да что такое О чем выпросите с волнением, почти с досадой отвечала она, отворачиваясь от него. – Я все забыла я такая беспамятная!
Он замолчали не знал, что делать. Он видел только внезапную досаду и не видал причины.
«Боже мой – думала она. – Вот все пришло в порядок этой сцены как не бывало, слава Богу Что ж…
Ах, Боже мой Что ж это такое Ах, Сонечка, Сонечка!
Какая ты счастливая Я домой пойду, – вдруг сказала она, ускоряя шаги и поворачивая в другую аллею.
У ней в горле стояли слезы. Она боялась заплакать Не туда, здесь ближе, – заметил Обломов. Дурак сказал он сам себе уныло, – нужно было объясниться Теперь пуще разобидел. Не надо было напоминать оно бы таки прошло, само бы забылось.
Теперь, нечего делать, надо выпросить прощение».
«Мне, должно быть, оттого стало досадно, – думала она, – что я не успела сказать ему мсьё Обломов
наклоняясь к ней Да что такое О чем выпросите с волнением, почти с досадой отвечала она, отворачиваясь от него. – Я все забыла я такая беспамятная!
Он замолчали не знал, что делать. Он видел только внезапную досаду и не видал причины.
«Боже мой – думала она. – Вот все пришло в порядок этой сцены как не бывало, слава Богу Что ж…
Ах, Боже мой Что ж это такое Ах, Сонечка, Сонечка!
Какая ты счастливая Я домой пойду, – вдруг сказала она, ускоряя шаги и поворачивая в другую аллею.
У ней в горле стояли слезы. Она боялась заплакать Не туда, здесь ближе, – заметил Обломов. Дурак сказал он сам себе уныло, – нужно было объясниться Теперь пуще разобидел. Не надо было напоминать оно бы таки прошло, само бы забылось.
Теперь, нечего делать, надо выпросить прощение».
«Мне, должно быть, оттого стало досадно, – думала она, – что я не успела сказать ему мсьё Обломов
я никак не ожидала, чтоб вы позволили Он предупредил меня Неправда скажите, пожалуйста, он еще лгал Да как он смел Точно ли вы забыли – спросил он тихо Забыла, все забыла – скоро проговорила она, торопясь идти домой Дайте руку, в знак, что вы не сердитесь.
Она, не глядя на него, подала ему концы пальцев и,
едва он коснулся их, тотчас же отдернула руку назад Нет, вы сердитесь – сказал он со вздохом. – Как уверить мне вас, что это было увлечение, что я не позволил бы себе забыться. Нет, кончено, не стану больше слушать вашего пения Никак не уверяйте не надо мне ваших уверений с живостью сказала она. – Я и самане стану петь Хорошо, я замолчу, – сказал он, – только, ради
Бога, не уходите так, а то у меня на душе останется такой камень…
Она пошла тише и стала напряженно прислушиваться к его словам Если правда, что вы заплакали бы, не услыхав,
как я ахнул от вашего пения, то теперь, если вы так уйдете, не улыбнетесь, не подадите руки дружески, я…
пожалейте, Ольга Сергевна! Я буду нездоров, у меня колени дрожат, я насилу стою
– Отчего – вдруг спросила она, взглянув на него И сам не знаю, – сказал он, – стыду меня прошел теперь мне не стыдно от моего слова мне кажется,
в нем…
Опять у него мурашки поползли по сердцу опять что-то лишнее оказалось там опять ее ласковый и любопытный взгляд стал жечь его. Она так грациозно оборотилась к нему, с таким беспокойством ждала ответа Что в нем – нетерпеливо спросила она Нет, боюсь сказать вы опять рассердитесь Говорите – сказала она повелительно.
Он молчал Ну Мне опять плакать хочется, глядя на вас Видите, у меня нет самолюбия, я не стыжусь сердца Отчего же плакать – спросила она, и на щеках появились два розовые пятна Мне все слышится ваш голося опять чувствую Что – сказала она, и слезы отхлынули от груди;
она ждала напряженно. Они подошли к крыльцу Чувствую – торопился досказать Обломов и остановился.
Она медленно, как будто с трудом, всходила посту- пеням.
– Туже музыку тоже волнение тоже чув…
простите, простите – ей-богу, не могу сладить с собой Обломов – строго начала она, потом вдруг лицо ее озарилось лучом улыбки, – я не сержусь, прощаю, – прибавила она мягко, – только вперед Она, не оборачиваясь, протянула ему назад руку;
он схватил ее, поцеловал в ладонь она тихо сжала его губы и мгновенно порхнула в стеклянную дверь, а он остался как вкопанный
Она, не глядя на него, подала ему концы пальцев и,
едва он коснулся их, тотчас же отдернула руку назад Нет, вы сердитесь – сказал он со вздохом. – Как уверить мне вас, что это было увлечение, что я не позволил бы себе забыться. Нет, кончено, не стану больше слушать вашего пения Никак не уверяйте не надо мне ваших уверений с живостью сказала она. – Я и самане стану петь Хорошо, я замолчу, – сказал он, – только, ради
Бога, не уходите так, а то у меня на душе останется такой камень…
Она пошла тише и стала напряженно прислушиваться к его словам Если правда, что вы заплакали бы, не услыхав,
как я ахнул от вашего пения, то теперь, если вы так уйдете, не улыбнетесь, не подадите руки дружески, я…
пожалейте, Ольга Сергевна! Я буду нездоров, у меня колени дрожат, я насилу стою
– Отчего – вдруг спросила она, взглянув на него И сам не знаю, – сказал он, – стыду меня прошел теперь мне не стыдно от моего слова мне кажется,
в нем…
Опять у него мурашки поползли по сердцу опять что-то лишнее оказалось там опять ее ласковый и любопытный взгляд стал жечь его. Она так грациозно оборотилась к нему, с таким беспокойством ждала ответа Что в нем – нетерпеливо спросила она Нет, боюсь сказать вы опять рассердитесь Говорите – сказала она повелительно.
Он молчал Ну Мне опять плакать хочется, глядя на вас Видите, у меня нет самолюбия, я не стыжусь сердца Отчего же плакать – спросила она, и на щеках появились два розовые пятна Мне все слышится ваш голося опять чувствую Что – сказала она, и слезы отхлынули от груди;
она ждала напряженно. Они подошли к крыльцу Чувствую – торопился досказать Обломов и остановился.
Она медленно, как будто с трудом, всходила посту- пеням.
– Туже музыку тоже волнение тоже чув…
простите, простите – ей-богу, не могу сладить с собой Обломов – строго начала она, потом вдруг лицо ее озарилось лучом улыбки, – я не сержусь, прощаю, – прибавила она мягко, – только вперед Она, не оборачиваясь, протянула ему назад руку;
он схватил ее, поцеловал в ладонь она тихо сжала его губы и мгновенно порхнула в стеклянную дверь, а он остался как вкопанный
Долго он глядел ей вслед большими глазами, с разинутым ртом, долго поводил взглядом по кустам…
Прошли чужие, пролетела птица. Баба мимоходом спросила, не надо ли ему ягод, – столбняк продолжал- ся.
Он опять пошел тихонько по той же аллее и до половины ее дошел тихо, набрел на ландыши, которые уронила Ольга, на ветку сирени, которую она сорвала и с досадой бросила.
«Отчего это она – стал он соображать, припоминать Дурак, дурак – вдруг вслух сказал он, хватая ландыши, ветку, и почти бегом бросился по аллее. – Я
прощенья просила она ах, ужели. Какая мысль!
Счастливый, сияющий, точно с месяцем во лбу»,
по выражению няньки, пришел он домой, сел в угол дивана и быстро начертил по пыли на столе крупными буквами Ольга Ах, какая пыль – очнувшись от восторга, заметил он. – Захар Захар – долго кричал он, потому что
Захар сидел с кучерами у ворот, обращенных в переулок Поди ты – грозным шепотом говорила Анисья
Прошли чужие, пролетела птица. Баба мимоходом спросила, не надо ли ему ягод, – столбняк продолжал- ся.
Он опять пошел тихонько по той же аллее и до половины ее дошел тихо, набрел на ландыши, которые уронила Ольга, на ветку сирени, которую она сорвала и с досадой бросила.
«Отчего это она – стал он соображать, припоминать Дурак, дурак – вдруг вслух сказал он, хватая ландыши, ветку, и почти бегом бросился по аллее. – Я
прощенья просила она ах, ужели. Какая мысль!
Счастливый, сияющий, точно с месяцем во лбу»,
по выражению няньки, пришел он домой, сел в угол дивана и быстро начертил по пыли на столе крупными буквами Ольга Ах, какая пыль – очнувшись от восторга, заметил он. – Захар Захар – долго кричал он, потому что
Захар сидел с кучерами у ворот, обращенных в переулок Поди ты – грозным шепотом говорила Анисья
дергая егоза рукав. – Барин давно зовет тебя Посмотри, Захар, что это такое – сказал Илья
Ильич, но мягко, с добротой он сердиться был не в состоянии теперь. – Ты и здесь хочешь такой же беспорядок завести пыль, паутину Нет извини, я не позволю Итак Ольга Сергеевна мне проходу не дает:
«Вы любите, говорит, сор Да, им хорошо говорить у них пятеро людей, заметил Захар, поворачиваясь к двери Куда ты Возьми да смети здесь сесть нельзя,
ни облокотиться Ведь это гадость, это обломов- щина!
Захар надулся и стороной посмотрел на барина.
«Вона! – подумал он, – еще выдумал какое-то жалкое слово А знакомое Ну, мети же, что стоишь – сказал Обломов Чего мести Я мел сегодня – упрямо отвечал Захар А откуда ж пыль, если мел Смотри, вон, вон Чтоб не было Сейчас смести Я мел, – твердил Захар, – не по десяти же размести А пыль с улицы набирается здесь поле, дача:
пыли много на улице Даты, Захар Трофимыч, – начала Анисья, вдруг выглянув из другой комнаты, – напрасно сначала метешь пола потом со столов сметаешь пыль-то опять
Ильич, но мягко, с добротой он сердиться был не в состоянии теперь. – Ты и здесь хочешь такой же беспорядок завести пыль, паутину Нет извини, я не позволю Итак Ольга Сергеевна мне проходу не дает:
«Вы любите, говорит, сор Да, им хорошо говорить у них пятеро людей, заметил Захар, поворачиваясь к двери Куда ты Возьми да смети здесь сесть нельзя,
ни облокотиться Ведь это гадость, это обломов- щина!
Захар надулся и стороной посмотрел на барина.
«Вона! – подумал он, – еще выдумал какое-то жалкое слово А знакомое Ну, мети же, что стоишь – сказал Обломов Чего мести Я мел сегодня – упрямо отвечал Захар А откуда ж пыль, если мел Смотри, вон, вон Чтоб не было Сейчас смести Я мел, – твердил Захар, – не по десяти же размести А пыль с улицы набирается здесь поле, дача:
пыли много на улице Даты, Захар Трофимыч, – начала Анисья, вдруг выглянув из другой комнаты, – напрасно сначала метешь пола потом со столов сметаешь пыль-то опять
и насядет Ты бы прежде Ты что тут пришла указывать – яростно захрипел
Захар. – Иди к своему месту Где же это видано, сначала пол мести, а потом со столов убирать. Барин оттого и гневается Ну, ну, ну – закричал он, замахиваясь на нее локтем в грудь.
Она усмехнулась и спряталась. Обломов махнули ему рукой, чтоб он шел вон. Он прилег нашитую подушку головой, приложил руку к сердцу и стал прислушиваться, как оно стучит.
«Ведь это вредно, – сказал он про себя. – Что делать Если с доктором посоветоваться, он, пожалуй,
в Абиссинию пошлет!»
Пока Захар и Анисья небыли женаты, каждый из них занимался своею частью и не входил в чужую, то есть Анисья знала рынок и кухню и участвовала в убирании комнат только разв год, когда мыла полы.
Но после свадьбы доступ в барские покои ей сделался свободнее. Она помогала Захару, ив комнатах стало чище, и вообще некоторые обязанности мужа она взяла на себя, частью добровольно, частью потому, что Захар деспотически возложил их на нее На вот, выколоти-ко ковер, – хрипел он повелительно, или – Ты бы перебрала вон, что там в углу навалено, да лишнее вынесла бы в кухню, – говорил он
Так блаженствовал он с месяц в комнатах чисто,
барин не ворчит, жалких слов не говорит, ион, Захар, ничего не делает. Но это блаженство миновалось
– и вот по какой причине.
Лишь только они с Анисьей принялись хозяйничать в барских комнатах вместе, Захар что ни сделает, окажется глупостью. Каждый шаг его – все не то и не так.
Пятьдесят пять лет ходил он на белом свете суверенностью, что все, что он ни делает, иначе и лучше сделано быть не может.
И вдруг теперь в две недели Анисья доказала ему,
что он – хоть брось, ипритом она делает это ста- кой обидной снисходительностью, так тихо, как делают только с детьми или с совершенными дураками, да еще усмехается, глядя на него Ты, Захар Трофимыч, – ласково говорила она, напрасно прежде закрываешь трубу, а потом форточки отворяешь опять настудишь комнаты А как же по-твоему? – с грубостью мужа спросил он, – когда же отворять А когда затопишь воздух и вытянет, а потом нагреется опять, – отвечала она тихо Экая дура – говорил он. – Двадцать летя делал так, а для тебя менять стану…
На полке шкафа лежали у него вместе чай, сахар,
лимон, серебро, тут же вакса, щетки и мыло
барин не ворчит, жалких слов не говорит, ион, Захар, ничего не делает. Но это блаженство миновалось
– и вот по какой причине.
Лишь только они с Анисьей принялись хозяйничать в барских комнатах вместе, Захар что ни сделает, окажется глупостью. Каждый шаг его – все не то и не так.
Пятьдесят пять лет ходил он на белом свете суверенностью, что все, что он ни делает, иначе и лучше сделано быть не может.
И вдруг теперь в две недели Анисья доказала ему,
что он – хоть брось, ипритом она делает это ста- кой обидной снисходительностью, так тихо, как делают только с детьми или с совершенными дураками, да еще усмехается, глядя на него Ты, Захар Трофимыч, – ласково говорила она, напрасно прежде закрываешь трубу, а потом форточки отворяешь опять настудишь комнаты А как же по-твоему? – с грубостью мужа спросил он, – когда же отворять А когда затопишь воздух и вытянет, а потом нагреется опять, – отвечала она тихо Экая дура – говорил он. – Двадцать летя делал так, а для тебя менять стану…
На полке шкафа лежали у него вместе чай, сахар,
лимон, серебро, тут же вакса, щетки и мыло
Однажды он пришел и вдруг видит, что мыло лежит на умывальном столике, щетки и вакса в кухне на окне, а чай и сахар в особом ящике комода Это ты что у меня тут все будоражишь по-своему
– а – грозно спросил он. – Я нарочно сложил все в один угол, чтоб под рукой было, а ты разбросала все по разным местам А чтоб чай не пахнул мылом, – кротко заметила она.
В другой раз она указала ему две-три дыры на барском платье от моли и сказала, что в неделю раз надо непременно встряхнуть и почистить платье Дай я выколочу веничком, – ласково заключила она.
Он вырвал у ней веничек и фрак, который было она взяла, и положил на прежнее место.
Когда еще он однажды по обыкновению стал пенять на барина, что тот бранит его понапрасну за тараканов, что неон выдумал их, Анисья молча выбрала с полки куски и завалявшиеся с незапамятных времен крошки черного хлеба, вымела и вымыла шкафы, посуду и тараканы почти совсем исчезли.
Захар все еще не понимал хорошенько, в чем дело,
и приписывал это только ее усердию. Но когда однажды он понес поднос с чашками и стаканами, разбил два стакана и начал, по обыкновению, ругаться и хотел бросить на пол и весь поднос, она взяла подносу него из рук, поставила другие стаканы, еще сахарницу, хлеб итак уставила все, что ни одна чашка не шевельнулась, и потом показала ему, как взять поднос одной рукой, как плотно придержать другой, потом два раза прошла по комнате, вертя подносом направо и налево, и ни одна ложечка не пошевелилась на нем, Захару вдруг ясно стало, что Анисья умнее его!
Он вырвал у ней поднос, разронял стаканы и уже с тех пор не мог простить ей этого Вот видишь, как надо – еще прибавила она тихо.
Он взглянул на нее с тупым высокомерием, а она усмехается Ах ты, баба, солдатка этакая, хочешь ты умничать Да разве у нас в Обломовке такой дом был На мне все держалось одном одних лакеев, с мальчишками, пятнадцать человек А вашей братьи, бабья, таки поименно-то не знаешь А ты тут Ах, ты Я ведь доброго хочу, – начала было она Ну, ну, ну – хрипел он, делая угрожающий жест локтем в грудь. – Пошла отсюда, из барских комнат,
на кухню знай свое бабье дело!
Она усмехнулась и пошла, а он мрачно, стороной глядел ей вслед.
Гордость его страдала, ион мрачно обращался с женой. Когда же, однако, случалось, что Илья Ильич
– а – грозно спросил он. – Я нарочно сложил все в один угол, чтоб под рукой было, а ты разбросала все по разным местам А чтоб чай не пахнул мылом, – кротко заметила она.
В другой раз она указала ему две-три дыры на барском платье от моли и сказала, что в неделю раз надо непременно встряхнуть и почистить платье Дай я выколочу веничком, – ласково заключила она.
Он вырвал у ней веничек и фрак, который было она взяла, и положил на прежнее место.
Когда еще он однажды по обыкновению стал пенять на барина, что тот бранит его понапрасну за тараканов, что неон выдумал их, Анисья молча выбрала с полки куски и завалявшиеся с незапамятных времен крошки черного хлеба, вымела и вымыла шкафы, посуду и тараканы почти совсем исчезли.
Захар все еще не понимал хорошенько, в чем дело,
и приписывал это только ее усердию. Но когда однажды он понес поднос с чашками и стаканами, разбил два стакана и начал, по обыкновению, ругаться и хотел бросить на пол и весь поднос, она взяла подносу него из рук, поставила другие стаканы, еще сахарницу, хлеб итак уставила все, что ни одна чашка не шевельнулась, и потом показала ему, как взять поднос одной рукой, как плотно придержать другой, потом два раза прошла по комнате, вертя подносом направо и налево, и ни одна ложечка не пошевелилась на нем, Захару вдруг ясно стало, что Анисья умнее его!
Он вырвал у ней поднос, разронял стаканы и уже с тех пор не мог простить ей этого Вот видишь, как надо – еще прибавила она тихо.
Он взглянул на нее с тупым высокомерием, а она усмехается Ах ты, баба, солдатка этакая, хочешь ты умничать Да разве у нас в Обломовке такой дом был На мне все держалось одном одних лакеев, с мальчишками, пятнадцать человек А вашей братьи, бабья, таки поименно-то не знаешь А ты тут Ах, ты Я ведь доброго хочу, – начала было она Ну, ну, ну – хрипел он, делая угрожающий жест локтем в грудь. – Пошла отсюда, из барских комнат,
на кухню знай свое бабье дело!
Она усмехнулась и пошла, а он мрачно, стороной глядел ей вслед.
Гордость его страдала, ион мрачно обращался с женой. Когда же, однако, случалось, что Илья Ильич
спрашивал какую-нибудь вещь, а вещи не оказывалось или она оказывалась разбитою, и вообще, когда случался беспорядок в доме и над головой Захара собиралась гроза, сопровождаемая жалкими словами, Захар мигал Анисье, кивал головой на кабинет барина и, указывая туда большим пальцем, повелительным шепотом говорил Поди тык барину что ему там нужно?»
Анисья входила, и гроза всегда разрешалась простым объяснением. И сам Захар, чуть начинали проскакивать в речи Обломова жалкие слова, предлагал ему позвать Анисью.
Таким образом опять все заглохло бы в комнатах
Обломова, если б не Анисья она уже причислила себя к дому Обломова, бессознательно разделила неразрываемую связь своего мужа с жизнью, домом и особой Ильи Ильича, и ее женский глаз и заботливая рука бодрствовали в запущенных покоях.
Захар только отвернется куда-нибудь, Анисья смахнет пыль со столов, с диванов, откроет форточку,
поправит шторы, приберет к месту кинутые посреди комнаты сапоги, повешенные на парадных креслах панталоны, переберет все платья, даже бумаги, карандаши, ножичек, перья на столе – все положит в порядке взобьет измятую постель, поправит подушки и все в три приема потом окинет еще беглым взглядом всю комнату, подвинет какой-нибудь стул, задвинет полуотворенный ящик комода, стащит салфетку со стола и быстро скользнет в кухню, заслыша скрипучие сапоги Захара.
Она была живая, проворная баба, лет сорока семи, с заботливой улыбкой, сбегавшими живо вовсе стороны глазами, крепкой шеей и грудью и красными,
цепкими, никогда не устающими руками.
Лица у ней почти вовсе не было только и был заметен нос хотя он был небольшой, но он как будто отстал от лица или неловко был приставлен, ипритом нижняя часть его была вздернута кверху, оттого лица за ним было незаметно оно так обтянулось, выцвело,
что о носе ее давно уже получишь ясное понятие, а лица все не заметишь.
Много в свете таких мужей, как Захар. Иногда дипломат небрежно выслушает совет жены, пожмет плечами – и втихомолку напишет по ее совету.
Иногда администратор, посвистывая, гримасой сожаления ответит на болтовню жены о важном деле а завтра важно докладывает эту болтовню министру.
Обходятся эти господа с женами также мрачно или легко, едва удостоивают говорить, считая их так, если не за баб, как Захар, так за цветки, для развлечения от деловой, серьезной жизни…
Уж полдень давно ярко жег дорожки парка. Все сидели в тени, под холстинными навесами только няньки с детьми, группами, отважно ходили и сидели на траве, под полуденными лучами.
Обломов все лежал на диване, веря и не веря смыслу утреннего разговора с Ольгой Она любит меня, в ней играет чувство ко мне. Возможно ли Она обо мне мечтает для меня пела она так страстно, и музыка заразила нас обоих симпати- ей.
Гордость заиграла в нем, засияла жизнь, ее волшебная даль, все краски и лучи, которых еще недавно не было. Он уже видел себя заграницей с ней, в
Швейцарии на озерах, в Италии, ходит в развалинах
Рима, катается в гондоле, потом теряется в толпе Парижа, Лондона, потом потом в своем земном раю в Обломовке.
Она – божество, с этим милым лепетом, с этим изящным, беленьким личиком, тонкой нежной шеей…
Крестьяне невидали никогда ничего подобного они падают ниц перед этим ангелом. Она тихо ступает потраве, ходит с ним в тени березняка она поет ему…
И он чувствует жизнь, ее тихое течение, ее сладкие струи, плесканье… он впадает в раздумье от удовлетворенных желаний, от полноты счастья…
Вдруг лицо его омрачилось Нет, этого быть не может – вслух произнес он
Анисья входила, и гроза всегда разрешалась простым объяснением. И сам Захар, чуть начинали проскакивать в речи Обломова жалкие слова, предлагал ему позвать Анисью.
Таким образом опять все заглохло бы в комнатах
Обломова, если б не Анисья она уже причислила себя к дому Обломова, бессознательно разделила неразрываемую связь своего мужа с жизнью, домом и особой Ильи Ильича, и ее женский глаз и заботливая рука бодрствовали в запущенных покоях.
Захар только отвернется куда-нибудь, Анисья смахнет пыль со столов, с диванов, откроет форточку,
поправит шторы, приберет к месту кинутые посреди комнаты сапоги, повешенные на парадных креслах панталоны, переберет все платья, даже бумаги, карандаши, ножичек, перья на столе – все положит в порядке взобьет измятую постель, поправит подушки и все в три приема потом окинет еще беглым взглядом всю комнату, подвинет какой-нибудь стул, задвинет полуотворенный ящик комода, стащит салфетку со стола и быстро скользнет в кухню, заслыша скрипучие сапоги Захара.
Она была живая, проворная баба, лет сорока семи, с заботливой улыбкой, сбегавшими живо вовсе стороны глазами, крепкой шеей и грудью и красными,
цепкими, никогда не устающими руками.
Лица у ней почти вовсе не было только и был заметен нос хотя он был небольшой, но он как будто отстал от лица или неловко был приставлен, ипритом нижняя часть его была вздернута кверху, оттого лица за ним было незаметно оно так обтянулось, выцвело,
что о носе ее давно уже получишь ясное понятие, а лица все не заметишь.
Много в свете таких мужей, как Захар. Иногда дипломат небрежно выслушает совет жены, пожмет плечами – и втихомолку напишет по ее совету.
Иногда администратор, посвистывая, гримасой сожаления ответит на болтовню жены о важном деле а завтра важно докладывает эту болтовню министру.
Обходятся эти господа с женами также мрачно или легко, едва удостоивают говорить, считая их так, если не за баб, как Захар, так за цветки, для развлечения от деловой, серьезной жизни…
Уж полдень давно ярко жег дорожки парка. Все сидели в тени, под холстинными навесами только няньки с детьми, группами, отважно ходили и сидели на траве, под полуденными лучами.
Обломов все лежал на диване, веря и не веря смыслу утреннего разговора с Ольгой Она любит меня, в ней играет чувство ко мне. Возможно ли Она обо мне мечтает для меня пела она так страстно, и музыка заразила нас обоих симпати- ей.
Гордость заиграла в нем, засияла жизнь, ее волшебная даль, все краски и лучи, которых еще недавно не было. Он уже видел себя заграницей с ней, в
Швейцарии на озерах, в Италии, ходит в развалинах
Рима, катается в гондоле, потом теряется в толпе Парижа, Лондона, потом потом в своем земном раю в Обломовке.
Она – божество, с этим милым лепетом, с этим изящным, беленьким личиком, тонкой нежной шеей…
Крестьяне невидали никогда ничего подобного они падают ниц перед этим ангелом. Она тихо ступает потраве, ходит с ним в тени березняка она поет ему…
И он чувствует жизнь, ее тихое течение, ее сладкие струи, плесканье… он впадает в раздумье от удовлетворенных желаний, от полноты счастья…
Вдруг лицо его омрачилось Нет, этого быть не может – вслух произнес он
встав с дивана и ходя по комнате. – Любить меня,
смешного, с сонным взглядом, с дряблыми щеками…
Она все смеется надомной Он остановился перед зеркалом и долго рассматривал себя, сначала неблагосклонно, потом взгляд его прояснел он даже улыбнулся Я как будто получше, посвежее, нежели как был в городе, – сказал он, – глаза у меня не тусклые Вот ячмень показался было, да и пропал Должно быть,
от здешнего воздуха много хожу, вина не пью совсем,
не лежу Не надоив Египет ехать.
Пришел человек от Марьи Михайловны, Ольгиной тетки, звать обедать Иду, иду – сказал Обломов.
Человек пошел Постой Вот тебе.
Он дал ему денег.
Ему весело, легко. В природе так ясно. Люди всё
добрые, все наслаждаются у всех счастье на лице.
Только Захар мрачен, все стороной смотрит на барина зато Анисья усмехается так добродушно. Собаку заведу, – решил Обломов, – или кота лучше кота:
коты ласковы, мурлычат».
Он побежал к Ольге.
«Но, однако ж Ольга любит меня – думал он дорогой Это молодое, свежее создание Ее воображению открыта теперь самая поэтическая сфера жизни:
ей должны сниться юноши с черными кудрями, стройные, высокие, с задумчивой, затаенной силой, с отвагой на лице, с гордой улыбкой, с этой искрой в глазах,
которая тонет и трепещет во взгляде итак легко добирается до сердца, с мягкими свежим голосом, который звучит как металлическая струна. Наконец, любят и не юношей, не отвагу на лице, неловкость в мазурке, не скаканье на лошади Положим, Ольга недюжинная девушка, у которой сердце можно пощекотать усами, тронуть слух звуком сабли но ведь тогда надо другое силу ума, например, чтобы женщина смирялась и склоняла голову перед этим умом, чтоб и свет кланялся ему Или прославленный артист…
А я что такое Обломов – больше ничего. Вот Штольц
– другое дело Штольц – ум, сила, уменье управлять собой, другими, судьбой. Куда ни придет, с кем ни сойдется смотришь, уж овладел, играет, как будто на инструменте А я. И с Захаром не управлюсь и с собой тоже я – Обломов Штольц! Боже. Ведь она его любит, – в ужасе подумал он, – сама сказала как друга – говорит она да это ложь, может быть, бессознательная Дружбы между мужчиной и женщиной не бывает…»
Он пошел тише, тише, тише, одолеваемый сомнениями А что, если она кокетничает со мной. Если только Он остановился совсем, оцепенел на минуту.
«Что, если тут коварство, заговор И с чего я взял,
что она любит меня Она не сказала это сатанинский шепот самолюбия Андрей Ужели. быть не может:
она такая, такая Вон она какая – вдруг радостно сказал он, завидя идущую ему навстречу Ольгу.
Ольга с веселой улыбкой протянула ему руку.
«Нет, она не такая, она не обманщица, – решил он, – обманщицы не смотрят таким ласковым взглядом у них нет такого искреннего смеха они все пищат Но она, однако ж, не сказала, что любит вдруг опять подумал в испуге это он так себе растолковал А досада отчего же. Господи в какой я омут попал Что это у вас – спросила она Ветка Какая ветка Вы видите сиреневая Где вы взяли Тут нет сирени. Где вышли Это вы давеча сорвали и бросили Зачем же вы подняли Так, мне нравится, что вы с досадой бросили ее Нравится досада – это новость Отчего Не скажу
– Скажите, пожалуйста, я прошу Низа что, низа какие блага Умоляю вас.
Он потряс отрицательно головой А если я спою Тогда может быть Так только музыка действует на вас – сказала она с нахмуренной бровью. – Так это правда Да, музыка, передаваемая вами Ну, я буду петь Casta diva, Casta di… – зазвучала она воззвание Нормы и остановилась Ну, говорите теперь – сказала она.
Он боролся несколько времени с собой Нет, нет – еще решительнее прежнего заключил он. – Низа что никогда Если это неправда, если мне так показалось. Никогда, никогда Что это такое Что-нибудь ужасное, – говорила она, устремив мысль на этот вопроса пытливый взгляд на него.
Потом лицо ее наполнялось постепенно сознанием в каждую черту пробирался луч мысли, догадки,
и вдруг все лицо озарилось сознанием Солнце также иногда, выходя из-за облака, понемногу освещает один куст, другой, кровлю и вдруг обольет светом целый пейзаж. Она уже знала мысль Обломова.
– Нет, нету меня язык не поворотится – твердил
смешного, с сонным взглядом, с дряблыми щеками…
Она все смеется надомной Он остановился перед зеркалом и долго рассматривал себя, сначала неблагосклонно, потом взгляд его прояснел он даже улыбнулся Я как будто получше, посвежее, нежели как был в городе, – сказал он, – глаза у меня не тусклые Вот ячмень показался было, да и пропал Должно быть,
от здешнего воздуха много хожу, вина не пью совсем,
не лежу Не надоив Египет ехать.
Пришел человек от Марьи Михайловны, Ольгиной тетки, звать обедать Иду, иду – сказал Обломов.
Человек пошел Постой Вот тебе.
Он дал ему денег.
Ему весело, легко. В природе так ясно. Люди всё
добрые, все наслаждаются у всех счастье на лице.
Только Захар мрачен, все стороной смотрит на барина зато Анисья усмехается так добродушно. Собаку заведу, – решил Обломов, – или кота лучше кота:
коты ласковы, мурлычат».
Он побежал к Ольге.
«Но, однако ж Ольга любит меня – думал он дорогой Это молодое, свежее создание Ее воображению открыта теперь самая поэтическая сфера жизни:
ей должны сниться юноши с черными кудрями, стройные, высокие, с задумчивой, затаенной силой, с отвагой на лице, с гордой улыбкой, с этой искрой в глазах,
которая тонет и трепещет во взгляде итак легко добирается до сердца, с мягкими свежим голосом, который звучит как металлическая струна. Наконец, любят и не юношей, не отвагу на лице, неловкость в мазурке, не скаканье на лошади Положим, Ольга недюжинная девушка, у которой сердце можно пощекотать усами, тронуть слух звуком сабли но ведь тогда надо другое силу ума, например, чтобы женщина смирялась и склоняла голову перед этим умом, чтоб и свет кланялся ему Или прославленный артист…
А я что такое Обломов – больше ничего. Вот Штольц
– другое дело Штольц – ум, сила, уменье управлять собой, другими, судьбой. Куда ни придет, с кем ни сойдется смотришь, уж овладел, играет, как будто на инструменте А я. И с Захаром не управлюсь и с собой тоже я – Обломов Штольц! Боже. Ведь она его любит, – в ужасе подумал он, – сама сказала как друга – говорит она да это ложь, может быть, бессознательная Дружбы между мужчиной и женщиной не бывает…»
Он пошел тише, тише, тише, одолеваемый сомнениями А что, если она кокетничает со мной. Если только Он остановился совсем, оцепенел на минуту.
«Что, если тут коварство, заговор И с чего я взял,
что она любит меня Она не сказала это сатанинский шепот самолюбия Андрей Ужели. быть не может:
она такая, такая Вон она какая – вдруг радостно сказал он, завидя идущую ему навстречу Ольгу.
Ольга с веселой улыбкой протянула ему руку.
«Нет, она не такая, она не обманщица, – решил он, – обманщицы не смотрят таким ласковым взглядом у них нет такого искреннего смеха они все пищат Но она, однако ж, не сказала, что любит вдруг опять подумал в испуге это он так себе растолковал А досада отчего же. Господи в какой я омут попал Что это у вас – спросила она Ветка Какая ветка Вы видите сиреневая Где вы взяли Тут нет сирени. Где вышли Это вы давеча сорвали и бросили Зачем же вы подняли Так, мне нравится, что вы с досадой бросили ее Нравится досада – это новость Отчего Не скажу
– Скажите, пожалуйста, я прошу Низа что, низа какие блага Умоляю вас.
Он потряс отрицательно головой А если я спою Тогда может быть Так только музыка действует на вас – сказала она с нахмуренной бровью. – Так это правда Да, музыка, передаваемая вами Ну, я буду петь Casta diva, Casta di… – зазвучала она воззвание Нормы и остановилась Ну, говорите теперь – сказала она.
Он боролся несколько времени с собой Нет, нет – еще решительнее прежнего заключил он. – Низа что никогда Если это неправда, если мне так показалось. Никогда, никогда Что это такое Что-нибудь ужасное, – говорила она, устремив мысль на этот вопроса пытливый взгляд на него.
Потом лицо ее наполнялось постепенно сознанием в каждую черту пробирался луч мысли, догадки,
и вдруг все лицо озарилось сознанием Солнце также иногда, выходя из-за облака, понемногу освещает один куст, другой, кровлю и вдруг обольет светом целый пейзаж. Она уже знала мысль Обломова.
– Нет, нету меня язык не поворотится – твердил
Обломов, – и не спрашивайте Яне спрашиваю вас, – отвечала она равнодушно А как же Сейчас вы Пойдемте домой, – серьезно, не слушая его, сказала она, – ma tante ждет.
Она пошла вперед, оставила его с теткой и прямо прошла в свою комнату
Она пошла вперед, оставила его с теткой и прямо прошла в свою комнату
Весь этот день был днем постепенного разочарования для Обломова. Он провел его с теткой Ольги, женщиной очень умной, приличной, одетой всегда прекрасно, всегда в новом шелковом платье, которое сидит на ней отлично, всегда в таких изящных кружевных воротничках чепец тоже со вкусом сделан, и ленты прибраны кокетливо к ее почти пятидесятилетнему, но еще свежему лицу. На цепочке висит золотой лорнет.
Позы, жесты ее исполнены достоинства она очень ловко драпируется в богатую шаль, так кстати обопрется локтем нашитую подушку, так величественно раскинется на диване. Ее никогда не увидишь за работой нагибаться, шить, заниматься мелочью нейдет к ее лицу, важной фигуре. Она и приказания слугами служанкам отдавала небрежным тоном, коротко и су- хо.
Она иногда читала, никогда не писала, но говорила хорошо, впрочем, больше по-французски. Однако ж она тотчас заметила, что Обломов не совсем свободно владеет французским языком, и со второго дня перешла на русскую речь.
В разговоре она не мечтает и не умничает у ней, кажется, проведена в голове строгая черта, за которую ум не переходил никогда. По всему видно было, что чувство, всякая симпатия, не исключая и любви, входят или входили в ее жизнь наравне с прочими элементами, тогда как у других женщин сразу увидишь,
что любовь, если не наделе, тона словах, участвует во всех вопросах жизни и что все остальное входит стороной, настолько, насколько остается простора от любви.
У этой женщины впереди всего шло уменье жить,
управлять собой, держать в равновесии мысль сна- мерением, намерение с исполнением. Нельзя было застать ее неприготовленную, врасплох, как бдительного врага, которого, когда ни подкараульте, всегда встретите устремленный на вас, ожидающий взгляд.
Стихия ее была свети оттого такт, осторожность шли у ней впереди каждой мысли, каждого слова и движения.
Она ни перед кем никогда не открывает сокровенных движений сердца, никому не поверяет душевных тайн не увидишь около нее доброй приятельницы,
старушки, с которой бы она шепталась за чашкой кофе. Только с бароном фон Лангвагеном часто остается она наедине вечером он сидит иногда до полуночи,
но почти всегда при Ольге и то они все больше молчат, но молчат как-то значительно и умно, как будто
Позы, жесты ее исполнены достоинства она очень ловко драпируется в богатую шаль, так кстати обопрется локтем нашитую подушку, так величественно раскинется на диване. Ее никогда не увидишь за работой нагибаться, шить, заниматься мелочью нейдет к ее лицу, важной фигуре. Она и приказания слугами служанкам отдавала небрежным тоном, коротко и су- хо.
Она иногда читала, никогда не писала, но говорила хорошо, впрочем, больше по-французски. Однако ж она тотчас заметила, что Обломов не совсем свободно владеет французским языком, и со второго дня перешла на русскую речь.
В разговоре она не мечтает и не умничает у ней, кажется, проведена в голове строгая черта, за которую ум не переходил никогда. По всему видно было, что чувство, всякая симпатия, не исключая и любви, входят или входили в ее жизнь наравне с прочими элементами, тогда как у других женщин сразу увидишь,
что любовь, если не наделе, тона словах, участвует во всех вопросах жизни и что все остальное входит стороной, настолько, насколько остается простора от любви.
У этой женщины впереди всего шло уменье жить,
управлять собой, держать в равновесии мысль сна- мерением, намерение с исполнением. Нельзя было застать ее неприготовленную, врасплох, как бдительного врага, которого, когда ни подкараульте, всегда встретите устремленный на вас, ожидающий взгляд.
Стихия ее была свети оттого такт, осторожность шли у ней впереди каждой мысли, каждого слова и движения.
Она ни перед кем никогда не открывает сокровенных движений сердца, никому не поверяет душевных тайн не увидишь около нее доброй приятельницы,
старушки, с которой бы она шепталась за чашкой кофе. Только с бароном фон Лангвагеном часто остается она наедине вечером он сидит иногда до полуночи,
но почти всегда при Ольге и то они все больше молчат, но молчат как-то значительно и умно, как будто
что-то знают такое, чего другие не знают, но и только.
Они, по-видимому, любят быть вместе – вот единственное заключение, какое можно вывести, глядя на них обходится она с ним также, как и с другими благосклонно, с добротой, но также ровно и покойно.
Злые языки воспользовались было этими стали намекать на какую-то старинную дружбу, на поездку заграницу вместе нов отношениях ее к нему не проглядывало ни тени какой-нибудь затаившейся особенной симпатии, а это бы прорвалось наружу.
Между тем он был опекун небольшого имения Ольги, которое как-то попало в залог при одном подряде,
да там и село.
Барон вел процесс, то есть заставлял какого-то чиновника писать бумаги, читал их сквозь лорнетку, подписывали посылал того же чиновника сними в присутственные места, асам связями своими в свете давал этому процессу удовлетворительный ход. Он подавал надежду на скорое и счастливое окончание.
Это прекратило злые толки, и барона привыкли видеть в доме, как родственника.
Ему было под пятьдесят летно он был очень свеж,
только красил усы и прихрамывал немного на одну ногу. Он был вежлив до утонченности, никогда не курил при дамах, не клал одну ногу на другую и строго порицал молодых людей, которые позволяют себе в обществе опрокидываться в кресле и поднимать коленку и сапоги наравне сносом. Они в комнате сидел в перчатках, снимая их, только когда садился обедать.
Одет был в последнем вкусе ив петлице фрака носил много ленточек. Ездил всегда в карете и чрезвычайно берег лошадей садясь в экипаж, он прежде обойдет кругом его, осмотрит сбрую, даже копыта лошадей, а иногда вынет белый платок и потрет по плечу или хребту лошадей, чтоб посмотреть, хорошо ли они вычищены.
Знакомого он встречал с благосклонно-вежливой улыбкой, незнакомого – сначала холодно но когда его представляли ему, холодность заменялась также улыбкой, и представленный мог уже рассчитывать на нее всегда.
Рассуждал он обо всеми о добродетели, и о дороговизне, о науках и о свете одинаково отчетливо выражал свое мнение в ясных и законченных фразах,
как будто говорил сентенциями, уже готовыми, записанными в какой-нибудь курс и пущенными для общего руководства в свет.
Отношения Ольги к тетке были до сих пор очень просты и покойны в нежности они не переходили никогда границ умеренности, никогда не ложилось между ними и тени неудовольствия.
Это происходило частью от характера Марьи Михайловны, тетки Ольги, частью от совершенного недостатка всякого повода для обеих – вести себя иначе.
Тетке не приходило в голову требовать от Ольги что- нибудь такое, чтоб резко противоречило ее желаниям Ольге не приснилось бы во сне не исполнить желания тетки, не последовать ее совету.
И в чем проявлялись эти желания В выборе платья, в прическе, в том, например, поехать ли во французский театр или в оперу.
Ольга слушалась настолько, насколько тетка выражала желание или высказывала совет, отнюдь небо- лее, – а она всегда высказывала его с умеренностью до сухости, насколько допускали права тетки, никогда более.
Отношения эти были так бесцветны, что нельзя было никак решить, есть ли в характере тетки какие-ни- будь притязания на послушание Ольги, на ее особенную нежность, или есть ли в характере Ольги послушание к тетке и особенная к ней нежность.
Зато с первого раза, видя их вместе, можно было решить, что они – тетка и племянница, а не мать и дочь Я еду в магазин не надо ли тебе чего-нибудь? спрашивала тетка Да, ma tante, мне нужно переменить лиловое платье говорила Ольга, и они ехали вместе или – Нет
Они, по-видимому, любят быть вместе – вот единственное заключение, какое можно вывести, глядя на них обходится она с ним также, как и с другими благосклонно, с добротой, но также ровно и покойно.
Злые языки воспользовались было этими стали намекать на какую-то старинную дружбу, на поездку заграницу вместе нов отношениях ее к нему не проглядывало ни тени какой-нибудь затаившейся особенной симпатии, а это бы прорвалось наружу.
Между тем он был опекун небольшого имения Ольги, которое как-то попало в залог при одном подряде,
да там и село.
Барон вел процесс, то есть заставлял какого-то чиновника писать бумаги, читал их сквозь лорнетку, подписывали посылал того же чиновника сними в присутственные места, асам связями своими в свете давал этому процессу удовлетворительный ход. Он подавал надежду на скорое и счастливое окончание.
Это прекратило злые толки, и барона привыкли видеть в доме, как родственника.
Ему было под пятьдесят летно он был очень свеж,
только красил усы и прихрамывал немного на одну ногу. Он был вежлив до утонченности, никогда не курил при дамах, не клал одну ногу на другую и строго порицал молодых людей, которые позволяют себе в обществе опрокидываться в кресле и поднимать коленку и сапоги наравне сносом. Они в комнате сидел в перчатках, снимая их, только когда садился обедать.
Одет был в последнем вкусе ив петлице фрака носил много ленточек. Ездил всегда в карете и чрезвычайно берег лошадей садясь в экипаж, он прежде обойдет кругом его, осмотрит сбрую, даже копыта лошадей, а иногда вынет белый платок и потрет по плечу или хребту лошадей, чтоб посмотреть, хорошо ли они вычищены.
Знакомого он встречал с благосклонно-вежливой улыбкой, незнакомого – сначала холодно но когда его представляли ему, холодность заменялась также улыбкой, и представленный мог уже рассчитывать на нее всегда.
Рассуждал он обо всеми о добродетели, и о дороговизне, о науках и о свете одинаково отчетливо выражал свое мнение в ясных и законченных фразах,
как будто говорил сентенциями, уже готовыми, записанными в какой-нибудь курс и пущенными для общего руководства в свет.
Отношения Ольги к тетке были до сих пор очень просты и покойны в нежности они не переходили никогда границ умеренности, никогда не ложилось между ними и тени неудовольствия.
Это происходило частью от характера Марьи Михайловны, тетки Ольги, частью от совершенного недостатка всякого повода для обеих – вести себя иначе.
Тетке не приходило в голову требовать от Ольги что- нибудь такое, чтоб резко противоречило ее желаниям Ольге не приснилось бы во сне не исполнить желания тетки, не последовать ее совету.
И в чем проявлялись эти желания В выборе платья, в прическе, в том, например, поехать ли во французский театр или в оперу.
Ольга слушалась настолько, насколько тетка выражала желание или высказывала совет, отнюдь небо- лее, – а она всегда высказывала его с умеренностью до сухости, насколько допускали права тетки, никогда более.
Отношения эти были так бесцветны, что нельзя было никак решить, есть ли в характере тетки какие-ни- будь притязания на послушание Ольги, на ее особенную нежность, или есть ли в характере Ольги послушание к тетке и особенная к ней нежность.
Зато с первого раза, видя их вместе, можно было решить, что они – тетка и племянница, а не мать и дочь Я еду в магазин не надо ли тебе чего-нибудь? спрашивала тетка Да, ma tante, мне нужно переменить лиловое платье говорила Ольга, и они ехали вместе или – Нет
ma tante, – скажет Ольга, – я недавно была.
Тетка возьмет ее двумя пальцами за обе щеки, поцелует в лоб, а она поцелует руку у тетки, и та поедет,
а эта останется Мы опять туже дачу возьмем – скажет тетка ни вопросительно, ни утвердительно, атак, как будто рассуждает сама с собой и не решается Датам очень хорошо, – говорила Ольга.
И дачу брали.
А если Ольга скажет Ах, ma tante, неужели вам не наскучил этот лес да песок Не лучше ли посмотреть в другой стороне Посмотрим, – говорила тетка. – Поедем, Олень- ка, в театр – говорила тетка, – давно кричат об этой пьесе С удовольствием, – отвечала Ольга, но без торопливого желания угодить, без выражения покорности.
Иногда они слегка и спорили Помилуй, ma chère,
16
к лицу ли тебе зеленые ленты говорила тетка. – Возьми палевые Ах, ma tante! уж я шестой разв палевых, наконец приглядится Ну, возьми pensee.
17
– А эти вам нравятся моя дорогая фр темно-фиолетовые фр
Тетка возьмет ее двумя пальцами за обе щеки, поцелует в лоб, а она поцелует руку у тетки, и та поедет,
а эта останется Мы опять туже дачу возьмем – скажет тетка ни вопросительно, ни утвердительно, атак, как будто рассуждает сама с собой и не решается Датам очень хорошо, – говорила Ольга.
И дачу брали.
А если Ольга скажет Ах, ma tante, неужели вам не наскучил этот лес да песок Не лучше ли посмотреть в другой стороне Посмотрим, – говорила тетка. – Поедем, Олень- ка, в театр – говорила тетка, – давно кричат об этой пьесе С удовольствием, – отвечала Ольга, но без торопливого желания угодить, без выражения покорности.
Иногда они слегка и спорили Помилуй, ma chère,
16
к лицу ли тебе зеленые ленты говорила тетка. – Возьми палевые Ах, ma tante! уж я шестой разв палевых, наконец приглядится Ну, возьми pensee.
17
– А эти вам нравятся моя дорогая фр темно-фиолетовые фр
Тетка вглядывалась и медленно трясла головой Как хочешь, ma chère, я бы на твоем месте взяла pensee или палевые Нет, ma tante, я лучше вот эти возьму, – говорила
Ольга мягко и брала, что ей хотелось.
Ольга спрашивала у тетки советов не как у авторитета, которого приговор должен быть законом для нее, атак, как бы спросила совета у всякой другой,
более ее опытной женщины Ma tante, вычитали эту книгу, – что это такое спрашивала она Ах, какая гадость – говорила тетка, отодвигая, ноне пряча книгу и не принимая никаких мер, чтоб Ольга не прочла ее.
И Ольге никогда не пришло бы в голову прочесть.
Если они затруднялись обе, тот же вопрос обращался к барону фон Лангвагену или к Штольцу, когда он был налицо, и книга читалась или не читалась, по их приговору Ma chère Ольга – скажет иногда тетка. – Про этого молодого человека, который к тебе часто подходит у
Завадских, вчера мне что-то рассказывали, какую-то глупую историю.
И только. И Ольга как себе хочет потом говори или не говори с ним.
Появление Обломова в домене возбудило никаких вопросов, никакого особенного внимания нив тетке, нив бароне, ни даже в Штольце. Последний хотел познакомить своего приятеля в таком доме, где все было немного чопорно, где не только не предложат соснуть после обеда, но где даже неудобно класть ногу на ногу, где надо быть свежеодетым, помнить,
о чем говоришь, – словом, нельзя ни задремать, ни опуститься, и где постоянно шел живой, современный разговор.
Потом Штольц думал, что если внести в сонную жизнь Обломова присутствие молодой, симпатичной,
умной, живой и отчасти насмешливой женщины – это все равно, что внести в мрачную комнату лампу, от которой по всем темным углам разольется ровный свет,
несколько градусов тепла, и комната повеселеет.
Вот весь результат, которого он добивался, знакомя друга своего с Ольгой. Он не предвидел, что он вносит фейерверк, Ольга и Обломов – и подавно.
Илья Ильич высидел с теткой часа два чинно, не положив ни разу ноги на ногу, разговаривая прилично обо всем даже два раза ловко подвинул ей скамеечку под ноги.
Приехал барон, вежливо улыбнулся и ласково пожал ему руку.
Обломов еще чиннее вел себя, и все трое как нельзя более довольны были друг другом
Ольга мягко и брала, что ей хотелось.
Ольга спрашивала у тетки советов не как у авторитета, которого приговор должен быть законом для нее, атак, как бы спросила совета у всякой другой,
более ее опытной женщины Ma tante, вычитали эту книгу, – что это такое спрашивала она Ах, какая гадость – говорила тетка, отодвигая, ноне пряча книгу и не принимая никаких мер, чтоб Ольга не прочла ее.
И Ольге никогда не пришло бы в голову прочесть.
Если они затруднялись обе, тот же вопрос обращался к барону фон Лангвагену или к Штольцу, когда он был налицо, и книга читалась или не читалась, по их приговору Ma chère Ольга – скажет иногда тетка. – Про этого молодого человека, который к тебе часто подходит у
Завадских, вчера мне что-то рассказывали, какую-то глупую историю.
И только. И Ольга как себе хочет потом говори или не говори с ним.
Появление Обломова в домене возбудило никаких вопросов, никакого особенного внимания нив тетке, нив бароне, ни даже в Штольце. Последний хотел познакомить своего приятеля в таком доме, где все было немного чопорно, где не только не предложат соснуть после обеда, но где даже неудобно класть ногу на ногу, где надо быть свежеодетым, помнить,
о чем говоришь, – словом, нельзя ни задремать, ни опуститься, и где постоянно шел живой, современный разговор.
Потом Штольц думал, что если внести в сонную жизнь Обломова присутствие молодой, симпатичной,
умной, живой и отчасти насмешливой женщины – это все равно, что внести в мрачную комнату лампу, от которой по всем темным углам разольется ровный свет,
несколько градусов тепла, и комната повеселеет.
Вот весь результат, которого он добивался, знакомя друга своего с Ольгой. Он не предвидел, что он вносит фейерверк, Ольга и Обломов – и подавно.
Илья Ильич высидел с теткой часа два чинно, не положив ни разу ноги на ногу, разговаривая прилично обо всем даже два раза ловко подвинул ей скамеечку под ноги.
Приехал барон, вежливо улыбнулся и ласково пожал ему руку.
Обломов еще чиннее вел себя, и все трое как нельзя более довольны были друг другом
Тетка на разговоры по углам, на прогулки Обломо- вас Ольгой смотрела или, лучше сказать, никак не смотрела.
Гулять с молодым человеком, с франтом – это другое дело она бы и тогда не сказала ничего, нос свойственным ей тактом, как-нибудь незаметно установила бы другой порядок сама бы пошла сними разили два, послала бы кого-нибудь третьего, и прогулки сами собою бы кончились.
Но гулять с мсьё Обломовым», сидеть с ним в углу большой залы, на балконе что ж из этого Ему за тридцать лет не станет же он говорить ей пустяков,
давать каких-нибудь книг Да этого ничего никому ив голову не приходило.
Притом тетка слышала, как Штольц накануне отъезда говорил Ольге, чтоб она не давала дремать Об- ломову, чтоб запрещала спать, мучила бы его, тиранила, давала ему разные поручения – словом, распоряжалась им. И ее просил не выпускать Обломова из вида, приглашать почаще к себе, втягивать в прогулки, поездки, всячески шевелить его, если бонне поехал за границу.
Ольга не показывалась, пока он сидел с теткой, и время тянулось медленно. Обломова опять стало кидать в жар и холод. Теперь уж он догадывался о причине этой перемены Ольги. Перемена эта была для
Гулять с молодым человеком, с франтом – это другое дело она бы и тогда не сказала ничего, нос свойственным ей тактом, как-нибудь незаметно установила бы другой порядок сама бы пошла сними разили два, послала бы кого-нибудь третьего, и прогулки сами собою бы кончились.
Но гулять с мсьё Обломовым», сидеть с ним в углу большой залы, на балконе что ж из этого Ему за тридцать лет не станет же он говорить ей пустяков,
давать каких-нибудь книг Да этого ничего никому ив голову не приходило.
Притом тетка слышала, как Штольц накануне отъезда говорил Ольге, чтоб она не давала дремать Об- ломову, чтоб запрещала спать, мучила бы его, тиранила, давала ему разные поручения – словом, распоряжалась им. И ее просил не выпускать Обломова из вида, приглашать почаще к себе, втягивать в прогулки, поездки, всячески шевелить его, если бонне поехал за границу.
Ольга не показывалась, пока он сидел с теткой, и время тянулось медленно. Обломова опять стало кидать в жар и холод. Теперь уж он догадывался о причине этой перемены Ольги. Перемена эта была для
него почему-то тяжеле прежней.
От прежнего промаха ему было только страшно и стыдно, а теперь тяжело, неловко, холодно, уныло на сердце, как в сырую, дождливую погоду. Он далей понять, что догадался о ее любви к нему, да еще, может быть, догадался невпопад. Это уже в самом деле была обида, едва ли исправимая. Да если и впопад, то как неуклюже Он просто фат.
Он мог спугнуть чувство, которое стучится в молодое, девственное сердце робко, садится осторожно и легко, как птичка на ветку посторонний звук, шорохи оно улетит.
Он с замирающим трепетом ждал, когда Ольга сойдет к обеду, что и как она будет говорить, как будет смотреть на него…
Она сошла – ион надивиться не мог, глядя на нее;
он едва узнал ее. У ней другое лицо, даже другой го- лос.
Молодая, наивная, почти детская усмешка ни разу не показалась на губах, ни разу не взглянула она так широко, открыто, глазами, когда в них выражался или вопросили недоумение, или простодушное любопытство, как будто ей уж не о чем спрашивать, нечего знать, нечему удивляться!
Взгляд ее не следил за ним, как прежде. Она смотрела на него, как будто давно знала, изучила его, наконец, как будто он ей ничего, все равно как барон, словом, он точно не видал ее с год, иона на год со- зрела.
Не было суровости, вчерашней досады, она шутила и даже смеялась, отвечала на вопросы обстоятельно, на которые бы прежде не отвечала ничего. Видно было, что она решилась принудить себя делать, что делают другие, чего прежде не делала.
Свободы, непринужденности, позволяющей все высказать, что на уме, уже не было. Куда все вдруг делось После обеда он подошел к ней спросить, не пойдет ли она гулять. Она, не отвечая ему, обратилась к тетке с вопросом Пойдем ли мы гулять Разве недалеко, – сказала тетка. – Вели дать мне зонтик.
И пошли все. Ходили вяло, смотрели вдаль, на Петербург, дошли до леса и воротились на балкон Вы, кажется, не расположены сегодня петь Я и просить боюсь, – спросил Обломов, ожидая, не кончится ли это принуждение, не возвратится лик ней веселость, не мелькнет ли хоть водном слове, в улыбке, наконец в пении луч искренности, наивности и доверчивости Жарко – заметила тетка
– Ничего, я попробую, – сказала Ольга и спела ро- манс.
Он слушали не верил ушам.
Это неона где же прежний, страстный звук?
Она пела так чисто, так правильно и вместе так…
так… как поют все девицы, когда их просят спеть в обществе без увлечения. Она вынула свою душу из пения, ив слушателе не шевельнулся ни один нерв.
Лукавит, что ли, она, притворяется, сердится Ничего нельзя угадать она смотрит ласково, охотно говорит, но говорит также, как поет, как все Что это такое?
Обломов, не дождавшись чаю, взял шляпу и раскланялся Приходите чаще, – сказала тетка, – в будни мы всегда одни, если вам нескучно, а в воскресенье у нас всегда кое-кто есть – не соскучитесь.
Барон вежливо встали поклонился ему.
Ольга кивнула ему, как доброму знакомому, и, когда он пошел, она повернулась кокну, смотрела туда и равнодушно слушала удалявшиеся шаги Обломова.
Эти два часа и следующие три-четыре дня, много неделя, сделали на нее глубокое действие, двинули ее далеко вперед. Только женщины способны к такой быстроте расцветания сил, развития всех сторон души Она как будто слушала курс жизни не по дням, а по часам. И каждый час малейшего, едва заметного опыта, случая, который мелькнет, как птица, мимо носа мужчины, схватывается неизъяснимо быстро девушкой она следит за его полетом вдаль, и кривая, описанная полетом линия остается у ней в памяти неизгладимым знаком, указанием, уроком.
Там, где для мужчины надо поставить поверстный столб с надписью, ей довольно прошумевшего ветерка, трепетного, едва уловимого ухом сотрясения воз- духа.
Отчего вдруг, вследствие каких причин, на лице девушки, еще на той неделе такой беззаботной, ста- ким до смеха наивным лицом, вдруг ляжет строгая мысль И какая это мысль О чем Кажется, все лежит в этой мысли, вся логика, вся умозрительная и опытная философия мужчины, вся система жизни который оставил ее недавно девочкой,
кончил курс ученья, надел эполеты, завидя ее, бежит к ней весело, с намерением, как прежде, потрепать ее по плечу, повертеться с ней за руки, поскакать посту- льям, по диванам вдруг, взглянув ей пристально в лицо, оробеет, отойдет смущенный и поймет, что он еще – мальчишка, а она – уже женщина!
Откуда? Что случилось Драма Громкое событие Двоюродный брат фр
От прежнего промаха ему было только страшно и стыдно, а теперь тяжело, неловко, холодно, уныло на сердце, как в сырую, дождливую погоду. Он далей понять, что догадался о ее любви к нему, да еще, может быть, догадался невпопад. Это уже в самом деле была обида, едва ли исправимая. Да если и впопад, то как неуклюже Он просто фат.
Он мог спугнуть чувство, которое стучится в молодое, девственное сердце робко, садится осторожно и легко, как птичка на ветку посторонний звук, шорохи оно улетит.
Он с замирающим трепетом ждал, когда Ольга сойдет к обеду, что и как она будет говорить, как будет смотреть на него…
Она сошла – ион надивиться не мог, глядя на нее;
он едва узнал ее. У ней другое лицо, даже другой го- лос.
Молодая, наивная, почти детская усмешка ни разу не показалась на губах, ни разу не взглянула она так широко, открыто, глазами, когда в них выражался или вопросили недоумение, или простодушное любопытство, как будто ей уж не о чем спрашивать, нечего знать, нечему удивляться!
Взгляд ее не следил за ним, как прежде. Она смотрела на него, как будто давно знала, изучила его, наконец, как будто он ей ничего, все равно как барон, словом, он точно не видал ее с год, иона на год со- зрела.
Не было суровости, вчерашней досады, она шутила и даже смеялась, отвечала на вопросы обстоятельно, на которые бы прежде не отвечала ничего. Видно было, что она решилась принудить себя делать, что делают другие, чего прежде не делала.
Свободы, непринужденности, позволяющей все высказать, что на уме, уже не было. Куда все вдруг делось После обеда он подошел к ней спросить, не пойдет ли она гулять. Она, не отвечая ему, обратилась к тетке с вопросом Пойдем ли мы гулять Разве недалеко, – сказала тетка. – Вели дать мне зонтик.
И пошли все. Ходили вяло, смотрели вдаль, на Петербург, дошли до леса и воротились на балкон Вы, кажется, не расположены сегодня петь Я и просить боюсь, – спросил Обломов, ожидая, не кончится ли это принуждение, не возвратится лик ней веселость, не мелькнет ли хоть водном слове, в улыбке, наконец в пении луч искренности, наивности и доверчивости Жарко – заметила тетка
– Ничего, я попробую, – сказала Ольга и спела ро- манс.
Он слушали не верил ушам.
Это неона где же прежний, страстный звук?
Она пела так чисто, так правильно и вместе так…
так… как поют все девицы, когда их просят спеть в обществе без увлечения. Она вынула свою душу из пения, ив слушателе не шевельнулся ни один нерв.
Лукавит, что ли, она, притворяется, сердится Ничего нельзя угадать она смотрит ласково, охотно говорит, но говорит также, как поет, как все Что это такое?
Обломов, не дождавшись чаю, взял шляпу и раскланялся Приходите чаще, – сказала тетка, – в будни мы всегда одни, если вам нескучно, а в воскресенье у нас всегда кое-кто есть – не соскучитесь.
Барон вежливо встали поклонился ему.
Ольга кивнула ему, как доброму знакомому, и, когда он пошел, она повернулась кокну, смотрела туда и равнодушно слушала удалявшиеся шаги Обломова.
Эти два часа и следующие три-четыре дня, много неделя, сделали на нее глубокое действие, двинули ее далеко вперед. Только женщины способны к такой быстроте расцветания сил, развития всех сторон души Она как будто слушала курс жизни не по дням, а по часам. И каждый час малейшего, едва заметного опыта, случая, который мелькнет, как птица, мимо носа мужчины, схватывается неизъяснимо быстро девушкой она следит за его полетом вдаль, и кривая, описанная полетом линия остается у ней в памяти неизгладимым знаком, указанием, уроком.
Там, где для мужчины надо поставить поверстный столб с надписью, ей довольно прошумевшего ветерка, трепетного, едва уловимого ухом сотрясения воз- духа.
Отчего вдруг, вследствие каких причин, на лице девушки, еще на той неделе такой беззаботной, ста- ким до смеха наивным лицом, вдруг ляжет строгая мысль И какая это мысль О чем Кажется, все лежит в этой мысли, вся логика, вся умозрительная и опытная философия мужчины, вся система жизни который оставил ее недавно девочкой,
кончил курс ученья, надел эполеты, завидя ее, бежит к ней весело, с намерением, как прежде, потрепать ее по плечу, повертеться с ней за руки, поскакать посту- льям, по диванам вдруг, взглянув ей пристально в лицо, оробеет, отойдет смущенный и поймет, что он еще – мальчишка, а она – уже женщина!
Откуда? Что случилось Драма Громкое событие Двоюродный брат фр
Новость какая-нибудь, о которой весь город знает?
Ничего, ни maman, ни mon oncle, ни ma tante,
19
ни няня, ни горничная – никто не знает. И некогда было случиться она протанцевала две мазурки, несколько контрдансов, да голова у ней что-то разболелась не поспала ночь…
А потом опять все прошло, только уже в лице прибавилось что-то новое иначе смотрит она, перестала смеяться громко, не ест по целой груше зараз, не рассказывает, как у них в пансионе Она тоже кончила курс.
Обломов на другой, на третий день, как cousin, едва узнал Ольгу и глядел на нее робко, а она на него просто, только без прежнего любопытства, без ласки,
а так, как другие.
«Что это с ней Что она теперь думает, чувствует терзался он вопросами. – Ей-богу, ничего не по- нимаю!»
И где было понять ему, что с ней совершилось то,
что совершается с мужчиной в двадцать пять лет при помощи двадцати пяти профессоров, библиотек, после шатанья по свету, иногда даже с помощью некоторой утраты нравственного аромата души, свежести мысли и волос, то есть что она вступила в сферу сознания. Вступление это обошлось ей так дешево и ни мать, ни дядюшка, ни тетушка фр
Ничего, ни maman, ни mon oncle, ни ma tante,
19
ни няня, ни горничная – никто не знает. И некогда было случиться она протанцевала две мазурки, несколько контрдансов, да голова у ней что-то разболелась не поспала ночь…
А потом опять все прошло, только уже в лице прибавилось что-то новое иначе смотрит она, перестала смеяться громко, не ест по целой груше зараз, не рассказывает, как у них в пансионе Она тоже кончила курс.
Обломов на другой, на третий день, как cousin, едва узнал Ольгу и глядел на нее робко, а она на него просто, только без прежнего любопытства, без ласки,
а так, как другие.
«Что это с ней Что она теперь думает, чувствует терзался он вопросами. – Ей-богу, ничего не по- нимаю!»
И где было понять ему, что с ней совершилось то,
что совершается с мужчиной в двадцать пять лет при помощи двадцати пяти профессоров, библиотек, после шатанья по свету, иногда даже с помощью некоторой утраты нравственного аромата души, свежести мысли и волос, то есть что она вступила в сферу сознания. Вступление это обошлось ей так дешево и ни мать, ни дядюшка, ни тетушка фр
легко Нет, это тяжело, скучно – заключил он. – Перееду на Выборгскую сторону, буду заниматься, читать,
уеду в Обломовку… один – прибавил потом с глубоким унынием. – Без нее Прощай, мой рай, мой светлый, тихий идеал жизни!
Он не пошел ни на четвертый, ни на пятый день не читал, не писал, отправился было погулять, вышел на пыльную дорогу, дальше надо в гору идти.
«Вот охота тащиться в жар – сказал он сам себе,
зевнул и воротился, лег на диван и заснул тяжелым сном, как, бывало, сыпал в Гороховой улице, в запыленной комнате, с опущенными шторами.
Сны снились такие смутные. Проснулся – передним накрытый стол, ботвинья, битое мясо. Захар стоит, глядя сонно в окно в другой комнате Анисья гремит тарелками.
Он пообедал, сел кокну. Скучно, нелепо, все один!
Опять никуда и ничего не хочется Вот, посмотрите, барин, котеночка от соседей принесли не надо ли Выспрашивали вчера, – сказала
Анисья, думая развлечь его, и положила ему котенка на колени.
Он начал гладить котенка и с котенком скучно Захар – сказал он Чего изволите – вяло отозвался Захар
– Я, может быть, в город перееду, – сказал Обломов Куда в город Квартиры нет А на Выборгскую сторону Что ж это будет, с одной дачи на другую станем переезжать – отвечал он. – Чего там невидали Ми- хея Андреича, что ли Да здесь неудобно Это еще перевозиться Господи И тут умаялись совсем да вот еще двух чашек не доищусь да половой щетки коли не Михей Андреич увез туда, так, того и гляди, пропали.
Обломов молчал. Захар ушел и тотчас воротился,
таща за собою чемодан и дорожный мешок А это куда девать Хоть бы продать, что ли сказал он, толкнув ногой чемодан Что тыс ума сошел Яна днях поеду заграницу, с сердцем перебил Обломов Заграницу вдруг, усмехнувшись, проговорил
Захар. – Благо что поговорили, а то заграницу Что ж тебе так странно Поеду, да и конец У
меня и паспорт готов, – сказал Обломов А кто там сапоги-то с вас станет снимать – иронически заметил Захар. – Девки-то, что ли Да вы там пропадете без меня!
Он опять усмехнулся, отчего бакенбарды и брови
уеду в Обломовку… один – прибавил потом с глубоким унынием. – Без нее Прощай, мой рай, мой светлый, тихий идеал жизни!
Он не пошел ни на четвертый, ни на пятый день не читал, не писал, отправился было погулять, вышел на пыльную дорогу, дальше надо в гору идти.
«Вот охота тащиться в жар – сказал он сам себе,
зевнул и воротился, лег на диван и заснул тяжелым сном, как, бывало, сыпал в Гороховой улице, в запыленной комнате, с опущенными шторами.
Сны снились такие смутные. Проснулся – передним накрытый стол, ботвинья, битое мясо. Захар стоит, глядя сонно в окно в другой комнате Анисья гремит тарелками.
Он пообедал, сел кокну. Скучно, нелепо, все один!
Опять никуда и ничего не хочется Вот, посмотрите, барин, котеночка от соседей принесли не надо ли Выспрашивали вчера, – сказала
Анисья, думая развлечь его, и положила ему котенка на колени.
Он начал гладить котенка и с котенком скучно Захар – сказал он Чего изволите – вяло отозвался Захар
– Я, может быть, в город перееду, – сказал Обломов Куда в город Квартиры нет А на Выборгскую сторону Что ж это будет, с одной дачи на другую станем переезжать – отвечал он. – Чего там невидали Ми- хея Андреича, что ли Да здесь неудобно Это еще перевозиться Господи И тут умаялись совсем да вот еще двух чашек не доищусь да половой щетки коли не Михей Андреич увез туда, так, того и гляди, пропали.
Обломов молчал. Захар ушел и тотчас воротился,
таща за собою чемодан и дорожный мешок А это куда девать Хоть бы продать, что ли сказал он, толкнув ногой чемодан Что тыс ума сошел Яна днях поеду заграницу, с сердцем перебил Обломов Заграницу вдруг, усмехнувшись, проговорил
Захар. – Благо что поговорили, а то заграницу Что ж тебе так странно Поеду, да и конец У
меня и паспорт готов, – сказал Обломов А кто там сапоги-то с вас станет снимать – иронически заметил Захар. – Девки-то, что ли Да вы там пропадете без меня!
Он опять усмехнулся, отчего бакенбарды и брови
раздались в стороны Ты все глупости говоришь Вынеси это и ступай с досадой отвечал Обломов.
На другой день, только что Обломов проснулся в десятом часу утра, Захар, подавая ему чай, сказал,
что когда он ходил в булочную, так встретил барышню Какую барышню – спросил Обломов Какую Ильинскую барышню, Ольгу Сергеевну Ну – нетерпеливо спросил Обломов Ну, кланяться приказали, спрашивали, здоровы ли вы, что делаете Что ж ты сказал Сказал, что здоровы что, мол, ему делается. отвечал Захар Зачем же ты прибавляешь свои глупые рассуждения заметил Обломов. – Что ему делается Ты почем знаешь, что мне делается Ну, что еще Спрашивали, где вы обедали вчера Ну Я сказал, что дома, и ужинали, мол, дома. А разве он ужинает – спрашивает барышня-то. Двух цыплят, мол, только скушали Дур-р-р-ак! – крепко произнес Обломов Что за дурак разве это неправда сказал Захар Вон я и кости, пожалуй, покажу
– Право, дурак – повторил Обломов. – Ну, что ж она Усмехнулись. Что ж так мало – примолвили после Вот дурак-то! – твердил Обломов. – Ты бы еще рассказал, что ты рубашку на меня надеваешь навыворот Не спрашивали, таки не сказал, – отвечал Захар Что еще спрашивала Спрашивали, что делали эти дни Ну, что ж ты Ничего, мол, не делают, лежат все Ах – с сильной досадой произнес Обломов, подняв кулаки к вискам. – Поди вон – прибавил он грозно Если ты когда-нибудь осмелишься рассказывать про меня такие глупости, посмотри, что я с тобой сделаю Какой яд – этот человек Что ж мне, лгать, что ли, на старости лет – оправдывался Захар Поди вон – повторил Илья Ильич.
Захару брань ничего, только бы жалких слов не говорил барин Я сказал, что вы хотите переехать на Выборгскую сторону, – заключил Захар Ступай – повелительно крикнул Обломов.
Захар ушел и вздохнул на всю прихожую, а Обломов стал пить чай.
Он отпил чай и из огромного запаса булок и кренделей съел только одну булку, опасаясь опять нескромности Захара. Потом закурил сигару и сел к столу,
развернул какую-то книгу, прочел лист, хотел перевернуть, книга оказалась неразрезанною.
Обломов разорвал листы пальцем от этого по краям листа образовались фестоны, а книга чужая,
Штольца, у которого заведен такой строгий и скучный порядок, особенно насчет книг, что не приведи Бог Бумаги, карандаши, все мелочи – как положит, так чтоб и лежали.
Надо бы взять костяной ножик, да его нет можно,
конечно, спросить и столовый, но Обломов предпочел положить книгу на свое место и направиться к дивану;
только что он оперся рукой вшитую подушку, чтоб половчей приладиться лечь, как Захар вошел в комнату А ведь барышня-то просила вас прийти в этот…
как его ох. – доложил он Что ж тыне сказал давеча, два часа назад – торопливо спросил Обломов Вон велели идти, не дали досказать – возразил
Захар.
– Ты губишь меня, Захар – произнес Обломов па- тетически.
«Ну, никак, опять за свое – думал Захар, подставляя барину левую бакенбарду и глядя в стену, – по- намеднишнему… ввернет словцо Куда прийти – спросил Обломов А вон в этот, как его Дав сад, что ли В парк – спросил Обломов В парк, точно так, погулять, дескать, если угодно;
я там буду Одеваться!
Обломов избегал весь парк, заглядывал в куртины,
в беседки – нет Ольги. Он пошел по той аллее, где было объяснение, и застал ее там, на скамье, недалеко оттого места, где она сорвала и бросила ветку Я думала, что вы уж не придете, – сказала она ему ласково Я давно ищу вас по всему парку, – отвечал он Я знала, что выбудете искать, и нарочно села здесь, в этой аллее думала, что вы непременно пройдете по ней.
Он хотел было спросить Почему вы это думали?»,
но взглянул на нее и не спросил.
У ней лицо было другое, не прежнее, когда они гуляли тут, а то, с которым он оставил ее в последний рази которое задало ему такую тревогу. И ласка была какая-то сдержанная, все выражение лица такое сосредоточенное, такое определенное он видел, что в догадки, намеки и наивные вопросы играть с ней нельзя, что этот ребяческий, веселый миг пережит.
Многое, что не досказано, к чему можно бы подойти с лукавым вопросом, было между ними решено без слов, без объяснений, Бог знает как, но воротиться к тому уже нельзя Что вас не видать давно – спросила она.
Он молчал. Ему хотелось бы опять как-нибудь стороной дать ей понять, что тайная прелесть отношений их исчезла, что его тяготит эта сосредоточенность, которою она окружила себя, как облаком, будто ушла в себя, ион не знает, как ему быть, как держать себя с ней.
Но он чувствовал, что малейший намек на это вызовет у ней взгляд удивления, потом прибавит холодности в обращении, может быть, и совсем пропадет та искра участия, которую он так неосторожно погасил в самом начале. Надо ее раздуть опять, тихо и осторожно, но как – он решительно не знал.
Он смутно понимал, что она выросла и чуть лине выше его, что отныне нет возврата к детской доверчивости, что передними Рубикон и утраченное счастье уже на другом берегу надо перешагнуть.
А как Ну, если он шагнет один?
Она понимала яснее его, что в нем происходит, и потому перевес был на ее стороне. Она открыто глядела в его душу, видела, как рождалось чувство на
На другой день, только что Обломов проснулся в десятом часу утра, Захар, подавая ему чай, сказал,
что когда он ходил в булочную, так встретил барышню Какую барышню – спросил Обломов Какую Ильинскую барышню, Ольгу Сергеевну Ну – нетерпеливо спросил Обломов Ну, кланяться приказали, спрашивали, здоровы ли вы, что делаете Что ж ты сказал Сказал, что здоровы что, мол, ему делается. отвечал Захар Зачем же ты прибавляешь свои глупые рассуждения заметил Обломов. – Что ему делается Ты почем знаешь, что мне делается Ну, что еще Спрашивали, где вы обедали вчера Ну Я сказал, что дома, и ужинали, мол, дома. А разве он ужинает – спрашивает барышня-то. Двух цыплят, мол, только скушали Дур-р-р-ак! – крепко произнес Обломов Что за дурак разве это неправда сказал Захар Вон я и кости, пожалуй, покажу
– Право, дурак – повторил Обломов. – Ну, что ж она Усмехнулись. Что ж так мало – примолвили после Вот дурак-то! – твердил Обломов. – Ты бы еще рассказал, что ты рубашку на меня надеваешь навыворот Не спрашивали, таки не сказал, – отвечал Захар Что еще спрашивала Спрашивали, что делали эти дни Ну, что ж ты Ничего, мол, не делают, лежат все Ах – с сильной досадой произнес Обломов, подняв кулаки к вискам. – Поди вон – прибавил он грозно Если ты когда-нибудь осмелишься рассказывать про меня такие глупости, посмотри, что я с тобой сделаю Какой яд – этот человек Что ж мне, лгать, что ли, на старости лет – оправдывался Захар Поди вон – повторил Илья Ильич.
Захару брань ничего, только бы жалких слов не говорил барин Я сказал, что вы хотите переехать на Выборгскую сторону, – заключил Захар Ступай – повелительно крикнул Обломов.
Захар ушел и вздохнул на всю прихожую, а Обломов стал пить чай.
Он отпил чай и из огромного запаса булок и кренделей съел только одну булку, опасаясь опять нескромности Захара. Потом закурил сигару и сел к столу,
развернул какую-то книгу, прочел лист, хотел перевернуть, книга оказалась неразрезанною.
Обломов разорвал листы пальцем от этого по краям листа образовались фестоны, а книга чужая,
Штольца, у которого заведен такой строгий и скучный порядок, особенно насчет книг, что не приведи Бог Бумаги, карандаши, все мелочи – как положит, так чтоб и лежали.
Надо бы взять костяной ножик, да его нет можно,
конечно, спросить и столовый, но Обломов предпочел положить книгу на свое место и направиться к дивану;
только что он оперся рукой вшитую подушку, чтоб половчей приладиться лечь, как Захар вошел в комнату А ведь барышня-то просила вас прийти в этот…
как его ох. – доложил он Что ж тыне сказал давеча, два часа назад – торопливо спросил Обломов Вон велели идти, не дали досказать – возразил
Захар.
– Ты губишь меня, Захар – произнес Обломов па- тетически.
«Ну, никак, опять за свое – думал Захар, подставляя барину левую бакенбарду и глядя в стену, – по- намеднишнему… ввернет словцо Куда прийти – спросил Обломов А вон в этот, как его Дав сад, что ли В парк – спросил Обломов В парк, точно так, погулять, дескать, если угодно;
я там буду Одеваться!
Обломов избегал весь парк, заглядывал в куртины,
в беседки – нет Ольги. Он пошел по той аллее, где было объяснение, и застал ее там, на скамье, недалеко оттого места, где она сорвала и бросила ветку Я думала, что вы уж не придете, – сказала она ему ласково Я давно ищу вас по всему парку, – отвечал он Я знала, что выбудете искать, и нарочно села здесь, в этой аллее думала, что вы непременно пройдете по ней.
Он хотел было спросить Почему вы это думали?»,
но взглянул на нее и не спросил.
У ней лицо было другое, не прежнее, когда они гуляли тут, а то, с которым он оставил ее в последний рази которое задало ему такую тревогу. И ласка была какая-то сдержанная, все выражение лица такое сосредоточенное, такое определенное он видел, что в догадки, намеки и наивные вопросы играть с ней нельзя, что этот ребяческий, веселый миг пережит.
Многое, что не досказано, к чему можно бы подойти с лукавым вопросом, было между ними решено без слов, без объяснений, Бог знает как, но воротиться к тому уже нельзя Что вас не видать давно – спросила она.
Он молчал. Ему хотелось бы опять как-нибудь стороной дать ей понять, что тайная прелесть отношений их исчезла, что его тяготит эта сосредоточенность, которою она окружила себя, как облаком, будто ушла в себя, ион не знает, как ему быть, как держать себя с ней.
Но он чувствовал, что малейший намек на это вызовет у ней взгляд удивления, потом прибавит холодности в обращении, может быть, и совсем пропадет та искра участия, которую он так неосторожно погасил в самом начале. Надо ее раздуть опять, тихо и осторожно, но как – он решительно не знал.
Он смутно понимал, что она выросла и чуть лине выше его, что отныне нет возврата к детской доверчивости, что передними Рубикон и утраченное счастье уже на другом берегу надо перешагнуть.
А как Ну, если он шагнет один?
Она понимала яснее его, что в нем происходит, и потому перевес был на ее стороне. Она открыто глядела в его душу, видела, как рождалось чувство на
дне его души, как играло и выходило наружу, видела, что с ним женская хитрость, лукавство, кокетство орудия Сонечки – были бы лишние, потому что не предстояло борьбы.
Она даже видела и то, что, несмотря на ее молодость, ей принадлежит первая и главная роль в этой симпатии, что от него можно было ожидать только глубокого впечатления, страстно-ленивой покорности, вечной гармонии с каждым биением ее пульса, но никакого движения воли, никакой активной мысли.
Она мигом взвесила свою власть над ними ей нравилась эта роль путеводной звезды, луча света, который она разольет над стоячим озером и отразится в нем. Она разнообразно торжествовала свое первенство в этом поединке.
В этой комедии или трагедии, смотря по обстоятельствам, оба действующие лица являются почти всегда с одинаковым характером мучителя или мучительницы и жертвы.
Ольга, как всякая женщина в первенствующей роли, то есть в роли мучительницы, конечно, менее других и бессознательно, ноне могла отказать себе в удовольствии немного поиграть им по-кошачьи; иногда у ней вырвется, как молния, как нежданный каприз, проблеск чувства, а потом, вдруг, опять она сосредоточится, уйдет в себя но больше и чаще всего она толкала его вперед, дальше, зная, что он сам не сделает ни шагу и останется неподвижен там, где она оставит его Вы заняты были – спросила она, вышивая ка- кой-то лоскуток канвы.
«Сказал бы занят, да этот Захар – простонало у него в груди Да, я читал кое-что, – небрежно отозвался он Что ж, роман – спросила она и подняла на него глаза, чтоб посмотреть, с каким лицом он станет лгать Нет, я романов почти не читаю, – отвечал он очень покойно, – я читал Историю открытий и изобретений Слава Богу, что я пробежал сегодня лист книги подумал он По-русски? – спросила она Нет, по-английски.
– А вычитаете по-английски?
– С трудом, но читаю. – А вы небыли ли где-ни- будь в городе – спросил он больше затем, чтоб замять разговор о книгах Нет, все дома. Я все здесь работаю, в этой аллее Все здесь Да, мне очень нравится эта аллея я благодарна вам, что вы мне ее указали здесь никто почти не ходит Я вам ее не указывал, – перебил он, – мы,
помните? случайно оба встретились в ней Дав самом деле.
Они замолчали У вас ячмень совсем прошел – спросила она,
глядя ему прямо в правый глаз.
Он покраснел Прошел теперь, слава Богу, – сказал он Вы примачивайте простым вином, когда у вас зачешется глаз, – продолжала она, – ячмень и не сядет.
Это няня научила меня.
«Что это она все о ячменях – подумал Обломов Да не ужинайте, – прибавила она серьезно.
«Захар!» – шевельнулось у него в горле яростное воззвание к Захару Стоит только поужинать хорошенько, – продолжала она, не поднимая глаз с работы, – да полежать дня три, особенно на спине, непременно сядет ячмень.
«Ду…р…р…ак!» – грянуло внутри Обломова обращение к Захару Что это выработаете спросил он, чтоб переменить разговор Сонетку, – сказала она, развертывая свиток канвы и показав ему узор, – барону. Хорошо Да, очень хорошо, узор очень мил. Это ветка сирени Кажется да, – небрежно отвечала она. – Явы- брала наугад, какой попался – и, покраснев немного, проворно свернула канву.
«Однако это скучно, если это так продолжится, если из нее ничего добыть нельзя, – думал он, – другой, –
Штольц, например, добыл бы, а я не умею».
Он нахмурился и сонно смотрел вокруг. Она посмотрела на него, потом положила работу в корзинку Пойдемте до рощи, – сказала она, давая ему нести корзинку, сама распустила зонтик, оправила платье и пошла Отчего вы невеселы спросила она Не знаю, Ольга Сергеевна. Да отчего мне веселиться И как Занимайтесь, будьте чаще с людьми Заниматься Заниматься можно, когда есть цель.
Какая у меня цель Нет ее Цель – жить Когда не знаешь, для чего живешь, так живешь как-нибудь, день заднем радуешься, что день прошел, что ночь пришла, и во сне погрузишь скучный вопрос о том, зачем жил этот день, зачем будешь жить завтра.
Она слушала молча, с строгим взглядом в сдвинутых бровях таилась суровость, в линии губ, как змей
Она даже видела и то, что, несмотря на ее молодость, ей принадлежит первая и главная роль в этой симпатии, что от него можно было ожидать только глубокого впечатления, страстно-ленивой покорности, вечной гармонии с каждым биением ее пульса, но никакого движения воли, никакой активной мысли.
Она мигом взвесила свою власть над ними ей нравилась эта роль путеводной звезды, луча света, который она разольет над стоячим озером и отразится в нем. Она разнообразно торжествовала свое первенство в этом поединке.
В этой комедии или трагедии, смотря по обстоятельствам, оба действующие лица являются почти всегда с одинаковым характером мучителя или мучительницы и жертвы.
Ольга, как всякая женщина в первенствующей роли, то есть в роли мучительницы, конечно, менее других и бессознательно, ноне могла отказать себе в удовольствии немного поиграть им по-кошачьи; иногда у ней вырвется, как молния, как нежданный каприз, проблеск чувства, а потом, вдруг, опять она сосредоточится, уйдет в себя но больше и чаще всего она толкала его вперед, дальше, зная, что он сам не сделает ни шагу и останется неподвижен там, где она оставит его Вы заняты были – спросила она, вышивая ка- кой-то лоскуток канвы.
«Сказал бы занят, да этот Захар – простонало у него в груди Да, я читал кое-что, – небрежно отозвался он Что ж, роман – спросила она и подняла на него глаза, чтоб посмотреть, с каким лицом он станет лгать Нет, я романов почти не читаю, – отвечал он очень покойно, – я читал Историю открытий и изобретений Слава Богу, что я пробежал сегодня лист книги подумал он По-русски? – спросила она Нет, по-английски.
– А вычитаете по-английски?
– С трудом, но читаю. – А вы небыли ли где-ни- будь в городе – спросил он больше затем, чтоб замять разговор о книгах Нет, все дома. Я все здесь работаю, в этой аллее Все здесь Да, мне очень нравится эта аллея я благодарна вам, что вы мне ее указали здесь никто почти не ходит Я вам ее не указывал, – перебил он, – мы,
помните? случайно оба встретились в ней Дав самом деле.
Они замолчали У вас ячмень совсем прошел – спросила она,
глядя ему прямо в правый глаз.
Он покраснел Прошел теперь, слава Богу, – сказал он Вы примачивайте простым вином, когда у вас зачешется глаз, – продолжала она, – ячмень и не сядет.
Это няня научила меня.
«Что это она все о ячменях – подумал Обломов Да не ужинайте, – прибавила она серьезно.
«Захар!» – шевельнулось у него в горле яростное воззвание к Захару Стоит только поужинать хорошенько, – продолжала она, не поднимая глаз с работы, – да полежать дня три, особенно на спине, непременно сядет ячмень.
«Ду…р…р…ак!» – грянуло внутри Обломова обращение к Захару Что это выработаете спросил он, чтоб переменить разговор Сонетку, – сказала она, развертывая свиток канвы и показав ему узор, – барону. Хорошо Да, очень хорошо, узор очень мил. Это ветка сирени Кажется да, – небрежно отвечала она. – Явы- брала наугад, какой попался – и, покраснев немного, проворно свернула канву.
«Однако это скучно, если это так продолжится, если из нее ничего добыть нельзя, – думал он, – другой, –
Штольц, например, добыл бы, а я не умею».
Он нахмурился и сонно смотрел вокруг. Она посмотрела на него, потом положила работу в корзинку Пойдемте до рощи, – сказала она, давая ему нести корзинку, сама распустила зонтик, оправила платье и пошла Отчего вы невеселы спросила она Не знаю, Ольга Сергеевна. Да отчего мне веселиться И как Занимайтесь, будьте чаще с людьми Заниматься Заниматься можно, когда есть цель.
Какая у меня цель Нет ее Цель – жить Когда не знаешь, для чего живешь, так живешь как-нибудь, день заднем радуешься, что день прошел, что ночь пришла, и во сне погрузишь скучный вопрос о том, зачем жил этот день, зачем будешь жить завтра.
Она слушала молча, с строгим взглядом в сдвинутых бровях таилась суровость, в линии губ, как змей
ползала не то недоверчивость, не то пренебрежение Зачем жил – повторила она. – Разве может быть чье-нибудь существование ненужным Может. Например, мое, – сказал он Вы до сих пор не знаете, где цель вашей жизни спросила она, остановясь. – Яне верю вы клевещете на себя иначе бы вы не стоили жизни Я уж прошел то место, где она должна быть, и впереди больше ничего нет.
Он вздохнула она улыбнулась Ничего нет – вопросительно повторила она, но живо, весело, со смехом, как будто не веря ему и предвидя, что есть у него что-то впереди Смейтесь, – продолжал она это так!
Она тихо шла вперед, наклонив голову Для чего, для кого я буду жить – говорил он,
идучи за ней. – Чего искать, на что направить мысль,
намерения? Цвет жизни опал, остались только шипы.
Они шли тихо она слушала рассеянно, мимоходом сорвала ветку сирени и, не глядя на него, подала ему Что это – спросил он, оторопев Вы видите – ветка Какая ветка – говорил он, глядя на нее вовсе глаза Сиреневая
– Знаю но что она значит Цвет жизни и…
Он остановился, она тоже И. – повторил он вопросительно Мою досаду, – сказала она, глядя на него прямо,
сосредоточенным взглядом, и улыбка говорила, что она знает, что делает.
Облако непроницаемости слетело с нее. Взгляд ее был говорящ и понятен. Она как будто нарочно открыла известную страницу книги и позволила прочесть заветное место Стало бытья могу надеяться – вдруг, радостно вспыхнув, сказал он Всего Но…
Она замолчала.
Он вдруг воскрес. Иона, в свою очередь, не узнала Обломова: туманное, сонное лицо мгновенно преобразилось, глаза открылись заиграли краски на щеках, задвигались мысли в глазах сверкнули желания и воля. Она тоже ясно прочла в этой немой игре лица,
что у Обломова мгновенно явилась цель жизни Жизнь, жизнь опять отворяется мне, – говорил он как в бреду, – вот она, в ваших глазах, в улыбке, в этой ветке, в Casta diva… все здесь…
Она покачала головой Нет, не все половина
– Лучшая Пожалуй, – сказала она Где же другая Что после этого еще Ищите Зачем Чтоб не потерять первой, – досказала она, подала ему руку, и они пошли домой.
Он то с восторгом, украдкой кидал взгляд на ее головку, на стан, на кудри, то сжимал ветку Это все мое Мое – задумчиво твердил они не верил сам себе Вы не переедете на Выборгскую сторону – спросила она, когда он уходил домой.
Он засмеялся и даже не назвал Захара дураком
Он вздохнула она улыбнулась Ничего нет – вопросительно повторила она, но живо, весело, со смехом, как будто не веря ему и предвидя, что есть у него что-то впереди Смейтесь, – продолжал она это так!
Она тихо шла вперед, наклонив голову Для чего, для кого я буду жить – говорил он,
идучи за ней. – Чего искать, на что направить мысль,
намерения? Цвет жизни опал, остались только шипы.
Они шли тихо она слушала рассеянно, мимоходом сорвала ветку сирени и, не глядя на него, подала ему Что это – спросил он, оторопев Вы видите – ветка Какая ветка – говорил он, глядя на нее вовсе глаза Сиреневая
– Знаю но что она значит Цвет жизни и…
Он остановился, она тоже И. – повторил он вопросительно Мою досаду, – сказала она, глядя на него прямо,
сосредоточенным взглядом, и улыбка говорила, что она знает, что делает.
Облако непроницаемости слетело с нее. Взгляд ее был говорящ и понятен. Она как будто нарочно открыла известную страницу книги и позволила прочесть заветное место Стало бытья могу надеяться – вдруг, радостно вспыхнув, сказал он Всего Но…
Она замолчала.
Он вдруг воскрес. Иона, в свою очередь, не узнала Обломова: туманное, сонное лицо мгновенно преобразилось, глаза открылись заиграли краски на щеках, задвигались мысли в глазах сверкнули желания и воля. Она тоже ясно прочла в этой немой игре лица,
что у Обломова мгновенно явилась цель жизни Жизнь, жизнь опять отворяется мне, – говорил он как в бреду, – вот она, в ваших глазах, в улыбке, в этой ветке, в Casta diva… все здесь…
Она покачала головой Нет, не все половина
– Лучшая Пожалуй, – сказала она Где же другая Что после этого еще Ищите Зачем Чтоб не потерять первой, – досказала она, подала ему руку, и они пошли домой.
Он то с восторгом, украдкой кидал взгляд на ее головку, на стан, на кудри, то сжимал ветку Это все мое Мое – задумчиво твердил они не верил сам себе Вы не переедете на Выборгскую сторону – спросила она, когда он уходил домой.
Он засмеялся и даже не назвал Захара дураком
С тех пор не было внезапных перемен в Ольге. Она была ровна, покойна с теткой, в обществе, но жила и чувствовала жизнь только с Обломовым. Она уже никого не спрашивала, что ей делать, как поступить,
не ссылалась мысленно на авторитет Сонечки.
По мере того как раскрывались передней фазисы жизни, то есть чувства, она зорко наблюдала явления, чутко прислушивалась к голосу своего инстинкта и слегка поверяла с немногими, бывшими у ней в запасе наблюдениями, и шла осторожно, пытая ногой почву, на которую предстояло ступить.
Спрашивать ей было не у кого. У тетки Но она скользит по подобным вопросам так легко и ловко,
что Ольге никогда не удалось свести ее отзывов в ка- кую-нибудь сентенцию и зарубить в памяти. Штольца нет. У Обломова? Но это какая-то Галатея, с которой ей самой приходилось быть Пигмалионом.
Жизнь ее наполнилась так тихо, незаметно для всех, что она жила в своей новой сфере, не возбуждая внимания, без видимых порывов и тревог. Она делала тоже, что прежде, для всех других, но делала все иначе.
Она ехала и во французский спектакль, но содержание пьесы получало какую-то связь с ее жизнью;
читала книгу, ив книге непременно были строки с искрами ее ума, кое-где мелькал огонь ее чувств, записаны были сказанные вчера слова, как будто автор подслушивал, как теперь бьется у ней сердце.
В лесу те же деревья, нов шуме их явился особенный смысл между ними и ею водворилось живое согласие. Птицы непросто трещат и щебечут, а все что-то говорят между собой и все говорит вокруг, все отвечает ее настроению цветок распускается, иона слышит будто его дыхание.
В снах тоже появилась своя жизнь они населились какими-то видениями, образами, с которыми она иногда говорила вслух они что-то ей рассказывают, но так неясно, что она не поймет, силится говорить сними, спросить, и тоже говорит что-то непонятное. Только Катя скажет ей поутру, что она бредила.
Она вспомнила предсказания Штольца: он частого- ворил ей, что она не начинала еще жить, иона иногда обижалась, зачем он считает ее за девочку, тогда как ей двадцать лет. А теперь она поняла, что он был прав, что она только что начала жить Вот когда заиграют все силы в вашем организме,
тогда заиграет жизнь и вокруг вас, ивы увидите тона что закрыты у вас глаза теперь, услышите, чего не слыхать вам заиграет музыка нерв, услышите шум
не ссылалась мысленно на авторитет Сонечки.
По мере того как раскрывались передней фазисы жизни, то есть чувства, она зорко наблюдала явления, чутко прислушивалась к голосу своего инстинкта и слегка поверяла с немногими, бывшими у ней в запасе наблюдениями, и шла осторожно, пытая ногой почву, на которую предстояло ступить.
Спрашивать ей было не у кого. У тетки Но она скользит по подобным вопросам так легко и ловко,
что Ольге никогда не удалось свести ее отзывов в ка- кую-нибудь сентенцию и зарубить в памяти. Штольца нет. У Обломова? Но это какая-то Галатея, с которой ей самой приходилось быть Пигмалионом.
Жизнь ее наполнилась так тихо, незаметно для всех, что она жила в своей новой сфере, не возбуждая внимания, без видимых порывов и тревог. Она делала тоже, что прежде, для всех других, но делала все иначе.
Она ехала и во французский спектакль, но содержание пьесы получало какую-то связь с ее жизнью;
читала книгу, ив книге непременно были строки с искрами ее ума, кое-где мелькал огонь ее чувств, записаны были сказанные вчера слова, как будто автор подслушивал, как теперь бьется у ней сердце.
В лесу те же деревья, нов шуме их явился особенный смысл между ними и ею водворилось живое согласие. Птицы непросто трещат и щебечут, а все что-то говорят между собой и все говорит вокруг, все отвечает ее настроению цветок распускается, иона слышит будто его дыхание.
В снах тоже появилась своя жизнь они населились какими-то видениями, образами, с которыми она иногда говорила вслух они что-то ей рассказывают, но так неясно, что она не поймет, силится говорить сними, спросить, и тоже говорит что-то непонятное. Только Катя скажет ей поутру, что она бредила.
Она вспомнила предсказания Штольца: он частого- ворил ей, что она не начинала еще жить, иона иногда обижалась, зачем он считает ее за девочку, тогда как ей двадцать лет. А теперь она поняла, что он был прав, что она только что начала жить Вот когда заиграют все силы в вашем организме,
тогда заиграет жизнь и вокруг вас, ивы увидите тона что закрыты у вас глаза теперь, услышите, чего не слыхать вам заиграет музыка нерв, услышите шум
сфер, будете прислушиваться к росту травы. Погодите, не торопитесь, придет само – грозил он.
Оно пришло. Это, должно быть, силы играют, организм проснулся – говорила она его словами, чутко вслушиваясь в небывалый трепет, зорко и робко вглядываясь в каждое новое проявление пробуждающейся новой силы.
Она не вдалась в мечтательность, не покорилась внезапному трепету листьев, ночным видениям, таинственному шепоту, когда как будто кто-то ночью наклонится над ее ухом и скажет что-то неясное и непонятное Нервы – повторит она иногда с улыбкой, сквозь слезы, едва пересиливая страхи выдерживая борьбу неокрепших нерв с пробуждавшимися силами. Она встанет с постели, выпьет стакан воды, откроет окно,
помашет себе в лицо платком и отрезвится от грезы наяву и во сне.
А Обломов, лишь проснется утром, первый образ в воображении – образ Ольги, во весь рост, с веткой сирени в руках. Засыпал он с мыслью о ней, шел гулять, читал – она тут, тут.
Он мысленно вел с ней нескончаемый разговори днем и ночью. К Истории открытий и изобретений»
он все примешивал какие-нибудь новые открытия в наружности или в характере Ольги, изобретал случай
Оно пришло. Это, должно быть, силы играют, организм проснулся – говорила она его словами, чутко вслушиваясь в небывалый трепет, зорко и робко вглядываясь в каждое новое проявление пробуждающейся новой силы.
Она не вдалась в мечтательность, не покорилась внезапному трепету листьев, ночным видениям, таинственному шепоту, когда как будто кто-то ночью наклонится над ее ухом и скажет что-то неясное и непонятное Нервы – повторит она иногда с улыбкой, сквозь слезы, едва пересиливая страхи выдерживая борьбу неокрепших нерв с пробуждавшимися силами. Она встанет с постели, выпьет стакан воды, откроет окно,
помашет себе в лицо платком и отрезвится от грезы наяву и во сне.
А Обломов, лишь проснется утром, первый образ в воображении – образ Ольги, во весь рост, с веткой сирени в руках. Засыпал он с мыслью о ней, шел гулять, читал – она тут, тут.
Он мысленно вел с ней нескончаемый разговори днем и ночью. К Истории открытий и изобретений»
он все примешивал какие-нибудь новые открытия в наружности или в характере Ольги, изобретал случай
нечаянно встретиться с ней, послать книгу, сделать сюрприз.
Говоря с ней при свидании, он продолжал разговор дома, так что иногда войдет Захара он чрезвычайно нежными мягким тоном, каким мысленно разговаривал с Ольгой, скажет ему Ты, лысый черт, мне давеча опять нечищеные сапоги подал смотри, чтоб я с тобой не разделался…»
Но беззаботность отлетела от него стой минуты,
как она в первый раз пела ему. Он уже жил не прежней жизнью, когда ему все равно было, лежать ли на спине и смотреть в стену, сидит ли у него Алексеев или он сам сидит у Ивана Герасимовича, в те дни, когда он не ждал никого и ничего ни от дня, ни от ночи.
Теперь и день и ночь, всякий час утра и вечера принимал свой образ и был или исполнен радужного сияния, или бесцветен и сумрачен, смотря потому, наполнялся ли этот час присутствием Ольги или протекал без нее и, следовательно, протекал вяло и скучно.
Все это отражалось в его существе в голове у него была сеть ежедневных, ежеминутных соображений,
догадок, предвидений, мучений неизвестности, и все от вопросов, увидит или не увидит он ее Что она скажет и сделает Как посмотрит, какое даст ему поручение, о чем спросит, будет довольна или нет Все эти соображения сделались насущными вопросами
Говоря с ней при свидании, он продолжал разговор дома, так что иногда войдет Захара он чрезвычайно нежными мягким тоном, каким мысленно разговаривал с Ольгой, скажет ему Ты, лысый черт, мне давеча опять нечищеные сапоги подал смотри, чтоб я с тобой не разделался…»
Но беззаботность отлетела от него стой минуты,
как она в первый раз пела ему. Он уже жил не прежней жизнью, когда ему все равно было, лежать ли на спине и смотреть в стену, сидит ли у него Алексеев или он сам сидит у Ивана Герасимовича, в те дни, когда он не ждал никого и ничего ни от дня, ни от ночи.
Теперь и день и ночь, всякий час утра и вечера принимал свой образ и был или исполнен радужного сияния, или бесцветен и сумрачен, смотря потому, наполнялся ли этот час присутствием Ольги или протекал без нее и, следовательно, протекал вяло и скучно.
Все это отражалось в его существе в голове у него была сеть ежедневных, ежеминутных соображений,
догадок, предвидений, мучений неизвестности, и все от вопросов, увидит или не увидит он ее Что она скажет и сделает Как посмотрит, какое даст ему поручение, о чем спросит, будет довольна или нет Все эти соображения сделались насущными вопросами
его жизни.
«Ах, если б испытывать только эту теплоту любви да не испытывать ее тревог – мечтал он. – Нет, жизнь трогает, куда ни уйди, таки жжет Сколько нового движения вдруг втеснилось в нее, занятий Любовь – претрудная школа жизни!»
Он уж прочел несколько книг. Ольга просила его рассказывать содержание и с неимоверным терпением слушала его рассказ. Он написал несколько писем в деревню, сменил старосту и вошел в сношения с одним из соседей через посредство Штольца. Он бы даже поехал в деревню, если б считал возможным уехать от Ольги.
Он не ужинали вот уже две недели не знает, что значит прилечь днем.
В две-три недели они объездили все петербургские окрестности. Тетка с Ольгой, барон ион являлись на загородных концертах, на больших праздниках. Поговаривают съездить в Финляндию, в Иматру.
Что касается Обломова, он дальше парка никуда бы не тронулся, да Ольга все придумывает, и лишь только он на приглашение куда-нибудь поехать замнется ответом, наверное поездка предпринималась.
И тогда не было конца улыбкам Ольги. На пять верст кругом дачи не было пригорка, на который бы он ни влезал по нескольку раз
«Ах, если б испытывать только эту теплоту любви да не испытывать ее тревог – мечтал он. – Нет, жизнь трогает, куда ни уйди, таки жжет Сколько нового движения вдруг втеснилось в нее, занятий Любовь – претрудная школа жизни!»
Он уж прочел несколько книг. Ольга просила его рассказывать содержание и с неимоверным терпением слушала его рассказ. Он написал несколько писем в деревню, сменил старосту и вошел в сношения с одним из соседей через посредство Штольца. Он бы даже поехал в деревню, если б считал возможным уехать от Ольги.
Он не ужинали вот уже две недели не знает, что значит прилечь днем.
В две-три недели они объездили все петербургские окрестности. Тетка с Ольгой, барон ион являлись на загородных концертах, на больших праздниках. Поговаривают съездить в Финляндию, в Иматру.
Что касается Обломова, он дальше парка никуда бы не тронулся, да Ольга все придумывает, и лишь только он на приглашение куда-нибудь поехать замнется ответом, наверное поездка предпринималась.
И тогда не было конца улыбкам Ольги. На пять верст кругом дачи не было пригорка, на который бы он ни влезал по нескольку раз
Между тем симпатия их росла, развивалась и проявлялась по своим непреложным законам. Ольга расцветала вместе с чувством. В глазах прибавилось света, в движениях грации грудь ее так пышно развилась, так мерно волновалась Ты похорошела на даче, Ольга, – говорила ей тетка. В улыбке барона выражался тот же комплимент.
Ольга, краснея, клала голову на плечо тетки та ласково трепала ее по щеке Ольга, Ольга – осторожно, почти шепотом, кликал однажды Обломов Ольгу внизу горы, где она назначила ему сойтись, чтобы идти гулять.
Нет ответа. Он посмотрел на часы Ольга Сергеевна – вслух прибавил потом. Мол- чание.
Ольга сидела на горе, слышала зови, сдерживая смех, молчала. Ей хотелось заставить его взойти на гору Ольга Сергеевна – взывал он, пробравшись между кустами до половины горы и заглядывая наверх. «В
половине шестого назначила она, – говорил он про себя.
Она не удержала смеха Ольга, Ольга Ах, да вы там – сказал они полезна гору Ух Охота же вам прятаться на горе – Он сел подле нее. – Чтоб помучить меня, вы и сами мучитесь Откуда вы Прямо из дома – спросила она Нет, як вам зашел там сказали, что вы ушли Что вы сегодня делали – спросила она Сегодня Бранились с Захаром – досказала она.
Он засмеялся этому, как делу совершенно невозможному Нет, я читал «Revue». Но, послушайте, Ольга…
Но он ничего не сказал, сел только подле нее и погрузился в созерцание ее профиля, головы, движения руки взад и вперед, как она продевала иглу в канву и вытаскивала назад. Он наводил на нее взгляд, как зажигательное стекло, и не мог отвести.
Сам он не двигался, только взгляд поворачивался то вправо, то влево, то вниз, смотря потому, как двигалась рука. В нем была деятельная работа усиленное кровообращение, удвоенное биение пульса и кипение у сердца – все это действовало так сильно, что он дышал медленно и тяжело, как дышат перед казнью ив момент высочайшей неги духа.
Он был нем и не мог даже пошевелиться, только влажные от умиления глаза неотразимо были устремлены на нее.
Она по временам кидала на него глубокий взгляд,
читала немудреный смысл, начертанный на его лицеи думала Боже мой Как он любит Как он нежен, как нежен И любовалась, гордилась этим поверженным к ногам ее, ее же силою, человеком!
Момент символических намеков, знаменательных улыбок, сиреневых веток прошел невозвратно. Любовь делалась строже, взыскательнее, стала превращаться в какую-то обязанность явились взаимные права. Обе стороны открывались более и более:
недоразумения, сомнения исчезали или уступали место более ясными положительным вопросам.
Она все колола его легкими сарказмами за праздно убитые годы, изрекала суровый приговор, казнила его апатию глубже, действительнее, нежели Штольц;
потом, по мере сближения с ним, от сарказмов над вялыми дряблым существованием Обломова она перешла к деспотическому проявлению воли, отважно напомнила ему цель жизни и обязанностей и строго требовала движения, беспрестанно вызывала наружу его ум, то запутывая его в тонкий, жизненный, знакомый ей вопрос, то сама шлак нему с вопросом о чем- нибудь неясном, недоступном ей.
И он бился, ломал голову, изворачивался, чтобы не упасть тяжело в глазах ее или чтоб помочь ей разъяснить какой-нибудь узел, не то так геройски рассечь его.
Вся ее женская тактика была проникнута нежной
Ольга, краснея, клала голову на плечо тетки та ласково трепала ее по щеке Ольга, Ольга – осторожно, почти шепотом, кликал однажды Обломов Ольгу внизу горы, где она назначила ему сойтись, чтобы идти гулять.
Нет ответа. Он посмотрел на часы Ольга Сергеевна – вслух прибавил потом. Мол- чание.
Ольга сидела на горе, слышала зови, сдерживая смех, молчала. Ей хотелось заставить его взойти на гору Ольга Сергеевна – взывал он, пробравшись между кустами до половины горы и заглядывая наверх. «В
половине шестого назначила она, – говорил он про себя.
Она не удержала смеха Ольга, Ольга Ах, да вы там – сказал они полезна гору Ух Охота же вам прятаться на горе – Он сел подле нее. – Чтоб помучить меня, вы и сами мучитесь Откуда вы Прямо из дома – спросила она Нет, як вам зашел там сказали, что вы ушли Что вы сегодня делали – спросила она Сегодня Бранились с Захаром – досказала она.
Он засмеялся этому, как делу совершенно невозможному Нет, я читал «Revue». Но, послушайте, Ольга…
Но он ничего не сказал, сел только подле нее и погрузился в созерцание ее профиля, головы, движения руки взад и вперед, как она продевала иглу в канву и вытаскивала назад. Он наводил на нее взгляд, как зажигательное стекло, и не мог отвести.
Сам он не двигался, только взгляд поворачивался то вправо, то влево, то вниз, смотря потому, как двигалась рука. В нем была деятельная работа усиленное кровообращение, удвоенное биение пульса и кипение у сердца – все это действовало так сильно, что он дышал медленно и тяжело, как дышат перед казнью ив момент высочайшей неги духа.
Он был нем и не мог даже пошевелиться, только влажные от умиления глаза неотразимо были устремлены на нее.
Она по временам кидала на него глубокий взгляд,
читала немудреный смысл, начертанный на его лицеи думала Боже мой Как он любит Как он нежен, как нежен И любовалась, гордилась этим поверженным к ногам ее, ее же силою, человеком!
Момент символических намеков, знаменательных улыбок, сиреневых веток прошел невозвратно. Любовь делалась строже, взыскательнее, стала превращаться в какую-то обязанность явились взаимные права. Обе стороны открывались более и более:
недоразумения, сомнения исчезали или уступали место более ясными положительным вопросам.
Она все колола его легкими сарказмами за праздно убитые годы, изрекала суровый приговор, казнила его апатию глубже, действительнее, нежели Штольц;
потом, по мере сближения с ним, от сарказмов над вялыми дряблым существованием Обломова она перешла к деспотическому проявлению воли, отважно напомнила ему цель жизни и обязанностей и строго требовала движения, беспрестанно вызывала наружу его ум, то запутывая его в тонкий, жизненный, знакомый ей вопрос, то сама шлак нему с вопросом о чем- нибудь неясном, недоступном ей.
И он бился, ломал голову, изворачивался, чтобы не упасть тяжело в глазах ее или чтоб помочь ей разъяснить какой-нибудь узел, не то так геройски рассечь его.
Вся ее женская тактика была проникнута нежной
симпатией все его стремления поспеть за движением ее ума дышали страстью.
Но чаще он изнемогал, ложился у ее ног, прикладывал руку к сердцу и слушал, как оно бьется, не сводя с нее неподвижного, удивленного, восхищенного взгля- да.
«Как он любит меня – твердила она в эти минуты,
любуясь им. Если же иногда замечала она затаившиеся прежние черты в душе Обломова, – а она глубоко умела смотреть в нее, – малейшую усталость, чуть заметную дремоту жизни, на него лились упреки, к которым изредка примешивалась горечь раскаяния, боязнь ошибки.
Иногда только соберется он зевнуть, откроет рот его поражает ее изумленный взгляд он мгновенно сомкнет рот, так что зубы стукнут. Она преследовала малейшую тень сонливости даже у него на лице. Она спрашивала не только, что он делает, но и что будет делать.
Еще сильнее, нежели от упреков, просыпалась в нем бодрость, когда он замечал, что от его усталости уставала иона, делалась небрежною, холодною. Тогда в нем появлялась лихорадка жизни, сил, деятельности, и тень исчезала опять, и симпатия била опять сильными ясным ключом.
Но все эти заботы не выходили пока из магического
Но чаще он изнемогал, ложился у ее ног, прикладывал руку к сердцу и слушал, как оно бьется, не сводя с нее неподвижного, удивленного, восхищенного взгля- да.
«Как он любит меня – твердила она в эти минуты,
любуясь им. Если же иногда замечала она затаившиеся прежние черты в душе Обломова, – а она глубоко умела смотреть в нее, – малейшую усталость, чуть заметную дремоту жизни, на него лились упреки, к которым изредка примешивалась горечь раскаяния, боязнь ошибки.
Иногда только соберется он зевнуть, откроет рот его поражает ее изумленный взгляд он мгновенно сомкнет рот, так что зубы стукнут. Она преследовала малейшую тень сонливости даже у него на лице. Она спрашивала не только, что он делает, но и что будет делать.
Еще сильнее, нежели от упреков, просыпалась в нем бодрость, когда он замечал, что от его усталости уставала иона, делалась небрежною, холодною. Тогда в нем появлялась лихорадка жизни, сил, деятельности, и тень исчезала опять, и симпатия била опять сильными ясным ключом.
Но все эти заботы не выходили пока из магического
круга любви деятельность его была отрицательная:
он не спит, читает, иногда подумывает писать и план,
много ходит, много ездит. Дальнейшее же направление, самая мысль жизни, дело – остается еще в намерениях Какой еще жизни и деятельности хочет Андрей говорил Обломов, тараща глаза после обеда, чтоб не заснуть. – Разве это не жизнь Разве любовь не служба Попробовал бы он Каждый день – верст по десяти пешком Вчера ночевал в городе, в дрянном трактире, одетый, только сапоги сняли Захара не было все по милости ее поручений!
Всего мучительнее было для него, когда Ольга предложит ему специальный вопрос и требует от него, как от какого-нибудь профессора, полного удовлетворения а это случалось с ней часто, вовсе не из педантизма, а просто из желания знать, в чем дело. Она даже забывала часто свои цели относительно
Обломова, а увлекалась самым вопросом Зачем нас не учат этому – с задумчивой досадой говорила она, иногда с жадностью, урывками, слушая разговор о чем-нибудь, что привыкли считать ненужным женщине.
Однажды вдруг приступила к нему с вопросами о двойных звездах он имел неосторожность сослаться на Гершеля и был послан в город, должен был прочесть книгу и рассказывать ей, пока она не удовлетво- рилась.
В другой раз, опять по неосторожности, вырвалось у него в разговоре с бароном слова два о школах живописи опять ему работа на неделю читать, рассказывать да потом еще поехали в Эрмитаж и там еще он должен был делом подтверждать ей прочитанное.
Если он скажет что-нибудь наобум, она сейчас увидит, да тут-то и пристанет.
Потом он должен был с неделю ездить по магазинам, отыскивать гравюры с лучших картин.
Бедный Обломов то повторял зады, то бросался в книжные лавки за новыми увражами и иногда целую ночь не спал, рылся, читал, чтоб утром, будто нечаянно, отвечать на вчерашний вопрос знанием, вынутым из архива памяти.
Она предлагала эти вопросы нес женскою рассеянностью, не по внушению минутного каприза знать то или другое, а настойчиво, с нетерпением, ив случае молчания Обломова казнила его продолжительным, испытующим взглядом. Как он дрожал от этого взгляда Что вы не скажете ничего, молчите – спросила она. – Можно подумать, что вам скучно Ах – произнес он, как будто приходя в себя от обморока. – Как я люблю вас
– В самом деле Ане спроси я, оно и непохоже, сказала она Да неужели вы не чувствуете, что во мне происходит начал он. – Знаете, мне даже трудно говорить. Вот здесь дайте руку, что-то мешает, как будто лежит что-нибудь тяжелое, точно камень, как бывает в глубоком горе, а между тем, странно, ив горе ив счастье, в организме один и тот же процесс тяжело,
почти больно дышать, хочется плакать Если б я заплакал, мне бы также, как в горе, от слез стало бы легко…
Она поглядела на него молча, как будто поверяла слова его, сравнила стем, что у него написано на лицеи улыбнулась поверка оказалась удовлетворительною. На лице ее разлито было дыхание счастья,
но мирного, которое, казалось, ничем не возмутишь.
Видно, что у ней не было тяжело на сердце, а только хорошо, как в природе в это тихое утро Что со мной – в раздумье спросил будто себя
Обломов.
– Сказать что Скажите Вы влюблены Да, конечно, – подтвердил он, отрывая ее руку от канвы, и не поцеловала только крепко прижал ее пальцы к губами располагал, кажется, держать так
он не спит, читает, иногда подумывает писать и план,
много ходит, много ездит. Дальнейшее же направление, самая мысль жизни, дело – остается еще в намерениях Какой еще жизни и деятельности хочет Андрей говорил Обломов, тараща глаза после обеда, чтоб не заснуть. – Разве это не жизнь Разве любовь не служба Попробовал бы он Каждый день – верст по десяти пешком Вчера ночевал в городе, в дрянном трактире, одетый, только сапоги сняли Захара не было все по милости ее поручений!
Всего мучительнее было для него, когда Ольга предложит ему специальный вопрос и требует от него, как от какого-нибудь профессора, полного удовлетворения а это случалось с ней часто, вовсе не из педантизма, а просто из желания знать, в чем дело. Она даже забывала часто свои цели относительно
Обломова, а увлекалась самым вопросом Зачем нас не учат этому – с задумчивой досадой говорила она, иногда с жадностью, урывками, слушая разговор о чем-нибудь, что привыкли считать ненужным женщине.
Однажды вдруг приступила к нему с вопросами о двойных звездах он имел неосторожность сослаться на Гершеля и был послан в город, должен был прочесть книгу и рассказывать ей, пока она не удовлетво- рилась.
В другой раз, опять по неосторожности, вырвалось у него в разговоре с бароном слова два о школах живописи опять ему работа на неделю читать, рассказывать да потом еще поехали в Эрмитаж и там еще он должен был делом подтверждать ей прочитанное.
Если он скажет что-нибудь наобум, она сейчас увидит, да тут-то и пристанет.
Потом он должен был с неделю ездить по магазинам, отыскивать гравюры с лучших картин.
Бедный Обломов то повторял зады, то бросался в книжные лавки за новыми увражами и иногда целую ночь не спал, рылся, читал, чтоб утром, будто нечаянно, отвечать на вчерашний вопрос знанием, вынутым из архива памяти.
Она предлагала эти вопросы нес женскою рассеянностью, не по внушению минутного каприза знать то или другое, а настойчиво, с нетерпением, ив случае молчания Обломова казнила его продолжительным, испытующим взглядом. Как он дрожал от этого взгляда Что вы не скажете ничего, молчите – спросила она. – Можно подумать, что вам скучно Ах – произнес он, как будто приходя в себя от обморока. – Как я люблю вас
– В самом деле Ане спроси я, оно и непохоже, сказала она Да неужели вы не чувствуете, что во мне происходит начал он. – Знаете, мне даже трудно говорить. Вот здесь дайте руку, что-то мешает, как будто лежит что-нибудь тяжелое, точно камень, как бывает в глубоком горе, а между тем, странно, ив горе ив счастье, в организме один и тот же процесс тяжело,
почти больно дышать, хочется плакать Если б я заплакал, мне бы также, как в горе, от слез стало бы легко…
Она поглядела на него молча, как будто поверяла слова его, сравнила стем, что у него написано на лицеи улыбнулась поверка оказалась удовлетворительною. На лице ее разлито было дыхание счастья,
но мирного, которое, казалось, ничем не возмутишь.
Видно, что у ней не было тяжело на сердце, а только хорошо, как в природе в это тихое утро Что со мной – в раздумье спросил будто себя
Обломов.
– Сказать что Скажите Вы влюблены Да, конечно, – подтвердил он, отрывая ее руку от канвы, и не поцеловала только крепко прижал ее пальцы к губами располагал, кажется, держать так
долго.
Она пробовала тихонько отнять, но он крепко держал Ну, пустите, довольно, – сказала она А выспросил он. – Вы не влюблены Влюблена, нет я не люблю этого я вас люблю сказала она и поглядела на него долго, как будто поверяла и себя, точно ли она любит Люблю – произнес Обломов. – Но ведь любить можно мать, отца, няньку, даже собачонку все это покрывается общим, собирательным понятием люблю, как старым Халатом – сказала она, засмеявшись. – Арго где ваш халат Какой халат У меня никакого не было.
Она посмотрела на него с улыбкой упрека Вот вы о старом халате – сказал он. – Я жду, душа замерла у меня от нетерпения слышать, как из сердца у вас порывается чувство, каким именем назовете вы эти порывы, а вы Бог с вами, Ольга Да, я влюблен в вас и говорю, что без этого нет и прямой любви нив отца, нив мать, нив няньку не влюбляются, а любят их Не знаю, – говорила она задумчиво, как будто вникая в себя и стараясь уловить, что в ней происходит. –
20
Кстати фр
Она пробовала тихонько отнять, но он крепко держал Ну, пустите, довольно, – сказала она А выспросил он. – Вы не влюблены Влюблена, нет я не люблю этого я вас люблю сказала она и поглядела на него долго, как будто поверяла и себя, точно ли она любит Люблю – произнес Обломов. – Но ведь любить можно мать, отца, няньку, даже собачонку все это покрывается общим, собирательным понятием люблю, как старым Халатом – сказала она, засмеявшись. – Арго где ваш халат Какой халат У меня никакого не было.
Она посмотрела на него с улыбкой упрека Вот вы о старом халате – сказал он. – Я жду, душа замерла у меня от нетерпения слышать, как из сердца у вас порывается чувство, каким именем назовете вы эти порывы, а вы Бог с вами, Ольга Да, я влюблен в вас и говорю, что без этого нет и прямой любви нив отца, нив мать, нив няньку не влюбляются, а любят их Не знаю, – говорила она задумчиво, как будто вникая в себя и стараясь уловить, что в ней происходит. –
20
Кстати фр
Не знаю, влюблена ли я в вас если нетто, может быть, не наступила еще минута знаю только одно, что я так не любила ни отца, ни мать, ни няньку Какая же разница Чувствуете ли вы что-нибудь особенное. – добивался он А вам хочется знать – спросила она лукаво Да, да, да Неужели у вас нет потребности высказаться А зачем вам хочется знать Чтоб поминутно жить этим сегодня, всю ночь,
завтра – до нового свидания Я только теми живу Вот видите, вам нужно обновлять каждый день запас вашей нежности Вот где разница между влюбленными любящим. Я Вы. – нетерпеливо ждал он Я люблю иначе, – сказала она, опрокидываясь спиной на скамью и блуждая глазами в несущихся облаках Мне без вас скучно расставаться с вами ненадолго жаль, надолго – больно. Я однажды навсегда узнала, увидела и верю, что вы меня любите, – и счастлива, хоть не повторяйте мне никогда, что любите меня. Больше и лучше любить я не умею.
«Это слова как будто Корделии!»
21
– подумал Об
завтра – до нового свидания Я только теми живу Вот видите, вам нужно обновлять каждый день запас вашей нежности Вот где разница между влюбленными любящим. Я Вы. – нетерпеливо ждал он Я люблю иначе, – сказала она, опрокидываясь спиной на скамью и блуждая глазами в несущихся облаках Мне без вас скучно расставаться с вами ненадолго жаль, надолго – больно. Я однажды навсегда узнала, увидела и верю, что вы меня любите, – и счастлива, хоть не повторяйте мне никогда, что любите меня. Больше и лучше любить я не умею.
«Это слова как будто Корделии!»
21
– подумал Об
Корделия – младшая дочь короля Лира из трагедии Шекспира Король Лир – олицетворение бескорыстной любви, верности и высокого понимания долга
ломов, глядя на Ольгу страстно Умрете вы, – с запинкой продолжала оная буду носить вечный траур по вас и никогда более не улыбнусь в жизни. Полюбите другую – роптать,
проклинать не стану, а про себя пожелаю вам счастья Для меня любовь эта – все равно что жизнь,
а жизнь…
Она искала выражения Что ж жизнь, по-вашему? – спросил Обломов Жизнь – долг, обязанность, следовательно, любовь тоже долг мне как будто Бог послал ее, – досказала она, подняв глаза к небу, – и велел любить Корделия! – вслух произнес Обломов. – И ей двадцать один год Так вот что любовь, по-вашему! – прибавил он в раздумье Да, и у меня, кажется, достанет сил прожить и про- любить всю жизнь…
«Кто ж внушил ей это – думал Обломов, глядя на нее чуть нес благоговением. – Непутем же опыта,
истязаний, огня и дыма дошла она до этого ясного и простого понимания жизни и любви А есть радости живые, есть страсти – заговорил он Не знаю, – сказала оная не испытала и не понимаю, что это такое О, как я понимаю теперь
– Может быть, и я со временем испытаю, может быть, и у меня будут те же порывы, как у вас, также буду глядеть при встречена вас и не верить, точно ли вы передо мной А это, должно быть, очень смешно весело добавила она. – Какие вы глаза иногда делаете я думаю, ma tante замечает В чем же счастье у вас в любви, – спросил он, если у вас нет тех живых радостей, какие испытываю я В чем А вот в чем – говорила она, указывая на него, на себя, на окружавшее их уединение. – Разве это несчастье, разве я жила когда-нибудь так?
Прежде я не просидела бы здесь и четверти часа одна, без книги, без музыки, между этими деревьями. Говорить с мужчиной, кроме Андрея Иваныча, мне было скучно, не о чем я все думала, как бы остаться одной А теперь и молчать вдвоем весело!
Она повела глазами вокруг, по деревьям, по траве,
потом остановила их на нем, улыбнулась и подала ему руку Разве мне не будет больно ужо, когда выбудете уходить – прибавила она. – Разве я не стану торопиться поскорей лечь спать, чтоб заснуть и не видать скучной ночи Разве завтра не пошлю к вам утром?
Разве…
С каждым разве лицо Обломова все расцветало
проклинать не стану, а про себя пожелаю вам счастья Для меня любовь эта – все равно что жизнь,
а жизнь…
Она искала выражения Что ж жизнь, по-вашему? – спросил Обломов Жизнь – долг, обязанность, следовательно, любовь тоже долг мне как будто Бог послал ее, – досказала она, подняв глаза к небу, – и велел любить Корделия! – вслух произнес Обломов. – И ей двадцать один год Так вот что любовь, по-вашему! – прибавил он в раздумье Да, и у меня, кажется, достанет сил прожить и про- любить всю жизнь…
«Кто ж внушил ей это – думал Обломов, глядя на нее чуть нес благоговением. – Непутем же опыта,
истязаний, огня и дыма дошла она до этого ясного и простого понимания жизни и любви А есть радости живые, есть страсти – заговорил он Не знаю, – сказала оная не испытала и не понимаю, что это такое О, как я понимаю теперь
– Может быть, и я со временем испытаю, может быть, и у меня будут те же порывы, как у вас, также буду глядеть при встречена вас и не верить, точно ли вы передо мной А это, должно быть, очень смешно весело добавила она. – Какие вы глаза иногда делаете я думаю, ma tante замечает В чем же счастье у вас в любви, – спросил он, если у вас нет тех живых радостей, какие испытываю я В чем А вот в чем – говорила она, указывая на него, на себя, на окружавшее их уединение. – Разве это несчастье, разве я жила когда-нибудь так?
Прежде я не просидела бы здесь и четверти часа одна, без книги, без музыки, между этими деревьями. Говорить с мужчиной, кроме Андрея Иваныча, мне было скучно, не о чем я все думала, как бы остаться одной А теперь и молчать вдвоем весело!
Она повела глазами вокруг, по деревьям, по траве,
потом остановила их на нем, улыбнулась и подала ему руку Разве мне не будет больно ужо, когда выбудете уходить – прибавила она. – Разве я не стану торопиться поскорей лечь спать, чтоб заснуть и не видать скучной ночи Разве завтра не пошлю к вам утром?
Разве…
С каждым разве лицо Обломова все расцветало
взгляд наполнялся лучами Да, да, – повторял он, – я тоже жду утра, и мне скучна ночь, и я завтра пошлю к вам не заделом, а чтоб только произнести лишний рази услыхать, как раздастся ваше имя, узнать от людей какую-нибудь подробность о вас, позавидовать, что они уж вас видели Мы думаем, ждем, живем и надеемся одинаково. Простите, Ольга, мои сомнения я убеждаюсь,
что вы любите меня, как не любили ни отца, ни тетку,
ни…
– Ни собачонку, – сказала она и засмеялась Верьте же мне, – заключила она, – как я вам верю, и не сомневайтесь, не тревожьте пустыми сомнениями этого счастья, а то оно улетит. Что я раз назвала своим, того уже не отдам назад, разве отнимут. Я
это знаю, нужды нет, что я молода, но Знаете ли, сказала она суверенностью в голосе, – в месяц, с тех пор, как знаю вас, ямного передумала и испытала, как будто прочла большую книгу, так, про себя, понемногу Не сомневайтесь же Не могу не сомневаться, – перебил он, – не требуйте этого. Теперь, при вас, я уверен во всем ваш взгляд, голос, все говорит. Высмотрите на меня, как будто говорите мне слов не надоя умею читать ваши взгляды. Но когда вас нет, начинается такая мучительная игра в сомнения, в вопросы, и мне опять надо
что вы любите меня, как не любили ни отца, ни тетку,
ни…
– Ни собачонку, – сказала она и засмеялась Верьте же мне, – заключила она, – как я вам верю, и не сомневайтесь, не тревожьте пустыми сомнениями этого счастья, а то оно улетит. Что я раз назвала своим, того уже не отдам назад, разве отнимут. Я
это знаю, нужды нет, что я молода, но Знаете ли, сказала она суверенностью в голосе, – в месяц, с тех пор, как знаю вас, ямного передумала и испытала, как будто прочла большую книгу, так, про себя, понемногу Не сомневайтесь же Не могу не сомневаться, – перебил он, – не требуйте этого. Теперь, при вас, я уверен во всем ваш взгляд, голос, все говорит. Высмотрите на меня, как будто говорите мне слов не надоя умею читать ваши взгляды. Но когда вас нет, начинается такая мучительная игра в сомнения, в вопросы, и мне опять надо
бежать к вам, опять взглянуть на вас, без этого я не верю. Что это А я верю вам отчего же – спросила она Еще бы вы не верили Перед вами сумасшедший,
зараженный страстью В глазах моих вы видите, яду- маю, себя, как в зеркале. Притом вам двадцать лет:
посмотрите на себя может ли мужчина, встретя вас,
не заплатить вам дань удивления хотя взглядом?
А знать вас, слушать, глядеть на вас подолгу, любить ода тут сума сойдешь А вы так ровны, покойны;
и если пройдут сутки, двое и я не услышу от вас люблю, здесь начинается тревога…
Он указал на сердце Люблю, люблю, люблю – вот вам натрое суток запаса – сказала она, вставая со скамьи Вы все шутите, а мне-то каково – вздохнув, заметил он, спускаясь с нею с горы.
Так разыгрывался между ними все тот же мотив в разнообразных варьяциях. Свидания, разговоры все это была одна песнь, одни звуки, один свет, который горел ярко, и только преломлялись и дробились лучи его на розовые, на зеленые, на палевые и трепетали в окружавшей их атмосфере. Каждый день и час приносил новые звуки и лучи, но свет горел один,
мотив звучал все тот же.
И они она прислушивались к этим звукам, улов
зараженный страстью В глазах моих вы видите, яду- маю, себя, как в зеркале. Притом вам двадцать лет:
посмотрите на себя может ли мужчина, встретя вас,
не заплатить вам дань удивления хотя взглядом?
А знать вас, слушать, глядеть на вас подолгу, любить ода тут сума сойдешь А вы так ровны, покойны;
и если пройдут сутки, двое и я не услышу от вас люблю, здесь начинается тревога…
Он указал на сердце Люблю, люблю, люблю – вот вам натрое суток запаса – сказала она, вставая со скамьи Вы все шутите, а мне-то каково – вздохнув, заметил он, спускаясь с нею с горы.
Так разыгрывался между ними все тот же мотив в разнообразных варьяциях. Свидания, разговоры все это была одна песнь, одни звуки, один свет, который горел ярко, и только преломлялись и дробились лучи его на розовые, на зеленые, на палевые и трепетали в окружавшей их атмосфере. Каждый день и час приносил новые звуки и лучи, но свет горел один,
мотив звучал все тот же.
И они она прислушивались к этим звукам, улов
ляли их и спешили выпевать, что каждый слышит,
друг перед другом, не подозревая, что завтра зазвучат другие звуки, явятся иные лучи, и забывая на другой день, что вчера было пение другое.
Она одевала излияние сердца в те краски, какими горело ее воображение в настоящий момент, и веровала, что они верны природе, и спешила в невинном и бессознательном кокетстве явиться в прекрасном уборе перед глазами своего друга.
Он веровал еще больше в эти волшебные звуки,
в обаятельный свети спешил предстать пред ней во всеоружии страсти, показать ей весь блеск и всю силу огня, который пожирал его душу.
Они не лгали ни перед собой, ни друг другу они выдавали то, что говорило сердце, а голос его проходил чрез воображение.
Обломову нужды, в сущности, не было, являлась ли Ольга Корделией и осталась ли бы верна этому образу или пошла бы новой тропой и преобразилась в другое видение, лишь бы она являлась в тех же красках и лучах, в каких она жила в его сердце, лишь бы ему было хорошо.
И Ольга не справлялась, поднимет ли страстный друг ее перчатку, если бона бросила ее впасть ко льву, бросится ли для нее в бездну, лишь бы она видела симптомы этой страсти, лишь бы он оставался
друг перед другом, не подозревая, что завтра зазвучат другие звуки, явятся иные лучи, и забывая на другой день, что вчера было пение другое.
Она одевала излияние сердца в те краски, какими горело ее воображение в настоящий момент, и веровала, что они верны природе, и спешила в невинном и бессознательном кокетстве явиться в прекрасном уборе перед глазами своего друга.
Он веровал еще больше в эти волшебные звуки,
в обаятельный свети спешил предстать пред ней во всеоружии страсти, показать ей весь блеск и всю силу огня, который пожирал его душу.
Они не лгали ни перед собой, ни друг другу они выдавали то, что говорило сердце, а голос его проходил чрез воображение.
Обломову нужды, в сущности, не было, являлась ли Ольга Корделией и осталась ли бы верна этому образу или пошла бы новой тропой и преобразилась в другое видение, лишь бы она являлась в тех же красках и лучах, в каких она жила в его сердце, лишь бы ему было хорошо.
И Ольга не справлялась, поднимет ли страстный друг ее перчатку, если бона бросила ее впасть ко льву, бросится ли для нее в бездну, лишь бы она видела симптомы этой страсти, лишь бы он оставался
верен идеалу мужчины, ипритом мужчины, просыпающегося чрез нее к жизни, лишь бы от луча ее взгляда, от ее улыбки горел огонь бодрости в нем ион не переставал бы видеть в ней цель жизни.
И потому в мелькнувшем образе Корделии, в огне страсти Обломова отразилось только одно мгновение, одно эфемерное дыхание любви, одно ее утро,
один прихотливый узор. А завтра, завтра блеснет уже другое, может быть, такое же прекрасное, но все-таки другое
И потому в мелькнувшем образе Корделии, в огне страсти Обломова отразилось только одно мгновение, одно эфемерное дыхание любви, одно ее утро,
один прихотливый узор. А завтра, завтра блеснет уже другое, может быть, такое же прекрасное, но все-таки другое
Обломов был в том состоянии, когда человек только что проводил глазами закатившееся летнее солнце и наслаждается его румяными следами, не отрывая взгляда от зарине оборачиваясь назад, откуда выходит ночь, думая только о возвращении назавтра тепла и света.
Он лежал на спине и наслаждался последними следами вчерашнего свидания. Люблю, люблю, люблю дрожало еще в его ушах лучше всякого пения
Ольги; еще на нем покоились последние лучи ее глубокого взгляда. Он дочитывал в нем смысл, определял степень ее любви и стал было забываться сном,
как вдруг…
Завтра утром Обломов встал бледный и мрачный;
на лице следы бессонницы лоб весь в морщинах;
в глазах нет огня, нет желаний. Гордость, веселый,
бодрый взгляд, умеренная, сознательная торопливость движений занятого человека – все пропало.
Он вяло напился чаю, не тронул ни одной книги, не присел к столу, задумчиво закурил сигару и сел на диван. Прежде бы он лег, но теперь отвык, и его даже не тянуло к подушке однако ж он уперся локтем в нее признак, намекавший на прежние наклонности
Он лежал на спине и наслаждался последними следами вчерашнего свидания. Люблю, люблю, люблю дрожало еще в его ушах лучше всякого пения
Ольги; еще на нем покоились последние лучи ее глубокого взгляда. Он дочитывал в нем смысл, определял степень ее любви и стал было забываться сном,
как вдруг…
Завтра утром Обломов встал бледный и мрачный;
на лице следы бессонницы лоб весь в морщинах;
в глазах нет огня, нет желаний. Гордость, веселый,
бодрый взгляд, умеренная, сознательная торопливость движений занятого человека – все пропало.
Он вяло напился чаю, не тронул ни одной книги, не присел к столу, задумчиво закурил сигару и сел на диван. Прежде бы он лег, но теперь отвык, и его даже не тянуло к подушке однако ж он уперся локтем в нее признак, намекавший на прежние наклонности
Он был мрачен, иногда вздыхал, вдруг пожимал плечами, качал с сокрушением головой.
В нем что-то сильно работает, ноне любовь. Образ
Ольги пред ним, но он носится будто вдали, в тумане,
без лучей, как чужой ему он смотрит на него болезненным взглядом и вздыхает.
«Живи, как Бог велит, а не как хочется – правило мудрое, но Ион задумался.
«Да, нельзя жить, как хочется, – это ясно, – начал говорить в нем какой-то угрюмый, строптивый голос, впадешь в хаос противоречий, которых не распутает один человеческий ум, как он ни глубок, как ни дерзок Вчера пожелал, сегодня достигаешь желаемого страстно, до изнеможения, а послезавтра краснеешь,
что пожелал, потом клянешь жизнь, зачем исполнилось ведь вот что выходит от самостоятельного и дерзкого шагания в жизни, от своевольного хочу Надо идти ощупью, на многое закрывать глаза и не бредить счастьем, не сметь роптать, что оно ускользнет, вот жизнь Кто выдумал, что она – счастье, наслаждение Безумцы Жизнь есть жизнь, долг, – говорит
Ольга, – обязанность, а обязанность бывает тяжела.
Исполним же долг Он вздохнул Не увидимся с Ольгой Боже мой Ты открыл мне глаза и указал долг, – говорил он, глядя в небо, – где же взять силы Расстаться Еще есть возможность теперь, хотя с болью, зато после не будешь клясть себя, зачем не расстался А от нее сейчас придут, она хотела прислать Она не ожидает…
Что за причина Какой ветер вдруг подул на Обло- мова? Какие облака нанес И отчего он поднимает такое печальное иго А, кажется, вчера еще он глядел в душу Ольги и видел там светлый мири светлую судьбу, прочитал свой и ее гороскоп. Что же случилось?
Должно быть, он поужинал или полежал на спине,
и поэтическое настроение уступило место каким-то ужасам.
Часто случается заснуть летом в тихий, безоблачный вечер, с мерцающими звездами, и думать, как завтра будет хорошо поле при утренних светлых красках Как весело углубиться в чащу леса и прятаться от жара. И вдруг просыпаешься от стука дождя, от серых печальных облаков холодно, сыро…
Обломов с вечера, по обыкновению, прислушивался к биению своего сердца, потом ощупал его руками, поверил, увеличилась ли отверделость там, наконец углубился в анализ своего счастья и вдруг попал в каплю горечи и отравился.
Отрава подействовала сильно и быстро. Он пробежал мысленно всю свою жизнь в сотый раз раскаяние и позднее сожаление о минувшем подступило к сердцу. Он представил себе, чтоб он был теперь, если б
В нем что-то сильно работает, ноне любовь. Образ
Ольги пред ним, но он носится будто вдали, в тумане,
без лучей, как чужой ему он смотрит на него болезненным взглядом и вздыхает.
«Живи, как Бог велит, а не как хочется – правило мудрое, но Ион задумался.
«Да, нельзя жить, как хочется, – это ясно, – начал говорить в нем какой-то угрюмый, строптивый голос, впадешь в хаос противоречий, которых не распутает один человеческий ум, как он ни глубок, как ни дерзок Вчера пожелал, сегодня достигаешь желаемого страстно, до изнеможения, а послезавтра краснеешь,
что пожелал, потом клянешь жизнь, зачем исполнилось ведь вот что выходит от самостоятельного и дерзкого шагания в жизни, от своевольного хочу Надо идти ощупью, на многое закрывать глаза и не бредить счастьем, не сметь роптать, что оно ускользнет, вот жизнь Кто выдумал, что она – счастье, наслаждение Безумцы Жизнь есть жизнь, долг, – говорит
Ольга, – обязанность, а обязанность бывает тяжела.
Исполним же долг Он вздохнул Не увидимся с Ольгой Боже мой Ты открыл мне глаза и указал долг, – говорил он, глядя в небо, – где же взять силы Расстаться Еще есть возможность теперь, хотя с болью, зато после не будешь клясть себя, зачем не расстался А от нее сейчас придут, она хотела прислать Она не ожидает…
Что за причина Какой ветер вдруг подул на Обло- мова? Какие облака нанес И отчего он поднимает такое печальное иго А, кажется, вчера еще он глядел в душу Ольги и видел там светлый мири светлую судьбу, прочитал свой и ее гороскоп. Что же случилось?
Должно быть, он поужинал или полежал на спине,
и поэтическое настроение уступило место каким-то ужасам.
Часто случается заснуть летом в тихий, безоблачный вечер, с мерцающими звездами, и думать, как завтра будет хорошо поле при утренних светлых красках Как весело углубиться в чащу леса и прятаться от жара. И вдруг просыпаешься от стука дождя, от серых печальных облаков холодно, сыро…
Обломов с вечера, по обыкновению, прислушивался к биению своего сердца, потом ощупал его руками, поверил, увеличилась ли отверделость там, наконец углубился в анализ своего счастья и вдруг попал в каплю горечи и отравился.
Отрава подействовала сильно и быстро. Он пробежал мысленно всю свою жизнь в сотый раз раскаяние и позднее сожаление о минувшем подступило к сердцу. Он представил себе, чтоб он был теперь, если б
шел бодро вперед, как бы жил полнее и многостороннее, если б был деятелен, и перешел к вопросу, что он теперь и как могла, как может полюбить его Ольга и за что?
«Не ошибка ли это – вдруг мелькнуло у него в уме, как молния, и молния эта попала в самое сердце и разбила его. Он застонал. Ошибка да вот что ворочалось у него в голове.
«Люблю, люблю, люблю, – раздалось вдруг опять в памяти, и сердце начинало согреваться, но вдруг опять похолодело. И это троекратное люблю Ольги что это Обман ее глаз, лукавый шепот еще праздного сердца нелюбовь, а только предчувствие люб- ви!
Этот голос когда-нибудь раздастся, но так сильно зазвучит, таким грянет аккордом, что весь мир встрепенется Узнает и тетка и барон, и далеко раздастся гул от этого голоса Не станет то чувство пробираться так тихо, как ручей, прячась в траве, с едва слышным журчаньем.
Она любит теперь, как вышивает по канве тихо,
лениво выходит узор, она еще ленивее развертывает его, любуется, потом положит и забудет. Да, это только приготовление к любви, опыта он – субъект, который подвернулся первый, немного сносный, для опыта, по случаю
«Не ошибка ли это – вдруг мелькнуло у него в уме, как молния, и молния эта попала в самое сердце и разбила его. Он застонал. Ошибка да вот что ворочалось у него в голове.
«Люблю, люблю, люблю, – раздалось вдруг опять в памяти, и сердце начинало согреваться, но вдруг опять похолодело. И это троекратное люблю Ольги что это Обман ее глаз, лукавый шепот еще праздного сердца нелюбовь, а только предчувствие люб- ви!
Этот голос когда-нибудь раздастся, но так сильно зазвучит, таким грянет аккордом, что весь мир встрепенется Узнает и тетка и барон, и далеко раздастся гул от этого голоса Не станет то чувство пробираться так тихо, как ручей, прячась в траве, с едва слышным журчаньем.
Она любит теперь, как вышивает по канве тихо,
лениво выходит узор, она еще ленивее развертывает его, любуется, потом положит и забудет. Да, это только приготовление к любви, опыта он – субъект, который подвернулся первый, немного сносный, для опыта, по случаю
Ведь случай свели сблизил их. Она бы его не заметила Штольц указал на него, заразил молодое,
впечатлительное сердце своим участием, явилось сострадание к его положению, самолюбивая забота стряхнуть сон с ленивой души, потом оставить ее Вот оно что – с ужасом говорил он, вставая с постели и зажигая дрожащей рукой свечку. – Больше ничего тут нет и не было Она готова была к восприня- тию любви, сердце ее ждало чутко, ион встретился нечаянно, попал ошибкой Другой только явится – иона с ужасом отрезвится от ошибки Как она взглянет тогда на него, как отвернется ужасно Я похищаю чужое Я – вор Что я делаю, что я делаю Как я ослеп!
Боже мой!
Он посмотрел в зеркало бледен, желт, глаза тусклые. Он вспомнил тех молодых счастливцев, с подернутым влагой, задумчивым, носильными глубоким взглядом, как у нее, с трепещущей искрой в глазах, суверенностью на победу в улыбке, с такой бодрой походкой, с звучным голосом. Ион дождется, когда один из них явится она вспыхнет вдруг, взглянет на него,
Обломова, и захохочет!
Он опять поглядел в зеркало. Этаких не любят сказал он.
Потом лег и припал лицом к подушке. «Прощай,
Ольга, будь счастлива, – заключил он
– Захар – крикнул он утром. – Если от Ильинских придет человек за мной, скажи, что меня дома нет, в город уехал Слушаю.
«Да… нет, я лучше напишу к ней, – сказал он сам себе, – а то дико покажется ей, что я вдруг пропал.
Объяснение необходимо».
Он сел к столу и начал писать быстро, с жаром,
с лихорадочной поспешностью, не так, как вначале мая писал к домовому хозяину. Ни разу не произошло близкой и неприятной встречи двух которых и двух
что.
«Вам странно, Ольга Сергеевна (писал он, вместо меня самого получить это письмо, когда мы так часто видимся. Прочитайте до конца, ивы увидите, что мне иначе поступить нельзя. Надо было бы начать с этого письма тогда мы оба избавились бы многих упреков совести впереди но и теперь не поздно. Мы полюбили друг друга так внезапно, так быстро, как будто оба вдруг сделались больны, и это мне мешало очнуться ранее. Притом, глядя на вас, слушая вас по целым часам, кто бы добровольно захотел принимать на себя тяжелую обязанность отрезвляться от очарования Где напасешься на каждый миг оглядки и силы воли, чтоб остановиться у всякой покатости и не увлечься по ее склону И я всякий день думал Дальше не увлекусь, я остановлюсь от меня зависит, – и увлекся, и теперь настает борьба, в которой требую вашей помощи. Я только сегодня, в эту ночь, понял,
как быстро скользят ноги мои вчера только удалось мне заглянуть поглубже в пропасть, куда я падаю, и я решился остановиться.
Я говорю только о себе – не из эгоизма, а потому, что, когда я буду лежать на дне этой пропасти,
вы всё будете, как чистый ангел, летать высоко, и не знаю, захотите ли бросить в нее взгляд. Послушайте, без всяких намеков, скажу прямо и просто вы меня не любите и не можете любить. Послушайтесь моей опытности и поверьте безусловно. Ведь мое сердце начало биться давно положим, билось фальшиво,
невпопад, но это самое научило меня различать его правильное биение от случайного. Вам нельзя, а мне можно и должно знать, где истина, где заблуждение, и на мне лежит обязанность предостеречь того, кто еще не успел узнать этого. И вот я предостерегаю вас вы в заблуждении, оглянитесь!
Пока между нами любовь появилась в виде легкого, улыбающегося видения, пока она звучала вносилась в запахе сиреневой ветки, в невысказанном участии, в стыдливом взгляде, я не доверял ей, принимая ее за игру воображения и шепот самолюбия. Но шалости прошли я стал болен любовью
впечатлительное сердце своим участием, явилось сострадание к его положению, самолюбивая забота стряхнуть сон с ленивой души, потом оставить ее Вот оно что – с ужасом говорил он, вставая с постели и зажигая дрожащей рукой свечку. – Больше ничего тут нет и не было Она готова была к восприня- тию любви, сердце ее ждало чутко, ион встретился нечаянно, попал ошибкой Другой только явится – иона с ужасом отрезвится от ошибки Как она взглянет тогда на него, как отвернется ужасно Я похищаю чужое Я – вор Что я делаю, что я делаю Как я ослеп!
Боже мой!
Он посмотрел в зеркало бледен, желт, глаза тусклые. Он вспомнил тех молодых счастливцев, с подернутым влагой, задумчивым, носильными глубоким взглядом, как у нее, с трепещущей искрой в глазах, суверенностью на победу в улыбке, с такой бодрой походкой, с звучным голосом. Ион дождется, когда один из них явится она вспыхнет вдруг, взглянет на него,
Обломова, и захохочет!
Он опять поглядел в зеркало. Этаких не любят сказал он.
Потом лег и припал лицом к подушке. «Прощай,
Ольга, будь счастлива, – заключил он
– Захар – крикнул он утром. – Если от Ильинских придет человек за мной, скажи, что меня дома нет, в город уехал Слушаю.
«Да… нет, я лучше напишу к ней, – сказал он сам себе, – а то дико покажется ей, что я вдруг пропал.
Объяснение необходимо».
Он сел к столу и начал писать быстро, с жаром,
с лихорадочной поспешностью, не так, как вначале мая писал к домовому хозяину. Ни разу не произошло близкой и неприятной встречи двух которых и двух
что.
«Вам странно, Ольга Сергеевна (писал он, вместо меня самого получить это письмо, когда мы так часто видимся. Прочитайте до конца, ивы увидите, что мне иначе поступить нельзя. Надо было бы начать с этого письма тогда мы оба избавились бы многих упреков совести впереди но и теперь не поздно. Мы полюбили друг друга так внезапно, так быстро, как будто оба вдруг сделались больны, и это мне мешало очнуться ранее. Притом, глядя на вас, слушая вас по целым часам, кто бы добровольно захотел принимать на себя тяжелую обязанность отрезвляться от очарования Где напасешься на каждый миг оглядки и силы воли, чтоб остановиться у всякой покатости и не увлечься по ее склону И я всякий день думал Дальше не увлекусь, я остановлюсь от меня зависит, – и увлекся, и теперь настает борьба, в которой требую вашей помощи. Я только сегодня, в эту ночь, понял,
как быстро скользят ноги мои вчера только удалось мне заглянуть поглубже в пропасть, куда я падаю, и я решился остановиться.
Я говорю только о себе – не из эгоизма, а потому, что, когда я буду лежать на дне этой пропасти,
вы всё будете, как чистый ангел, летать высоко, и не знаю, захотите ли бросить в нее взгляд. Послушайте, без всяких намеков, скажу прямо и просто вы меня не любите и не можете любить. Послушайтесь моей опытности и поверьте безусловно. Ведь мое сердце начало биться давно положим, билось фальшиво,
невпопад, но это самое научило меня различать его правильное биение от случайного. Вам нельзя, а мне можно и должно знать, где истина, где заблуждение, и на мне лежит обязанность предостеречь того, кто еще не успел узнать этого. И вот я предостерегаю вас вы в заблуждении, оглянитесь!
Пока между нами любовь появилась в виде легкого, улыбающегося видения, пока она звучала вносилась в запахе сиреневой ветки, в невысказанном участии, в стыдливом взгляде, я не доверял ей, принимая ее за игру воображения и шепот самолюбия. Но шалости прошли я стал болен любовью
почувствовал симптомы страсти вы стали задумчивы, серьезны отдали мне ваши досуги у вас заговорили нервы вы начали волноваться, и тогда, то есть теперь только, я испугался и почувствовал, что на меня падает обязанность остановиться и сказать, что это такое.
Я сказал вам, что люблю вас, вы ответили тем же слышите ли, какой диссонанс звучит в этом Не слышите Так услышите позже, когда я уже буду в бездне.
Посмотрите на меня, вдумайтесь в мое существование можно ли вам любить меня, любители вы меня?
«Люблю, люблю, люблю – сказали вы вчера. «Нет,
нет, нет – твердо отвечаю я.
Вы не любите меня, новы не лжете – спешу прибавить не обманываете меня вы не можете сказать да,
когда в вас говорит нет Я только хочу доказать вам,
что ваше настоящее люблю не есть настоящая любовь, а будущая это только бессознательная потребность любить, которая за недостатком настоящей пищи, за отсутствием огня, горит фальшивым, негреющим светом, высказывается иногда у женщин в ласках к ребенку, к другой женщине, даже просто в слезах или в истерических припадках. Мне с самого начала следовало быстрого сказать вам Вы ошиблись, перед вами не тот, кого выждали, оком мечтали. Погодите, он придет, и тогда вы очнетесь вам будет досадно и стыдно за свою ошибку, а мне эта досада и стыд сделают боль, – вот что следовало бы мне сказать вам, если б я от природы был попрозорливее умом и пободрее душой, если б, наконец, был искреннее…
Я и говорил, но, помните, как с боязнью, чтоб вы не поверили, чтоб этого не случилось я вперед говорил все, что могут потом сказать другие, чтоб приготовить вас не слушать и не верить, асам торопился видеться с вами и думал «Когда-то еще другой придет, я пока счастлив. Вот она, логика увлечения и страстей.
Теперь уже я думаю иначе. А что будет, когда я привяжусь к ней, когда видеться – сделается не роскошью жизни, а необходимостью, когда любовь вопьется в сердце (недаром я чувствую там отверделость)?
Как оторваться тогда Переживешь ли эту боль Худо будет мне. Я и теперь без ужаса не могу подумать об этом. Если б выбыли опытнее, старше, тогда бы я благословил свое счастье и подал вам руку навсегда.
А то…
Зачем же я пишу Зачем не пришел прямо сказать сам, что желание видеться с вами растет с каждым днем, а видеться не следует Сказать это вам в лицо достанет ли духу, сами посудите Иногда я и хочу сказать что-то похожее на это, а говорю совсем другое. Может быть, на лице вашем выразилась бы печаль (если правда, что вам нескучно было со мной
Я сказал вам, что люблю вас, вы ответили тем же слышите ли, какой диссонанс звучит в этом Не слышите Так услышите позже, когда я уже буду в бездне.
Посмотрите на меня, вдумайтесь в мое существование можно ли вам любить меня, любители вы меня?
«Люблю, люблю, люблю – сказали вы вчера. «Нет,
нет, нет – твердо отвечаю я.
Вы не любите меня, новы не лжете – спешу прибавить не обманываете меня вы не можете сказать да,
когда в вас говорит нет Я только хочу доказать вам,
что ваше настоящее люблю не есть настоящая любовь, а будущая это только бессознательная потребность любить, которая за недостатком настоящей пищи, за отсутствием огня, горит фальшивым, негреющим светом, высказывается иногда у женщин в ласках к ребенку, к другой женщине, даже просто в слезах или в истерических припадках. Мне с самого начала следовало быстрого сказать вам Вы ошиблись, перед вами не тот, кого выждали, оком мечтали. Погодите, он придет, и тогда вы очнетесь вам будет досадно и стыдно за свою ошибку, а мне эта досада и стыд сделают боль, – вот что следовало бы мне сказать вам, если б я от природы был попрозорливее умом и пободрее душой, если б, наконец, был искреннее…
Я и говорил, но, помните, как с боязнью, чтоб вы не поверили, чтоб этого не случилось я вперед говорил все, что могут потом сказать другие, чтоб приготовить вас не слушать и не верить, асам торопился видеться с вами и думал «Когда-то еще другой придет, я пока счастлив. Вот она, логика увлечения и страстей.
Теперь уже я думаю иначе. А что будет, когда я привяжусь к ней, когда видеться – сделается не роскошью жизни, а необходимостью, когда любовь вопьется в сердце (недаром я чувствую там отверделость)?
Как оторваться тогда Переживешь ли эту боль Худо будет мне. Я и теперь без ужаса не могу подумать об этом. Если б выбыли опытнее, старше, тогда бы я благословил свое счастье и подал вам руку навсегда.
А то…
Зачем же я пишу Зачем не пришел прямо сказать сам, что желание видеться с вами растет с каждым днем, а видеться не следует Сказать это вам в лицо достанет ли духу, сами посудите Иногда я и хочу сказать что-то похожее на это, а говорю совсем другое. Может быть, на лице вашем выразилась бы печаль (если правда, что вам нескучно было со мной
или вы, не поняв моих добрых намерений, оскорбились бы ни того, ни другого я не перенесу, заговорю опять не то, и честные намерения разлетятся в прахи кончатся уговором видеться на другой день. Теперь,
без вас, совсем не то ваших кротких глаз, доброго, хорошенького личика нет передо мной бумага терпит и молчит, и я пишу покойно (лгу мы не увидимся больше (не лгу).
Другой бы прибавил пишу и обливаюсь слезами,
но я не рисуюсь перед вами, не драпируюсь в свою печаль, потому что не хочу усиливать боль, растравлять сожаление, грусть. Вся эта драпировка скрывает обыкновенно умысел глубже пустить корни на почве чувства, а я хочу истребить ив вас ив себе семена его. Да и плакать пристало или соблазнителям, которые ищут уловить фразами неосторожное самолюбие женщин, или томным мечтателям. Я говорю это, прощаясь, как прощаются с добрым другом, отпуская его в далекий путь. Недели чрез три, чрез месяц было бы поздно, трудно любовь делает неимоверные успехи,
это душевный антонов огонь. И теперь я уже ни на что непохож, не считаю часы и минуты, не знаю восхождения и захождения солнца, а считаю видел – не видал, увижу – не увижу, приходила – не пришла, придет Все это к лицу молодости, которая легко переносит и приятные и неприятные волнения а мне к лицу покой, хотя скучный, сонный, но он знаком мне ас бурями я не управлюсь.
Многие бы удивились моему поступку отчего бежит скажут другие будут смеяться надомной пожалуй, я и на то решаюсь. Уже если я решаюсь не видаться с вами, значит, на все решаюсь.
В своей глубокой тоске немного утешаюсь тем, что этот коротенький эпизод нашей жизни мне оставит навсегда такое чистое, благоуханное воспоминание,
что одного его довольно будет, чтоб не погрузиться в прежний сон души, а вам, не принеся вреда, послужит руководством в будущей, нормальной любви. Прощайте, ангел, улетайте скорее, как испуганная птичка улетает с ветки, где села ошибкой, также легко, бодро и весело, как она, стой ветки, на которую сели невзначай!»
Обломов с одушевлением писал перо летало по страницам. Глаза сияли, щеки горели. Письмо вышло длинно, как все любовные письма любовники страх как болтливы.
«Странно! Мне уж нескучно, не тяжело – думал он. – Я почти счастлив Отчего это Должно быть,
оттого, что я сбыл груз души в письмо».
Он перечитал письмо, сложили запечатал Захар – сказал он. – Когда придет человек, отдай ему это письмо к барышне
– Слушаю, – сказал Захар.
Обломову в самом деле стало почти весело. Он сел с ногами на диван и даже спросил нет ли чего позавтракать. Съел два яйца и закурил сигару. И сердце и голова у него были наполнены он жил. Он представлял себе, как Ольга получит письмо, как изумится, какое сделает лицо, когда прочтет. Что будет потом?..
Он наслаждался перспективой этого дня, новостью положения Он с замиранием сердца прислушивался к стуку двери, не приходил ли человек, не читает ли уже Ольга письмо Нет, в передней тихо.
«Что ж бы это значило – с беспокойством думал он, – никого не было как же так?»
Тайный голос тут же шептал ему Отчего ты беспокоишься Ведь тебе это и нужно, чтоб не было, чтоб разорвать сношения Но он заглушал этот голос.
Чрез полчаса он докликался Захара со двора, где тот сидел с кучером Не было никого – спросил он. – Не приходили Нет, приходили, – отвечал Захар Что ж ты Сказал, что вас нет в город, дескать, уехали.
Обломов вытаращил на него глаза Зачем же ты это сказал – спросил он. – Я что тебе велел, когда человек придет Да не человек приходил, горничная, – с невозмутимым хладнокровием отозвался Захар А письмо отдал Никак нет ведь вы сначала велели сказать, что дома нет, а потом отдать письмо. Вот как придет человек, так отдам Нет, нет, ты просто душегубец Где письмо Подай сюда – сказал Обломов.
Захар принес письмо, уже значительно запачканное Ты руки мой, смотри – злобно сказал Обломов,
указывая на пятно У меня руки чисты, – отозвался Захар, глядя в сторону Анисья, Анисья – закричал Обломов.
Анисья выставилась до половины из передней Посмотри, что делает Захар – пожаловался он ей. – На вот письмо и отдай его человеку или горничной, кто придет от Ильинских, чтоб барышне отдали,
слышишь?
– Слышу, батюшка. Пожалуйте, отдам.
Но только она вышла в переднюю, Захар вырвал у ней письмо Ступай, ступай, – закричал он, – знай свое бабье дело!
Вскоре опять прибежала горничная. Захар стал отпирать ей дверь, а Анисья подошла было к ней, но Захар яростно взглянул на нее Ты чего тут – спросил он хрипло Я пришла только послушать, как ты Ну, ну, ну – загремел он, замахиваясь на нее локтем Туда же!
Она усмехнулась и пошла, но из другой комнаты в щелку смотрела, то ли сделает Захар, что велел ба- рин.
Илья Ильич, услышав шум, выскочил сам Что ты, Катя – спросил он Барышня приказали спросить, куда вы уехали А
вы и не уехали, дома Побегу сказать, – говорила она и побежала было Я дома. Это вот все врет, – сказал Обломов. – На вот, отдай барышне письмо Слушаю, отдам Где барышня теперь Они по деревне пошли, велели сказать, что если вы кончили книжку, так чтоб пожаловали в сад часу во втором.
Она ушла.
«Нет, не пойду зачем раздражать чувство, когда все должно быть кончено – думал Обломов, направляясь в деревню.
Он издали видел, как Ольга шла по горе, как догнала ее Катя и отдала письмо видел, как Ольга нами нуту остановилась, посмотрела на письмо, подумала,
потом кивнула Кате и вошла в аллею парка.
Обломов пошел в обход, мимо горы, с другого конца вошел в туже аллею и, дойдя до средины, сел в траве,
между кустами, и ждал.
«Она пройдет здесь, – думал он, – я только погляжу незаметно, что она, и удалюсь навсегда».
Он ждал с замирающим сердцем ее шагов. Нет, тихо. Природа жила деятельною жизнью вокруг кипела невидимая, мелкая работа, а все, казалось, лежит в торжественном покое.
Между тем в траве все двигалось, ползало, суетилось. Вон муравьи бегут в разные стороны так хлопотливо и суетливо, сталкиваются, разбегаются, торопятся, все равно как посмотреть с высоты на какой-ни- будь людской рынок те же кучки, та же толкотня, также гомозится народ.
Вот шмель жужжит около цветка и вползает в его чашечку вот мухи кучей лепятся около выступившей капли сока на трещине липы вот птица где-то в чаще давно все повторяет один и тот же звук, может быть,
зовет другую.
Вот две бабочки, вертясь друг около друга ввоз- духе, опрометью, как в вальсе, мчатся около древесных стволов. Трава сильно пахнет из нее раздается неумолкаемый треск
без вас, совсем не то ваших кротких глаз, доброго, хорошенького личика нет передо мной бумага терпит и молчит, и я пишу покойно (лгу мы не увидимся больше (не лгу).
Другой бы прибавил пишу и обливаюсь слезами,
но я не рисуюсь перед вами, не драпируюсь в свою печаль, потому что не хочу усиливать боль, растравлять сожаление, грусть. Вся эта драпировка скрывает обыкновенно умысел глубже пустить корни на почве чувства, а я хочу истребить ив вас ив себе семена его. Да и плакать пристало или соблазнителям, которые ищут уловить фразами неосторожное самолюбие женщин, или томным мечтателям. Я говорю это, прощаясь, как прощаются с добрым другом, отпуская его в далекий путь. Недели чрез три, чрез месяц было бы поздно, трудно любовь делает неимоверные успехи,
это душевный антонов огонь. И теперь я уже ни на что непохож, не считаю часы и минуты, не знаю восхождения и захождения солнца, а считаю видел – не видал, увижу – не увижу, приходила – не пришла, придет Все это к лицу молодости, которая легко переносит и приятные и неприятные волнения а мне к лицу покой, хотя скучный, сонный, но он знаком мне ас бурями я не управлюсь.
Многие бы удивились моему поступку отчего бежит скажут другие будут смеяться надомной пожалуй, я и на то решаюсь. Уже если я решаюсь не видаться с вами, значит, на все решаюсь.
В своей глубокой тоске немного утешаюсь тем, что этот коротенький эпизод нашей жизни мне оставит навсегда такое чистое, благоуханное воспоминание,
что одного его довольно будет, чтоб не погрузиться в прежний сон души, а вам, не принеся вреда, послужит руководством в будущей, нормальной любви. Прощайте, ангел, улетайте скорее, как испуганная птичка улетает с ветки, где села ошибкой, также легко, бодро и весело, как она, стой ветки, на которую сели невзначай!»
Обломов с одушевлением писал перо летало по страницам. Глаза сияли, щеки горели. Письмо вышло длинно, как все любовные письма любовники страх как болтливы.
«Странно! Мне уж нескучно, не тяжело – думал он. – Я почти счастлив Отчего это Должно быть,
оттого, что я сбыл груз души в письмо».
Он перечитал письмо, сложили запечатал Захар – сказал он. – Когда придет человек, отдай ему это письмо к барышне
– Слушаю, – сказал Захар.
Обломову в самом деле стало почти весело. Он сел с ногами на диван и даже спросил нет ли чего позавтракать. Съел два яйца и закурил сигару. И сердце и голова у него были наполнены он жил. Он представлял себе, как Ольга получит письмо, как изумится, какое сделает лицо, когда прочтет. Что будет потом?..
Он наслаждался перспективой этого дня, новостью положения Он с замиранием сердца прислушивался к стуку двери, не приходил ли человек, не читает ли уже Ольга письмо Нет, в передней тихо.
«Что ж бы это значило – с беспокойством думал он, – никого не было как же так?»
Тайный голос тут же шептал ему Отчего ты беспокоишься Ведь тебе это и нужно, чтоб не было, чтоб разорвать сношения Но он заглушал этот голос.
Чрез полчаса он докликался Захара со двора, где тот сидел с кучером Не было никого – спросил он. – Не приходили Нет, приходили, – отвечал Захар Что ж ты Сказал, что вас нет в город, дескать, уехали.
Обломов вытаращил на него глаза Зачем же ты это сказал – спросил он. – Я что тебе велел, когда человек придет Да не человек приходил, горничная, – с невозмутимым хладнокровием отозвался Захар А письмо отдал Никак нет ведь вы сначала велели сказать, что дома нет, а потом отдать письмо. Вот как придет человек, так отдам Нет, нет, ты просто душегубец Где письмо Подай сюда – сказал Обломов.
Захар принес письмо, уже значительно запачканное Ты руки мой, смотри – злобно сказал Обломов,
указывая на пятно У меня руки чисты, – отозвался Захар, глядя в сторону Анисья, Анисья – закричал Обломов.
Анисья выставилась до половины из передней Посмотри, что делает Захар – пожаловался он ей. – На вот письмо и отдай его человеку или горничной, кто придет от Ильинских, чтоб барышне отдали,
слышишь?
– Слышу, батюшка. Пожалуйте, отдам.
Но только она вышла в переднюю, Захар вырвал у ней письмо Ступай, ступай, – закричал он, – знай свое бабье дело!
Вскоре опять прибежала горничная. Захар стал отпирать ей дверь, а Анисья подошла было к ней, но Захар яростно взглянул на нее Ты чего тут – спросил он хрипло Я пришла только послушать, как ты Ну, ну, ну – загремел он, замахиваясь на нее локтем Туда же!
Она усмехнулась и пошла, но из другой комнаты в щелку смотрела, то ли сделает Захар, что велел ба- рин.
Илья Ильич, услышав шум, выскочил сам Что ты, Катя – спросил он Барышня приказали спросить, куда вы уехали А
вы и не уехали, дома Побегу сказать, – говорила она и побежала было Я дома. Это вот все врет, – сказал Обломов. – На вот, отдай барышне письмо Слушаю, отдам Где барышня теперь Они по деревне пошли, велели сказать, что если вы кончили книжку, так чтоб пожаловали в сад часу во втором.
Она ушла.
«Нет, не пойду зачем раздражать чувство, когда все должно быть кончено – думал Обломов, направляясь в деревню.
Он издали видел, как Ольга шла по горе, как догнала ее Катя и отдала письмо видел, как Ольга нами нуту остановилась, посмотрела на письмо, подумала,
потом кивнула Кате и вошла в аллею парка.
Обломов пошел в обход, мимо горы, с другого конца вошел в туже аллею и, дойдя до средины, сел в траве,
между кустами, и ждал.
«Она пройдет здесь, – думал он, – я только погляжу незаметно, что она, и удалюсь навсегда».
Он ждал с замирающим сердцем ее шагов. Нет, тихо. Природа жила деятельною жизнью вокруг кипела невидимая, мелкая работа, а все, казалось, лежит в торжественном покое.
Между тем в траве все двигалось, ползало, суетилось. Вон муравьи бегут в разные стороны так хлопотливо и суетливо, сталкиваются, разбегаются, торопятся, все равно как посмотреть с высоты на какой-ни- будь людской рынок те же кучки, та же толкотня, также гомозится народ.
Вот шмель жужжит около цветка и вползает в его чашечку вот мухи кучей лепятся около выступившей капли сока на трещине липы вот птица где-то в чаще давно все повторяет один и тот же звук, может быть,
зовет другую.
Вот две бабочки, вертясь друг около друга ввоз- духе, опрометью, как в вальсе, мчатся около древесных стволов. Трава сильно пахнет из нее раздается неумолкаемый треск
Какая тут возня – думал Обломов, вглядываясь в эту суету и вслушиваясь в мелкий шум природы, – а снаружи так все тихо, покойно!..»
А шагов все не слыхать. Наконец, вот Ох вздохнул Обломов, тихонько раздвигая ветви. – Она,
она… Что это плачет Боже мой!»
Ольга шла тихо и утирала платком слезы но едва оботрет, являются новые. Она стыдится, глотает их,
хочет скрыть даже от деревьев и не может. Обломов не видал никогда слез Ольги он не ожидал их, и они будто обожгли его, но так, что ему оттого было него- рячо, а тепло.
Он быстро пошел за ней Ольга, Ольга – нежно говорил он, следуя за ней.
Она вздрогнула, оглянулась, поглядела на него с удивлением, потом отвернулась и пошла дальше.
Он пошел рядом с ней Выплачете сказал он.
У ней слезы полились сильнее. Она уже не могла удержать их и прижала платок к лицу, разразилась рыданием и села на первую скамью Что я наделал – шептал он с ужасом, взяв ее руку и стараясь оторвать от лица Оставьте меня – проговорила она. – Уйдите Зачем вы здесь Я знаю, что я не должна плакать:
о чем Вы правы, да, все может случиться
– Что делать, чтоб не было этих слез – спрашивал он, встал передней на колени. – Говорите, приказывайте я готов на все Вы сделали, чтоб были слезы, а остановить их не в вашей власти Вы не так сильны Пустите – говорила она, махая себе платком в лицо.
Он посмотрел на нее и мысленно читал себе проклятия Несчастное письмо – произнес он с раскаянием.
Она открыла рабочую корзинку, вынула письмо и подала ему Возьмите, – сказала она, – и унесите его с собой,
чтоб мне долго еще не плакать, глядя на него.
Он молча спрятал его в карман и сидел подле нее,
повесив голову По крайней мере, вы отдадите справедливость моим намерениям, Ольга – тихо говорил он. – Это доказательство, как мне дорого ваше счастье Да, дорого – вздохнув, сказала она. – Нет, Илья
Ильич, вам, должно быть, завидно стало, что я так тихо была счастлива, ивы поспешили возмутить счастье Возмутить Так вы не читали моего письма Я вам повторю Не дочитала, потому что глаза залились слезами:
я еще глупа Ноя угадала остальное не повторяйте
А шагов все не слыхать. Наконец, вот Ох вздохнул Обломов, тихонько раздвигая ветви. – Она,
она… Что это плачет Боже мой!»
Ольга шла тихо и утирала платком слезы но едва оботрет, являются новые. Она стыдится, глотает их,
хочет скрыть даже от деревьев и не может. Обломов не видал никогда слез Ольги он не ожидал их, и они будто обожгли его, но так, что ему оттого было него- рячо, а тепло.
Он быстро пошел за ней Ольга, Ольга – нежно говорил он, следуя за ней.
Она вздрогнула, оглянулась, поглядела на него с удивлением, потом отвернулась и пошла дальше.
Он пошел рядом с ней Выплачете сказал он.
У ней слезы полились сильнее. Она уже не могла удержать их и прижала платок к лицу, разразилась рыданием и села на первую скамью Что я наделал – шептал он с ужасом, взяв ее руку и стараясь оторвать от лица Оставьте меня – проговорила она. – Уйдите Зачем вы здесь Я знаю, что я не должна плакать:
о чем Вы правы, да, все может случиться
– Что делать, чтоб не было этих слез – спрашивал он, встал передней на колени. – Говорите, приказывайте я готов на все Вы сделали, чтоб были слезы, а остановить их не в вашей власти Вы не так сильны Пустите – говорила она, махая себе платком в лицо.
Он посмотрел на нее и мысленно читал себе проклятия Несчастное письмо – произнес он с раскаянием.
Она открыла рабочую корзинку, вынула письмо и подала ему Возьмите, – сказала она, – и унесите его с собой,
чтоб мне долго еще не плакать, глядя на него.
Он молча спрятал его в карман и сидел подле нее,
повесив голову По крайней мере, вы отдадите справедливость моим намерениям, Ольга – тихо говорил он. – Это доказательство, как мне дорого ваше счастье Да, дорого – вздохнув, сказала она. – Нет, Илья
Ильич, вам, должно быть, завидно стало, что я так тихо была счастлива, ивы поспешили возмутить счастье Возмутить Так вы не читали моего письма Я вам повторю Не дочитала, потому что глаза залились слезами:
я еще глупа Ноя угадала остальное не повторяйте
чтоб больше не плакать…
Слезы закапали опять Не затем ли я отказываюсь от вас, – начал он, что предвижу ваше счастье впереди, что жертвую ему собой. Разве я делаю это хладнокровно Разве у меня не плачет все внутри Зачем же я это делаю Зачем – повторила она, вдруг перестав плакать и обернувшись к нему. – Затем же, зачем спрятались теперь в кусты, чтоб подсмотреть, буду ли я плакать и как я буду плакать – вот зачем Если б вы хотели искренно того, что написано в письме, если б были убеждены, что надо расстаться, вы бы уехали заграницу, не повидавшись со мной Какая мысль. – заговорил он с упреком и не договорил. Его поразило это предположение, потому что ему вдруг стало ясно, что это правда Да, – подтвердила она, – вчера вам нужно было мое люблю, сегодня понадобились слезы, а завтра,
может быть, вы захотите видеть, как я умираю Ольга, можно ли так обижать меня Ужели вы не верите, что я отдал бы теперь полжизни, чтоб услышать ваш смех и не видеть слез Да, теперь, может быть, когда уже видели, как плачет о вас женщина Нет, – прибавила она, – у вас нет сердца. Вы не хотели моих слез, говорите вы, так бы и не сделали, если б не хотели
– Да разве я знал – с вопросом и восклицанием в голосе сказал он, прикладывая обе ладони к груди У сердца, когда оно любит, есть свой ум, – возразила она, – оно знает, чего хочет, и знает наперед,
что будет. Мне вчера нельзя было прийти сюда к нам вдруг приехали гости, ноя знала, что вы измучились бы, ожидая меня, может быть, дурно бы спали я пришла, потому что не хотела вашего мученья А вы…
вам весело, что я плачу. Смотрите, смотрите, насла- ждайтесь!..
И опять заплакала она Я итак дурно спал, Ольга я измучился ночь Ивам жаль стало, что я спала хорошо, что я не мучусь – неправда ли – перебила она. – Если б я не заплакала теперь, вы бы и сегодня дурно спали Что ж мне теперь делать просить прощения – с покорной нежностью сказал он Просят прощения дети или когда в толпе отдавят ногу кому-нибудь, а тут извинение не поможет, – говорила она, обмахивая опять платком лицо Однако, Ольга, если это правда Если моя мысль справедлива и ваша любовь – ошибка Если вы полюбите другого, а взглянув на меня тогда, покраснеете Так что же – спросила она, глядя на него таким иронически-глубоким, проницательным взглядом, что
Слезы закапали опять Не затем ли я отказываюсь от вас, – начал он, что предвижу ваше счастье впереди, что жертвую ему собой. Разве я делаю это хладнокровно Разве у меня не плачет все внутри Зачем же я это делаю Зачем – повторила она, вдруг перестав плакать и обернувшись к нему. – Затем же, зачем спрятались теперь в кусты, чтоб подсмотреть, буду ли я плакать и как я буду плакать – вот зачем Если б вы хотели искренно того, что написано в письме, если б были убеждены, что надо расстаться, вы бы уехали заграницу, не повидавшись со мной Какая мысль. – заговорил он с упреком и не договорил. Его поразило это предположение, потому что ему вдруг стало ясно, что это правда Да, – подтвердила она, – вчера вам нужно было мое люблю, сегодня понадобились слезы, а завтра,
может быть, вы захотите видеть, как я умираю Ольга, можно ли так обижать меня Ужели вы не верите, что я отдал бы теперь полжизни, чтоб услышать ваш смех и не видеть слез Да, теперь, может быть, когда уже видели, как плачет о вас женщина Нет, – прибавила она, – у вас нет сердца. Вы не хотели моих слез, говорите вы, так бы и не сделали, если б не хотели
– Да разве я знал – с вопросом и восклицанием в голосе сказал он, прикладывая обе ладони к груди У сердца, когда оно любит, есть свой ум, – возразила она, – оно знает, чего хочет, и знает наперед,
что будет. Мне вчера нельзя было прийти сюда к нам вдруг приехали гости, ноя знала, что вы измучились бы, ожидая меня, может быть, дурно бы спали я пришла, потому что не хотела вашего мученья А вы…
вам весело, что я плачу. Смотрите, смотрите, насла- ждайтесь!..
И опять заплакала она Я итак дурно спал, Ольга я измучился ночь Ивам жаль стало, что я спала хорошо, что я не мучусь – неправда ли – перебила она. – Если б я не заплакала теперь, вы бы и сегодня дурно спали Что ж мне теперь делать просить прощения – с покорной нежностью сказал он Просят прощения дети или когда в толпе отдавят ногу кому-нибудь, а тут извинение не поможет, – говорила она, обмахивая опять платком лицо Однако, Ольга, если это правда Если моя мысль справедлива и ваша любовь – ошибка Если вы полюбите другого, а взглянув на меня тогда, покраснеете Так что же – спросила она, глядя на него таким иронически-глубоким, проницательным взглядом, что
он смутился.
«Она что-то хочет добыть из меня – подумал он, держись, Илья Ильич Как что же – машинально повторил он, беспокойно глядя на нее и не догадываясь, какая мысль формируется у ней в голове, как оправдает она свое
«Она что-то хочет добыть из меня – подумал он, держись, Илья Ильич Как что же – машинально повторил он, беспокойно глядя на нее и не догадываясь, какая мысль формируется у ней в голове, как оправдает она свое
1 ... 8 9 10 11 12 13 14 15 ... 23
что же, когда, очевидно, нельзя оправдать результатов этой любви, если она ошибка.
Она глядела на него так сознательно, с такой уверенностью, так, по-видимому, владела своей мыслью Вы боитесь, – возразила она колко, – упасть на дно бездны вас пугает будущая обида, что я разлюблю вас. Мне будет худо, пишете вы…
Он все еще плохо понимал Да ведь мне тогда будет хорошо, если я полюблю другого значит, я буду счастлива А выговорите, что
«предвидите мое счастье впереди и готовы пожертвовать для меня всем, даже жизнью»?
Он глядел на нее пристально и мигал редко и широко Вон какая вышла логика – шептал он. – Признаться, я не ожидал…
А она оглядывала его так ядовито с ног до головы А счастье, от которого вы сума сходите – продолжала она. – А эти утра и вечера, этот парка мое
люблю – все это ничего не стоит, никакой цены, никакой жертвы, никакой боли?
«Ах, если б сквозь землю провалиться – думал он, внутренне мучась, по мере того как мысль Ольги открывалась ему вполне А если, – начала она горячо вопросом, – вы устанете от этой любви, как устали от книг, от службы, отсвета если со временем, без соперницы, без другой любви, уснете вдруг около меня, как у себя на диване,
и голос мой не разбудит вас если опухоль у сердца пройдет, если даже не другая женщина, а халат ваш будет вам дороже Ольга, это невозможно – перебил он с неудовольствием, отодвигаясь от нее Отчего невозможно – спросила она. – Выговорите, что я ошибаюсь, что полюблю другого, а я думаю иногда, что вы просто разлюбите меня. И что тогда?
Как я оправдаю себя в том, что делаю теперь Если нелюди, не свет, что я скажу самой себе. И я иногда тоже не сплю от этого, ноне терзаю вас догадками о будущем, потому что верю в лучшее. У меня счастье пересиливает боязнь. Я во что-нибудь ценю, когда от меня у вас заблестят глаза, когда вы отыскиваете меня, карабкаясь на холмы, забываете лень и спешите для меня пожаре в город за букетом, за книгой когда вижу, что я заставляю вас улыбаться, желать жизни…
Я жду, ищу одного – счастья, и верю, что нашла. Если ошибусь, если правда, что я буду плакать над своей ошибкой, по крайней мере, я чувствую здесь (она приложила ладонь к сердцу, что я не виновата в ней;
значит, судьба не хотела этого, Бог не дал. Ноя не боюсь за будущие слезы я буду плакать не напрасно:
я купила ими что-нибудь… Мне так хорошо было. прибавила она Пусть же будет опять хорошо – умолял Обломов А вы видите только мрачное впереди вам счастье нипочем Это неблагодарность, – продолжала она, это нелюбовь, это Эгоизм – досказал Обломов и несмел взглянуть на Ольгу, несмел говорить, несмел просить прощения Идите, – тихо сказала она, – куда вы хотели идти.
Он поглядел на нее. Глаза у ней высохли. Она задумчиво смотрела вниз и чертила зонтиком по песку Ложитесь опять на спину, – прибавила потом, – не ошибетесь, не упадете в бездну Я отравился и отравил вас, вместо того чтоб быть простои прямо счастливым – бормотал он с раскаянием Пейте квас не отравитесь, – язвила она Ольга Это невеликодушно – сказал он. – После того, когда я сам казнил себя сознанием Дана словах вы казните себя, бросаетесь в пропасть, отдаете полжизни, а там придет сомнение, бессонная ночь как вы становитесь нежны к себе, осторожны, заботливы, как далеко видите вперед!..
«Какая истина, и как она проста – подумал Обломов, но стыдился сказать вслух. Отчего ж он не сам растолковал ее себе, а женщина, начинающая жить?
И как это она скоро Недавно еще таким ребенком смотрела Нам больше не о чем говорить, – заключила она,
вставая. – Прощайте, Илья Ильичи будьте покойны ведь ваше счастье в этом Ольга Нет, ради Бога, нет Теперь, когда все стало опять ясно, не гоните меня – говорил он, взяв ее за руку Чего же вам надо от меня – Вы сомневаетесь,
не ошибка ли моя любовь к вам я не могу успокоить вашего сомнения может быть, и ошибка – я не знаю…
Он выпустил ее руку. Опять занесен нож над ним Как не знаете Разве вы не чувствуете – спросил он опять с сомнением на лице. – Разве вы подозреваете Я ничего не подозреваю я сказала вам вчера, что я чувствую, а что будет через год – не знаю. Да разве после одного счастья бывает другое, потом третье,
такое же – спрашивала она, глядя на него вовсе глаза Говорите, вы опытнее меня
Но ему не хотелось уже утверждать ее в этой мысли, ион молчал, покачивая одной рукой акацию Нет, любят только однажды – повторил он, как школьник, заученную фразу Вот видите и я верю в это, – добавила она. – Если же это не так, то, может быть, и я разлюблю вас, может быть, мне будет больно от ошибки ивам тоже может быть, мы расстанемся. Любить два, три раза нет,
нет… Яне хочу верить этому!
Он вздохнул. Это может быть ворочало у него душу, ион задумчиво плелся за ней. Но ему с каждым шагом становилось легче выдуманная им ночью
ошибка было такое отдаленное будущее Ведь это не одна любовь, ведь вся жизнь такова – вдруг пришло ему в голову, – и если отталкивать всякий случай,
как ошибку, когда же будет – не ошибка Что же я Как будто ослеп Ольга, – сказал он, едва касаясь двумя пальцами ее талии (она остановилась, – вы умнее меня.
Она потрясла головой Нет, проще и смелее. Чего вы боитесь Ужели вы не шутя думаете, что можно разлюбить – с гордою уверенностью спросила она Теперь и я не боюсь – бодро сказал он. – С вами нестрашна судьба Эти слова я недавно где-то читала у Сю, кажется вдруг возразила она с иронией, обернувшись к нему, – только их там говорит женщина мужчине…
У Обломова краска бросилась в лицо Ольга Пусть будет все по-вчерашнему, – умолял он, – я не буду бояться ошибок.
Она молчала Да – робко спрашивал он.
Она молчала Ну, если не хотите сказать, дайте знак какой-ни- будь ветку сирени Сирени отошли, пропали – отвечала она. – Вон,
видите, какие остались поблеклые Отошли, поблекли – повторил он, глядя на сирени И письмо отошло – вдруг сказал он.
Она потрясла отрицательно головой. Он шел за ней и рассуждал про себя о письме, о вчерашнем счастье,
о поблекшей сирени.
«В самом деле, сирени вянут – думал он. – Зачем это письмо К чему я не спал всю ночь, писал утром?
Вот теперь, как стало на душе опять покойно (он зевнул ужасно спать хочется. А если б письма не было, и ничего б этого не было она бы не плакала, было бы все по-вчерашнему; тихо сидели бы мы тут же, в аллее, глядели друг на друга, говорили о счастье. И
сегодня бы также и завтра Он зевнул во весь рот.
Далее ему вдруг пришло в голову, чтобы было, если б письмо это достигло цели, если бона разделила его мысль, испугалась, как он, ошибок и будущих отдаленных гроз, если б послушала его так называемой опытности, благоразумия и согласилась расстаться,
забыть друг друга?
Боже сохрани Проститься, уехать в город, на новую квартиру Потянулась бы за этим длинная ночь, скучное завтра, невыносимое послезавтра и ряд дней все бледнее, бледнее…
Как это можно Да это смерть А ведь было бы так!
Он бы заболел. Они не хотел разлуки, он бы не перенес ее, пришел бы умолять видеться. Зачем же я писал письмо – спросил он себя Ольга Сергеевна – сказал он Что вам Ко всем моим признаниям я должен прибавить еще одно Какое Ведь письмо-то было вовсе ненужно Неправда, оно было необходимо, – решила она.
Она оглянулась и засмеялась, увидя лицо, какое он сделал, как у него прошел вдруг сон, как растворились глаза от изумления Необходимо – повторил он медленно, вперяя удивленный взгляд в ее спину. Нотам были только две кисти мантильи
нет… Яне хочу верить этому!
Он вздохнул. Это может быть ворочало у него душу, ион задумчиво плелся за ней. Но ему с каждым шагом становилось легче выдуманная им ночью
ошибка было такое отдаленное будущее Ведь это не одна любовь, ведь вся жизнь такова – вдруг пришло ему в голову, – и если отталкивать всякий случай,
как ошибку, когда же будет – не ошибка Что же я Как будто ослеп Ольга, – сказал он, едва касаясь двумя пальцами ее талии (она остановилась, – вы умнее меня.
Она потрясла головой Нет, проще и смелее. Чего вы боитесь Ужели вы не шутя думаете, что можно разлюбить – с гордою уверенностью спросила она Теперь и я не боюсь – бодро сказал он. – С вами нестрашна судьба Эти слова я недавно где-то читала у Сю, кажется вдруг возразила она с иронией, обернувшись к нему, – только их там говорит женщина мужчине…
У Обломова краска бросилась в лицо Ольга Пусть будет все по-вчерашнему, – умолял он, – я не буду бояться ошибок.
Она молчала Да – робко спрашивал он.
Она молчала Ну, если не хотите сказать, дайте знак какой-ни- будь ветку сирени Сирени отошли, пропали – отвечала она. – Вон,
видите, какие остались поблеклые Отошли, поблекли – повторил он, глядя на сирени И письмо отошло – вдруг сказал он.
Она потрясла отрицательно головой. Он шел за ней и рассуждал про себя о письме, о вчерашнем счастье,
о поблекшей сирени.
«В самом деле, сирени вянут – думал он. – Зачем это письмо К чему я не спал всю ночь, писал утром?
Вот теперь, как стало на душе опять покойно (он зевнул ужасно спать хочется. А если б письма не было, и ничего б этого не было она бы не плакала, было бы все по-вчерашнему; тихо сидели бы мы тут же, в аллее, глядели друг на друга, говорили о счастье. И
сегодня бы также и завтра Он зевнул во весь рот.
Далее ему вдруг пришло в голову, чтобы было, если б письмо это достигло цели, если бона разделила его мысль, испугалась, как он, ошибок и будущих отдаленных гроз, если б послушала его так называемой опытности, благоразумия и согласилась расстаться,
забыть друг друга?
Боже сохрани Проститься, уехать в город, на новую квартиру Потянулась бы за этим длинная ночь, скучное завтра, невыносимое послезавтра и ряд дней все бледнее, бледнее…
Как это можно Да это смерть А ведь было бы так!
Он бы заболел. Они не хотел разлуки, он бы не перенес ее, пришел бы умолять видеться. Зачем же я писал письмо – спросил он себя Ольга Сергеевна – сказал он Что вам Ко всем моим признаниям я должен прибавить еще одно Какое Ведь письмо-то было вовсе ненужно Неправда, оно было необходимо, – решила она.
Она оглянулась и засмеялась, увидя лицо, какое он сделал, как у него прошел вдруг сон, как растворились глаза от изумления Необходимо – повторил он медленно, вперяя удивленный взгляд в ее спину. Нотам были только две кисти мантильи
Что же значат эти слезы, упреки Ужели хитрость?
Но Ольга не хитра это он ясно видел.
Хитрят и пробавляются хитростью только более или менее ограниченные женщины. Они за недостатком прямого ума двигают пружинами ежедневной мелкой жизни посредством хитрости, плетут, как кружево, свою домашнюю политику, не замечая, как вокруг их располагаются главные линии жизни, куда они направятся и где сойдутся.
Хитрость – все равно что мелкая монета, на которую не купишь многого. Как мелкой монетой можно прожить час, два, так хитростью можно там прикрыть что-нибудь, тут обмануть, переиначить, а ее не хватит обозреть далекий горизонт, свести начало и конец крупного, главного события.
Хитрость близорука хорошо видит только подносом, а не вдаль, и оттого часто сама попадается в туже ловушку, которую расставила другим.
Ольга просто умна вот хоть сегодняшний вопрос,
как легко и ясно разрешила она, да и всякий Она тотчас видит прямой смысл события и подходит к нему по прямой дороге.
А хитрость – как мышь обежит вокруг, прячется…
Да и характеру Ольги не такой. Что же это такое Что еще за новость Почему же письмо необходимо – спросил он
– Почему – повторила она и быстро обернулась к нему с веселым лицом, наслаждаясь тем, что на каждом шагу умеет ставить его в тупик. – А потому, – с расстановкой начала потом, – что вы не спали ночь,
писали все для меняя тоже эгоистка Это, во-пер- вых…
– За что ж вы упрекали меня сейчас, если сами соглашаетесь теперь со мной – перебил Обломов Зато, что вы выдумали мучения. Яне выдумывала их, они случились, и я наслаждаюсь тем, что уж прошли, а вы готовили их и наслаждались заранее.
Вы – злой за это я вас и упрекала. Потом в письме вашем играют мысль, чувство выжили эту ночь и утро не по-своему, а как хотел, чтоб выжили, ваш друг и я, – это во-вторых; наконец, в-третьих…
Она подошла к нему так близко, что кровь бросилась ему в сердце ив голову он начал дышать тяжело, с волнением. А она смотрит ему прямо в глаза В-третьих, потому, что в письме этом, как в зеркале, видна ваша нежность, ваша осторожность, забота обо мне, боязнь за мое счастье, ваша чистая совесть все, что указал мне в вас Андрей Иваныч и что я полюбила, за что забываю вашу лень апатию Вы высказались там невольно вы не эгоист,
Илья Ильич, вы написали совсем не для того, чтоб расстаться – этого вы не хотели, а потому, что боялись обмануть меня это говорила честность, иначе бы письмо оскорбило меня и я не заплакала бы – от гордости Видите, я знаю, за что я люблю вас, и небо- юсь ошибки я в вас не ошибаюсь…
Она показалась Обломову в блеске, в сиянии, когда говорила это. Глаза у ней сияли таким торжеством любви, сознанием своей силы на щеках рдели два розовые пятна. Ион, он был причиной этого Движением своего честного сердца он бросил ей в душу этот огонь, эту игру, этот блеск Ольга. Вы лучше всех женщин, вы первая женщина в мире – сказал он в восторге и, не помня себя,
простер руки, наклонился к ней Ради Бога один поцелуй, в залог невыразимого счастья, – прошептал он, как в бреду.
Она мгновенно подалась на шаг назад торжественное сияние, краски слетели с лица кроткие глаза заблистали грозой Никогда Никогда Не подходите – с испугом, почти с ужасом сказала она, вытянув обе руки и зонтик между ними собой, и остановилась как вкопанная, окаменелая, не дыша, в грозной позе, с грозным взглядом, вполуоборот.
Он вдруг присмирел передним не кроткая Ольга,
а оскорбленная богиня гордости и гнева, с сжатыми губами, с молнией в глазах
– Простите. – бормотал он, смущенный, уничто- женный.
Она медленно обернулась и пошла, косясь боязливо через плечо, что он. А он ничего идет тихо, будто волочит хвост, как собака, на которую топнули.
Она было прибавила шагу, но, увидя лицо его, подавила улыбку и пошла покойнее, только вздрагивала по временам. Розовое пятно появлялось тона одной щеке, тона другой.
По мере того как она шла, лицо ее прояснялось, дыхание становилось реже и покойнее, иона опять пошла ровным шагом. Она видела, как свято ее никогда для Обломова, и порыв гнева мало-помалу утихали уступал место сожалению. Она шла все тише,
тише…
Ей хотелось смягчить свою вспышку она придумывала предлог заговорить.
«Все изгадил Вот настоящая ошибка „Никогда!“
Боже! Сирени поблекли, – думал он, глядя на висящие сирени, – вчера поблекло, письмо тоже поблекло, и этот миг, лучший в моей жизни, когда женщина в первый раз сказала мне, как голос с неба, что есть во мне хорошего, ион поблек!..»
Он посмотрел на Ольгу – она стоит и ждет его, потупив глаза Дайте мне письмо. – тихо сказала она
– Оно поблекло – печально отвечал он, подавая письмо.
Она опять близко подвинулась к нему и наклонила еще голову веки были опущены совсем Она почти дрожала. Он отдал письмо она не поднимала головы,
не отходила Вы меня испугали, – мягко прибавила она Простите, Ольга, – бормотал он.
Она молчала Это грозное никогда, – сказал он печально и вздохнул Поблекнет – чуть слышно прошептала она,
краснея. Она бросила на него стыдливый, ласковый взгляд, взяла обе его руки, крепко сжала в своих, потом приложила их к своему сердцу Слышите, как бьется – сказала она. – Вы испугали меня Пустите!
И, не взглянув на него, обернулась и побежала по дорожке, подняв спереди немного платье Куда вы так – говорил он. – Я устал, не могу завами Оставьте меня. Я бегу петь, петь, петь. – твердила она с пылающим лицом. – Мне теснит грудь, мне почти больно!
Он остался на месте и долго смотрел ей вслед, как улетающему ангелу
Но Ольга не хитра это он ясно видел.
Хитрят и пробавляются хитростью только более или менее ограниченные женщины. Они за недостатком прямого ума двигают пружинами ежедневной мелкой жизни посредством хитрости, плетут, как кружево, свою домашнюю политику, не замечая, как вокруг их располагаются главные линии жизни, куда они направятся и где сойдутся.
Хитрость – все равно что мелкая монета, на которую не купишь многого. Как мелкой монетой можно прожить час, два, так хитростью можно там прикрыть что-нибудь, тут обмануть, переиначить, а ее не хватит обозреть далекий горизонт, свести начало и конец крупного, главного события.
Хитрость близорука хорошо видит только подносом, а не вдаль, и оттого часто сама попадается в туже ловушку, которую расставила другим.
Ольга просто умна вот хоть сегодняшний вопрос,
как легко и ясно разрешила она, да и всякий Она тотчас видит прямой смысл события и подходит к нему по прямой дороге.
А хитрость – как мышь обежит вокруг, прячется…
Да и характеру Ольги не такой. Что же это такое Что еще за новость Почему же письмо необходимо – спросил он
– Почему – повторила она и быстро обернулась к нему с веселым лицом, наслаждаясь тем, что на каждом шагу умеет ставить его в тупик. – А потому, – с расстановкой начала потом, – что вы не спали ночь,
писали все для меняя тоже эгоистка Это, во-пер- вых…
– За что ж вы упрекали меня сейчас, если сами соглашаетесь теперь со мной – перебил Обломов Зато, что вы выдумали мучения. Яне выдумывала их, они случились, и я наслаждаюсь тем, что уж прошли, а вы готовили их и наслаждались заранее.
Вы – злой за это я вас и упрекала. Потом в письме вашем играют мысль, чувство выжили эту ночь и утро не по-своему, а как хотел, чтоб выжили, ваш друг и я, – это во-вторых; наконец, в-третьих…
Она подошла к нему так близко, что кровь бросилась ему в сердце ив голову он начал дышать тяжело, с волнением. А она смотрит ему прямо в глаза В-третьих, потому, что в письме этом, как в зеркале, видна ваша нежность, ваша осторожность, забота обо мне, боязнь за мое счастье, ваша чистая совесть все, что указал мне в вас Андрей Иваныч и что я полюбила, за что забываю вашу лень апатию Вы высказались там невольно вы не эгоист,
Илья Ильич, вы написали совсем не для того, чтоб расстаться – этого вы не хотели, а потому, что боялись обмануть меня это говорила честность, иначе бы письмо оскорбило меня и я не заплакала бы – от гордости Видите, я знаю, за что я люблю вас, и небо- юсь ошибки я в вас не ошибаюсь…
Она показалась Обломову в блеске, в сиянии, когда говорила это. Глаза у ней сияли таким торжеством любви, сознанием своей силы на щеках рдели два розовые пятна. Ион, он был причиной этого Движением своего честного сердца он бросил ей в душу этот огонь, эту игру, этот блеск Ольга. Вы лучше всех женщин, вы первая женщина в мире – сказал он в восторге и, не помня себя,
простер руки, наклонился к ней Ради Бога один поцелуй, в залог невыразимого счастья, – прошептал он, как в бреду.
Она мгновенно подалась на шаг назад торжественное сияние, краски слетели с лица кроткие глаза заблистали грозой Никогда Никогда Не подходите – с испугом, почти с ужасом сказала она, вытянув обе руки и зонтик между ними собой, и остановилась как вкопанная, окаменелая, не дыша, в грозной позе, с грозным взглядом, вполуоборот.
Он вдруг присмирел передним не кроткая Ольга,
а оскорбленная богиня гордости и гнева, с сжатыми губами, с молнией в глазах
– Простите. – бормотал он, смущенный, уничто- женный.
Она медленно обернулась и пошла, косясь боязливо через плечо, что он. А он ничего идет тихо, будто волочит хвост, как собака, на которую топнули.
Она было прибавила шагу, но, увидя лицо его, подавила улыбку и пошла покойнее, только вздрагивала по временам. Розовое пятно появлялось тона одной щеке, тона другой.
По мере того как она шла, лицо ее прояснялось, дыхание становилось реже и покойнее, иона опять пошла ровным шагом. Она видела, как свято ее никогда для Обломова, и порыв гнева мало-помалу утихали уступал место сожалению. Она шла все тише,
тише…
Ей хотелось смягчить свою вспышку она придумывала предлог заговорить.
«Все изгадил Вот настоящая ошибка „Никогда!“
Боже! Сирени поблекли, – думал он, глядя на висящие сирени, – вчера поблекло, письмо тоже поблекло, и этот миг, лучший в моей жизни, когда женщина в первый раз сказала мне, как голос с неба, что есть во мне хорошего, ион поблек!..»
Он посмотрел на Ольгу – она стоит и ждет его, потупив глаза Дайте мне письмо. – тихо сказала она
– Оно поблекло – печально отвечал он, подавая письмо.
Она опять близко подвинулась к нему и наклонила еще голову веки были опущены совсем Она почти дрожала. Он отдал письмо она не поднимала головы,
не отходила Вы меня испугали, – мягко прибавила она Простите, Ольга, – бормотал он.
Она молчала Это грозное никогда, – сказал он печально и вздохнул Поблекнет – чуть слышно прошептала она,
краснея. Она бросила на него стыдливый, ласковый взгляд, взяла обе его руки, крепко сжала в своих, потом приложила их к своему сердцу Слышите, как бьется – сказала она. – Вы испугали меня Пустите!
И, не взглянув на него, обернулась и побежала по дорожке, подняв спереди немного платье Куда вы так – говорил он. – Я устал, не могу завами Оставьте меня. Я бегу петь, петь, петь. – твердила она с пылающим лицом. – Мне теснит грудь, мне почти больно!
Он остался на месте и долго смотрел ей вслед, как улетающему ангелу
Ужели и этот миг поблекнет – почти печально думал они сам не чувствовал, идет ли он, стоит ли на месте.
«Сирени отошли, – опять думал он, – вчера отошло,
и ночь с призраками, с удушьем тоже отошла Да!
и этот миг отойдет, как сирени Но когда отходила сегодняшняя ночь, в это время уже расцветало нынешнее утро Что ж это такое – вслух сказал он в забывчивости И – любовь тоже любовь А я думал, что она как знойный полдень, повиснет над любящимися и ничто не двигается и не дохнет в ее атмосфере ив любви нет покоя, иона движется все куда-то, вперед, вперед как вся жизнь, говорит Штольц. И не родился еще Иисус Навин, который бы сказал ей Стой и не движись!» Что ж будет завтра – тревожно спросил он себя и задумчиво, лениво пошел домой.
Проходя мимо окон Ольги, он слышал, как стесненная грудь ее облегчалась в звуках Шуберта, как будто рыдала от счастья.
Боже мой Как хорошо жить на свете
«Сирени отошли, – опять думал он, – вчера отошло,
и ночь с призраками, с удушьем тоже отошла Да!
и этот миг отойдет, как сирени Но когда отходила сегодняшняя ночь, в это время уже расцветало нынешнее утро Что ж это такое – вслух сказал он в забывчивости И – любовь тоже любовь А я думал, что она как знойный полдень, повиснет над любящимися и ничто не двигается и не дохнет в ее атмосфере ив любви нет покоя, иона движется все куда-то, вперед, вперед как вся жизнь, говорит Штольц. И не родился еще Иисус Навин, который бы сказал ей Стой и не движись!» Что ж будет завтра – тревожно спросил он себя и задумчиво, лениво пошел домой.
Проходя мимо окон Ольги, он слышал, как стесненная грудь ее облегчалась в звуках Шуберта, как будто рыдала от счастья.
Боже мой Как хорошо жить на свете
Обломов дома нашел еще письмо от Штольца, которое начиналось и кончалось словами Теперь или никогда, потом было исполнено упреков в неподвижности, потом приглашение приехать непременно в Швейцарию, куда собирался Штольц, и, наконец, в
Италию.
Если жене это, так он звал Обломова в деревню,
поверить свои дела, встряхнуть запущенную жизнь мужиков, поверить и определить свой доходи при себе распорядиться постройкой нового дома.
«Помни наш уговор теперь или никогда, – заключил он Теперь, теперь, теперь – повторил Обломов. Андрей не знает, какая поэма разыгрывается в моей жизни. Какие ему еще дела Разве я могу когда-ни- будь и чем-нибудь быть так занят Попробовал бы он!
Вот почитаешь о французах, об англичанах будто они всё работают, будто все дело на уме Ездят себе по всей Европе, иные даже в Азию ив Африку, так, без всякого дела кто рисовать альбом или древности откапывать, кто стрелять львов или змей ловить. Не то,
так дома сидят в благородной праздности завтракают, обедают с приятелями, с женщинами – вот и все
Италию.
Если жене это, так он звал Обломова в деревню,
поверить свои дела, встряхнуть запущенную жизнь мужиков, поверить и определить свой доходи при себе распорядиться постройкой нового дома.
«Помни наш уговор теперь или никогда, – заключил он Теперь, теперь, теперь – повторил Обломов. Андрей не знает, какая поэма разыгрывается в моей жизни. Какие ему еще дела Разве я могу когда-ни- будь и чем-нибудь быть так занят Попробовал бы он!
Вот почитаешь о французах, об англичанах будто они всё работают, будто все дело на уме Ездят себе по всей Европе, иные даже в Азию ив Африку, так, без всякого дела кто рисовать альбом или древности откапывать, кто стрелять львов или змей ловить. Не то,
так дома сидят в благородной праздности завтракают, обедают с приятелями, с женщинами – вот и все
дело Что ж я за каторжник Андрей только выдумал:
«Работай да работай, как лошадь К чему Я сыт,
одет. Однако Ольга опять спрашивала, намерен ли я съездить в Обломовку…
Он бросился писать, соображать, ездил даже кар- хитектору. Вскоре на маленьком столике у него расположен был план дома, сада. Дом семейный, просторный, с двумя балконами.
«Тут я, тут Ольга, тут спальня, детская – улыбаясь, думал он. – Но мужики, мужики – и улыбка слетела, забота морщила ему лоб. – Сосед пишет, входит в подробности, говорит о запашке, об умолоте…
Экая скука да еще предлагает на общий счет проложить дорогу в большое торговое село, с мостом через речку, просит три тысячи денег, хочет, чтоб я заложил
Обломовку… А почем я знаю, нужно ли это. Выйдет ли толк Не обманывает ли он. Положим, он честный человек Штольц его знает, да ведь он тоже может обмануться, а я деньги-то ухну Три тысячи – такую кучу Где их взять Нет, страшно еще пишет, чтоб выселить некоторых мужиков на пустошь, и требует поскорей ответа – все поскорей. Он берется выслать все документы для заклада имения в совет. Пришли я ему доверенность, в палату ступай засвидетельствовать вона чего захотел А я и не знаю, где палата,
как и двери-то отворяются туда
«Работай да работай, как лошадь К чему Я сыт,
одет. Однако Ольга опять спрашивала, намерен ли я съездить в Обломовку…
Он бросился писать, соображать, ездил даже кар- хитектору. Вскоре на маленьком столике у него расположен был план дома, сада. Дом семейный, просторный, с двумя балконами.
«Тут я, тут Ольга, тут спальня, детская – улыбаясь, думал он. – Но мужики, мужики – и улыбка слетела, забота морщила ему лоб. – Сосед пишет, входит в подробности, говорит о запашке, об умолоте…
Экая скука да еще предлагает на общий счет проложить дорогу в большое торговое село, с мостом через речку, просит три тысячи денег, хочет, чтоб я заложил
Обломовку… А почем я знаю, нужно ли это. Выйдет ли толк Не обманывает ли он. Положим, он честный человек Штольц его знает, да ведь он тоже может обмануться, а я деньги-то ухну Три тысячи – такую кучу Где их взять Нет, страшно еще пишет, чтоб выселить некоторых мужиков на пустошь, и требует поскорей ответа – все поскорей. Он берется выслать все документы для заклада имения в совет. Пришли я ему доверенность, в палату ступай засвидетельствовать вона чего захотел А я и не знаю, где палата,
как и двери-то отворяются туда
Обломов другую неделю не отвечает ему, между тем даже и Ольга спрашивает, был ли он в палате.
Недавно Штольц также прислал письмо и к нему и к ней, спрашивает Что он делает?»
Впрочем, Ольга могла только поверхностно наблюдать за деятельностью своего друга, и тов доступной ей сфере. Весело ли он смотрит, охотно ли ездит всюду, является ли в условный час в рощу, насколько занимает его городская новость, общий разговор. Всего ревнивее следит она, не выпускает ли он из вида главную цель жизни. Если она испросила его опала- те, так затем только, чтоб отвечать что-нибудь Штоль- цу о делах его друга.
Лето в самом разгаре июль проходит погода отличная. С Ольгой Обломов почти не расстается. В ясный день он в парке, в жаркий полдень теряется с ней в роще, между сосен, сидит у ее ног, читает ей она уже вышивает другой лоскуток канвы – для него. И у них царствует жаркое лето набегают иногда облака и проходят.
Если ему и снятся тяжелые сны и стучатся в сердце сомнения, Ольга, как ангел, стоит на страже она взглянет ему своими светлыми глазами в лицо, добудет, что у него на сердце, – и все опять тихо, и опять чувство течет плавно, как река, с отражением новых узоров неба
Недавно Штольц также прислал письмо и к нему и к ней, спрашивает Что он делает?»
Впрочем, Ольга могла только поверхностно наблюдать за деятельностью своего друга, и тов доступной ей сфере. Весело ли он смотрит, охотно ли ездит всюду, является ли в условный час в рощу, насколько занимает его городская новость, общий разговор. Всего ревнивее следит она, не выпускает ли он из вида главную цель жизни. Если она испросила его опала- те, так затем только, чтоб отвечать что-нибудь Штоль- цу о делах его друга.
Лето в самом разгаре июль проходит погода отличная. С Ольгой Обломов почти не расстается. В ясный день он в парке, в жаркий полдень теряется с ней в роще, между сосен, сидит у ее ног, читает ей она уже вышивает другой лоскуток канвы – для него. И у них царствует жаркое лето набегают иногда облака и проходят.
Если ему и снятся тяжелые сны и стучатся в сердце сомнения, Ольга, как ангел, стоит на страже она взглянет ему своими светлыми глазами в лицо, добудет, что у него на сердце, – и все опять тихо, и опять чувство течет плавно, как река, с отражением новых узоров неба
Взгляд Ольги на жизнь, на любовь, на все сделался еще яснее, определеннее. Она увереннее прежнего глядит около себя, не смущается будущим в ней развернулись новые стороны ума, новые черты характера. Он проявляется то поэтически разнообразно, глубоко, то правильно, ясно, постепенно и естественно…
У ней есть какое-то упорство, которое не только пересиливает все грозы судьбы, но даже лень и апатию
Обломова. Если у ней явится какое-нибудь намерение, так дело и закипит. Только и слышишь об этом.
Если и не слышишь, то видишь, что у ней на уме все одно, что она не забудет, не отстанет, не растеряется,
все сообразит и добьется, чего искала.
Он не мог понять, откуда у ней является эта сила,
этот такт – знать и уметь, как и что делать, какое бы событие ни явилось.
«Это оттого, – думал он, – что у ней одна бровь никогда не лежит прямо, а все немного поднявшись,
и над ней такая тоненькая, чуть заметная складка…
Там, в этой складке, гнездится у ней упорство».
Какое покойное, светлое выражение ни ляжет ей налицо, а эта складка не разглаживается и бровь не ложится ровно. Но внешней силы, резких приемов и наклонностей у ней нет. Настойчивость в намерениях и упорство ни на шаг не увлекают ее из женской сферы.
Она не хочет быть львицей, обдать резкой речью
У ней есть какое-то упорство, которое не только пересиливает все грозы судьбы, но даже лень и апатию
Обломова. Если у ней явится какое-нибудь намерение, так дело и закипит. Только и слышишь об этом.
Если и не слышишь, то видишь, что у ней на уме все одно, что она не забудет, не отстанет, не растеряется,
все сообразит и добьется, чего искала.
Он не мог понять, откуда у ней является эта сила,
этот такт – знать и уметь, как и что делать, какое бы событие ни явилось.
«Это оттого, – думал он, – что у ней одна бровь никогда не лежит прямо, а все немного поднявшись,
и над ней такая тоненькая, чуть заметная складка…
Там, в этой складке, гнездится у ней упорство».
Какое покойное, светлое выражение ни ляжет ей налицо, а эта складка не разглаживается и бровь не ложится ровно. Но внешней силы, резких приемов и наклонностей у ней нет. Настойчивость в намерениях и упорство ни на шаг не увлекают ее из женской сферы.
Она не хочет быть львицей, обдать резкой речью
неловкого поклонника, изумить быстротой ума всю гостиную, чтоб кто-нибудь из угла закричал «браво!
браво!»
В ней даже есть робость, свойственная многим женщинам она, правда, не задрожит, увидя мышонка, не упадет в обморок отпадения стула, но побоится пойти подальше от дома, своротит, завидя мужика, который ей покажется подозрительным, закроет на ночь окно, чтоб воры не влезли, – все по-женски.
Потом, она так доступна чувству сострадания, жалости У ней нетрудно вызвать слезы к сердцу ее доступ легок. В любви она так нежна во всех ее отношениях ко всем столько мягкости, ласкового внимания словом, она женщина!
Иногда речь ее и сверкнет искрой сарказма, нотам блещет такая грация, такой кроткий, милый ум, что всякий с радостью подставит лоб!
Зато она не боится сквозного ветра, ходит легко одетая в сумерки – ей ничего В ней играет здоровье;
кушает она с аппетитом у ней есть любимые блюда;
она знает, как и готовить их.
Да это все знают многие, но многие не знают, что делать в томили другом случае, а если и знают, то только заученное, слышанное, и не знают, почему так,
а не иначе делают они, сошлются сейчас на авторитет тетки, кузины
браво!»
В ней даже есть робость, свойственная многим женщинам она, правда, не задрожит, увидя мышонка, не упадет в обморок отпадения стула, но побоится пойти подальше от дома, своротит, завидя мужика, который ей покажется подозрительным, закроет на ночь окно, чтоб воры не влезли, – все по-женски.
Потом, она так доступна чувству сострадания, жалости У ней нетрудно вызвать слезы к сердцу ее доступ легок. В любви она так нежна во всех ее отношениях ко всем столько мягкости, ласкового внимания словом, она женщина!
Иногда речь ее и сверкнет искрой сарказма, нотам блещет такая грация, такой кроткий, милый ум, что всякий с радостью подставит лоб!
Зато она не боится сквозного ветра, ходит легко одетая в сумерки – ей ничего В ней играет здоровье;
кушает она с аппетитом у ней есть любимые блюда;
она знает, как и готовить их.
Да это все знают многие, но многие не знают, что делать в томили другом случае, а если и знают, то только заученное, слышанное, и не знают, почему так,
а не иначе делают они, сошлются сейчас на авторитет тетки, кузины
Многие даже не знают сами, чего им хотеть, а если и решатся на это, то вяло, так что, пожалуй, надо, пожалуй, и не надо. Это, должно быть, оттого, что у них брови лежат ровно, дугой, прощипаны пальцами и нет складки на лбу.
Между Обломовым и Ольгой установились тайные невидимые для других отношения всякий взгляд,
каждое незначительное слово, сказанное при других,
имело для них свой смысл. Они видели во всем намек на любовь.
И Ольга вспыхнет иногда при всей уверенности в себе, когда за столом расскажут историю чьей-нибудь любви, похожей на ее историю а как все истории о любви очень сходны между собой, то ей часто приходилось краснеть.
И Обломов при намеке на это вдруг схватит в смущении за чаем такую кучу сухарей, что кто-нибудь непременно засмеется.
Они стали чутки и осторожны. Иногда Ольга не скажет тетке, что видела Обломова, ион дома объявит,
что едет в города сам уйдет в парк.
Однако ж, как ни ясен был ум Ольги, как ни сознательно смотрела она вокруг, как ни была свежа, здорова, ноу нее стали являться какие-то новые, болезненные симптомы. Ею по временам овладевало беспокойство, над которым она задумывалась и не знала, как растолковать его себе.
Иногда, идучи в жаркий полдень под руку с Обломо- вым, она лениво обопрется на плечо его и идет машинально, в каком-то изнеможении, молчит упорно. Бодрость пропадает в ней взгляд утомленный, без живости, делается неподвижен, устремляется куда-нибудь на одну точку, и ей лень обратить его на другой пред- мет.
Ей становится тяжело, что-то давит грудь, беспокоит. Она снимет мантилью, косынку с плеч, но и это не помогает – все давит, все теснит. Она бы легла поддерево и пролежала так целые часы.
Обломов теряется, машет веткой ей в лицо, но она нетерпеливым знаком устранит его заботы и мается.
Потом вдруг вздохнет, оглянется вокруг себя сознательно, поглядит на него, пожмет руку, улыбнется, и опять явится бодрость, смех, иона уже владеет со- бой.
Особенно однажды вечером она впала в это тревожное состояние, в какой-то лунатизм любви, и явилась Обломову в новом свете.
Было душно, жарко из леса глухо шумел теплый ветер небо заволакивало тяжелыми облаками. Становилось все темнее и темнее Дождь будет, – сказал барон и уехал домой.
Тетка ушла в свою комнату. Ольга долго, задумчиво
Между Обломовым и Ольгой установились тайные невидимые для других отношения всякий взгляд,
каждое незначительное слово, сказанное при других,
имело для них свой смысл. Они видели во всем намек на любовь.
И Ольга вспыхнет иногда при всей уверенности в себе, когда за столом расскажут историю чьей-нибудь любви, похожей на ее историю а как все истории о любви очень сходны между собой, то ей часто приходилось краснеть.
И Обломов при намеке на это вдруг схватит в смущении за чаем такую кучу сухарей, что кто-нибудь непременно засмеется.
Они стали чутки и осторожны. Иногда Ольга не скажет тетке, что видела Обломова, ион дома объявит,
что едет в города сам уйдет в парк.
Однако ж, как ни ясен был ум Ольги, как ни сознательно смотрела она вокруг, как ни была свежа, здорова, ноу нее стали являться какие-то новые, болезненные симптомы. Ею по временам овладевало беспокойство, над которым она задумывалась и не знала, как растолковать его себе.
Иногда, идучи в жаркий полдень под руку с Обломо- вым, она лениво обопрется на плечо его и идет машинально, в каком-то изнеможении, молчит упорно. Бодрость пропадает в ней взгляд утомленный, без живости, делается неподвижен, устремляется куда-нибудь на одну точку, и ей лень обратить его на другой пред- мет.
Ей становится тяжело, что-то давит грудь, беспокоит. Она снимет мантилью, косынку с плеч, но и это не помогает – все давит, все теснит. Она бы легла поддерево и пролежала так целые часы.
Обломов теряется, машет веткой ей в лицо, но она нетерпеливым знаком устранит его заботы и мается.
Потом вдруг вздохнет, оглянется вокруг себя сознательно, поглядит на него, пожмет руку, улыбнется, и опять явится бодрость, смех, иона уже владеет со- бой.
Особенно однажды вечером она впала в это тревожное состояние, в какой-то лунатизм любви, и явилась Обломову в новом свете.
Было душно, жарко из леса глухо шумел теплый ветер небо заволакивало тяжелыми облаками. Становилось все темнее и темнее Дождь будет, – сказал барон и уехал домой.
Тетка ушла в свою комнату. Ольга долго, задумчиво
играла на фортепьяно, но потом оставила Не могу, у меня пальцы дрожат, мне как будто душно, – сказала она Обломову. – Походимте по саду.
Долго ходили они молча по аллеям рукав руку. Руки у ней влажны и мягки. Они вошли в парк.
Деревья и кусты смешались в мрачную массу;
в двух шагах ничего не было видно только беловатой полосой змеились песчаные дорожки.
Ольга пристально вглядывалась в мрак и жалась к
Обломову. Молча блуждали они Мне страшно – вдруг, вздрогнув, сказала она, когда они почти ощупью пробирались в узкой аллее,
между двух черных, непроницаемых стен леса Чего – спросил он. – Не бойся, Ольга, я с тобой Мне страшно и тебя – говорила она шепотом. Но как-то хорошо страшно Сердце замирает. Дайру- ку, попробуй, как оно бьется.
А сама вздрагивала и озиралась вокруг Видишь, видишь – вздрогнув, шептала она, крепко хватая его обеими руками за плечо. – Тыне видишь, мелькает в темноте кто-то?..
Она теснее прижалась к нему Никого нет – говорил он но и у него мурашки поползли по спине Закрой мне глаза скорей чем-нибудь… крепче шепотом говорила она – Ну, теперь ничего Это
Долго ходили они молча по аллеям рукав руку. Руки у ней влажны и мягки. Они вошли в парк.
Деревья и кусты смешались в мрачную массу;
в двух шагах ничего не было видно только беловатой полосой змеились песчаные дорожки.
Ольга пристально вглядывалась в мрак и жалась к
Обломову. Молча блуждали они Мне страшно – вдруг, вздрогнув, сказала она, когда они почти ощупью пробирались в узкой аллее,
между двух черных, непроницаемых стен леса Чего – спросил он. – Не бойся, Ольга, я с тобой Мне страшно и тебя – говорила она шепотом. Но как-то хорошо страшно Сердце замирает. Дайру- ку, попробуй, как оно бьется.
А сама вздрагивала и озиралась вокруг Видишь, видишь – вздрогнув, шептала она, крепко хватая его обеими руками за плечо. – Тыне видишь, мелькает в темноте кто-то?..
Она теснее прижалась к нему Никого нет – говорил он но и у него мурашки поползли по спине Закрой мне глаза скорей чем-нибудь… крепче шепотом говорила она – Ну, теперь ничего Это
нервы, – прибавила она с волнением. – Вон опять!
Смотри, кто это Сядем где-нибудь на скамье…
Он ощупью отыскал скамью и посадил ее Пойдем домой, Ольга, – уговаривал он, – ты нездорова.
Она положила ему голову на плечо Нет, здесь воздух свежее, – сказала она, – у меня тут теснит, у сердца.
Она дышала горячо ему на щеку.
Он дотронулся до ее головы рукой – и голова горяча. Грудь тяжело дышит и облегчается частыми вздохами Не лучше ли домой – твердил в беспокойстве
Обломов, – надо лечь Нет, нет, оставь меня, не трогай – говорила она томно, чуть слышно, – у меня здесь горит – указывала она на грудь Право, пойдем домой – торопил Обломов Нет, постой, это пройдет…
Она сжимала ему руку и по временам близко взглядывала в глаза и долго молчала. Потом начала плакать, сначала тихонько, потом навзрыд. Он растерялся Ради Бога, Ольга, скорей домой – с беспокойством говорил он Ничего, – отвечала она, всхлипывая, – не мешай
Смотри, кто это Сядем где-нибудь на скамье…
Он ощупью отыскал скамью и посадил ее Пойдем домой, Ольга, – уговаривал он, – ты нездорова.
Она положила ему голову на плечо Нет, здесь воздух свежее, – сказала она, – у меня тут теснит, у сердца.
Она дышала горячо ему на щеку.
Он дотронулся до ее головы рукой – и голова горяча. Грудь тяжело дышит и облегчается частыми вздохами Не лучше ли домой – твердил в беспокойстве
Обломов, – надо лечь Нет, нет, оставь меня, не трогай – говорила она томно, чуть слышно, – у меня здесь горит – указывала она на грудь Право, пойдем домой – торопил Обломов Нет, постой, это пройдет…
Она сжимала ему руку и по временам близко взглядывала в глаза и долго молчала. Потом начала плакать, сначала тихонько, потом навзрыд. Он растерялся Ради Бога, Ольга, скорей домой – с беспокойством говорил он Ничего, – отвечала она, всхлипывая, – не мешай
дай выплакаться огонь выйдет слезами, мне легче будет это все нервы играют…
Он слушал в темноте, как тяжело дышит она, чувствовал, как каплют ему на руку ее горячие слезы, как судорожно пожимает она ему руку.
Он не шевелил пальцем, не дышал. А голова ее лежит у него на плече, дыхание обдает ему щеку жаром Он тоже вздрагивал, ноне смел коснуться губами ее щеки.
Потом она становилась все тише, тише, дыхание делалось ровнее Она примолкла. Он думал, не заснула ли она, и боялся шевельнуться Ольга – шепотом кликнул он Что – шепотом же ответила она и вздохнула вслух. – Вот теперь прошло – томно сказала она, – мне легче, я дышу свободно Пойдем, – говорил он Пойдем – нехотя повторила она. – Милый мой – с негой прошептала потом, сжав ему руку, и, опершись на его плечо, нетвердыми шагами дошла до дома.
В зале он взглянул на нее она была слаба, но улыбалась странной, бессознательной улыбкой, как будто под влиянием грезы.
Он посадил ее на диван, стал подле нее на колени и несколько разв глубоком умилении поцеловал у ней руку
Он слушал в темноте, как тяжело дышит она, чувствовал, как каплют ему на руку ее горячие слезы, как судорожно пожимает она ему руку.
Он не шевелил пальцем, не дышал. А голова ее лежит у него на плече, дыхание обдает ему щеку жаром Он тоже вздрагивал, ноне смел коснуться губами ее щеки.
Потом она становилась все тише, тише, дыхание делалось ровнее Она примолкла. Он думал, не заснула ли она, и боялся шевельнуться Ольга – шепотом кликнул он Что – шепотом же ответила она и вздохнула вслух. – Вот теперь прошло – томно сказала она, – мне легче, я дышу свободно Пойдем, – говорил он Пойдем – нехотя повторила она. – Милый мой – с негой прошептала потом, сжав ему руку, и, опершись на его плечо, нетвердыми шагами дошла до дома.
В зале он взглянул на нее она была слаба, но улыбалась странной, бессознательной улыбкой, как будто под влиянием грезы.
Он посадил ее на диван, стал подле нее на колени и несколько разв глубоком умилении поцеловал у ней руку
Она все стой же улыбкой глядела на него, оставляя обе руки, и провожала его до дверей глазами.
Он в дверях обернулся она все глядит ему вслед,
на лице все тоже изнеможение, та же жаркая улыбка,
как будто она не может сладить с нею…
Он ушел в раздумье. Он где-то видал эту улыбку он припомнил какую-то картину, на которой изображена женщина с такой улыбкой только не Корделия…
На другой день он послал узнать о здоровье. Приказали сказать Слава Богу, и просят сегодня кушать,
а вечером все на фейерверк изволят ехать, за пять верст».
Он не поверили отправился сам. Ольга была свежа, как цветок в глазах блеск, бодрость, на щеках рдеют два розовые пятна голос так звучен Но она вдруг смутилась, чуть не вскрикнула, когда Обломов подошел к ней, и вся вспыхнула, когда он спросил Как она себя чувствует после вчерашнего Это маленькое нервическое расстройство, – торопливо сказала она. – Ma tante говорит, что надо раньше ложиться. Это недавно только со мной…
Она недосказала и отвернулась, как будто просила пощады. А отчего смутилась она – и самане знает.
Отчего ее грызло и жгло воспоминание о вчерашнем вечере, об этом расстройстве?
Ей было и стыдно чего-то, и досадно на кого-то, не
Он в дверях обернулся она все глядит ему вслед,
на лице все тоже изнеможение, та же жаркая улыбка,
как будто она не может сладить с нею…
Он ушел в раздумье. Он где-то видал эту улыбку он припомнил какую-то картину, на которой изображена женщина с такой улыбкой только не Корделия…
На другой день он послал узнать о здоровье. Приказали сказать Слава Богу, и просят сегодня кушать,
а вечером все на фейерверк изволят ехать, за пять верст».
Он не поверили отправился сам. Ольга была свежа, как цветок в глазах блеск, бодрость, на щеках рдеют два розовые пятна голос так звучен Но она вдруг смутилась, чуть не вскрикнула, когда Обломов подошел к ней, и вся вспыхнула, когда он спросил Как она себя чувствует после вчерашнего Это маленькое нервическое расстройство, – торопливо сказала она. – Ma tante говорит, что надо раньше ложиться. Это недавно только со мной…
Она недосказала и отвернулась, как будто просила пощады. А отчего смутилась она – и самане знает.
Отчего ее грызло и жгло воспоминание о вчерашнем вечере, об этом расстройстве?
Ей было и стыдно чего-то, и досадно на кого-то, не
тона себя, не тона Обломова. А в иную минуту казалось ей, что Обломов сталей милее, ближе, что она чувствует к нему влечение до слез, как будто она вступила с ним со вчерашнего вечера в какое-то таинственное родство…
Она долго не спала, долго утром ходила одна в волнении по аллее, отпарка до дома и обратно, все думала, думала, терялась в догадках, то хмурилась, то вдруг вспыхивала краской и улыбалась чему-то, и все не могла ничего решить. Ах, Сонечка! – думала она в досаде. – Какая счастливая Сейчас бы решила!»
А Обломов Отчего он был нем и неподвижен с нею вчера, нужды нет, что дыхание ее обдавало жаром его щеку, что ее горячие слезы капали ему на руку, что он почти нес ее в объятиях домой, слышал нескромный шепот ее сердца. А другой Другие смотрят так дерзко…
Обломов хотя и прожил молодость в кругу всезнающей, давно решившей все жизненные вопросы, ни во что неверующей и все холодно, мудро анализирующей молодежи, нов душе у него теплилась вера в дружбу, в любовь, в людскую честь, и сколько ни ошибался он в людях, сколько бы ни ошибся еще, страдало его сердце, но ни разу не пошатнулось основание добра и веры в него. Он втайне поклонялся чистоте женщины, признавал ее власть и права и приносил ей
Она долго не спала, долго утром ходила одна в волнении по аллее, отпарка до дома и обратно, все думала, думала, терялась в догадках, то хмурилась, то вдруг вспыхивала краской и улыбалась чему-то, и все не могла ничего решить. Ах, Сонечка! – думала она в досаде. – Какая счастливая Сейчас бы решила!»
А Обломов Отчего он был нем и неподвижен с нею вчера, нужды нет, что дыхание ее обдавало жаром его щеку, что ее горячие слезы капали ему на руку, что он почти нес ее в объятиях домой, слышал нескромный шепот ее сердца. А другой Другие смотрят так дерзко…
Обломов хотя и прожил молодость в кругу всезнающей, давно решившей все жизненные вопросы, ни во что неверующей и все холодно, мудро анализирующей молодежи, нов душе у него теплилась вера в дружбу, в любовь, в людскую честь, и сколько ни ошибался он в людях, сколько бы ни ошибся еще, страдало его сердце, но ни разу не пошатнулось основание добра и веры в него. Он втайне поклонялся чистоте женщины, признавал ее власть и права и приносил ей
жертвы.
Но у него недоставало характера явно признать учение добра и уважения к невинности. Тихонько он упивался ее ароматом, но явно иногда приставал к хору циников, трепетавших даже подозрения в целомудрии или уважении к нему, и к буйному хору их прибавляли свое легкомысленное слово.
Он никогда не вникал ясно в то, как много весит слово добра, правды, чистоты, брошенное в поток людских речей, какой глубокий извив прорывает оно не думал, что сказанное бодро и громко, без краски ложного стыда, ас мужеством, оно не потонет в безобразных криках светских сатиров, а погрузится, как перл,
в пучину общественной жизни, и всегда найдется для него раковина.
Многие запинаются на добром слове, рдея от стыда, и смело, громко произносят легкомысленное слово, не подозревая, что оно тоже, к несчастью, не пропадает даром, оставляя длинный след зла, иногда неистребимого.
Зато Обломов был прав наделе ни одного пятна,
упрека в холодном, бездушном цинизме, без увлечения и без борьбы, не лежало на его совести. Он не мог слушать ежедневных рассказов о том, как один переменил лошадей, мебель, а тот – женщину и какие издержки повели за собой перемены
Но у него недоставало характера явно признать учение добра и уважения к невинности. Тихонько он упивался ее ароматом, но явно иногда приставал к хору циников, трепетавших даже подозрения в целомудрии или уважении к нему, и к буйному хору их прибавляли свое легкомысленное слово.
Он никогда не вникал ясно в то, как много весит слово добра, правды, чистоты, брошенное в поток людских речей, какой глубокий извив прорывает оно не думал, что сказанное бодро и громко, без краски ложного стыда, ас мужеством, оно не потонет в безобразных криках светских сатиров, а погрузится, как перл,
в пучину общественной жизни, и всегда найдется для него раковина.
Многие запинаются на добром слове, рдея от стыда, и смело, громко произносят легкомысленное слово, не подозревая, что оно тоже, к несчастью, не пропадает даром, оставляя длинный след зла, иногда неистребимого.
Зато Обломов был прав наделе ни одного пятна,
упрека в холодном, бездушном цинизме, без увлечения и без борьбы, не лежало на его совести. Он не мог слушать ежедневных рассказов о том, как один переменил лошадей, мебель, а тот – женщину и какие издержки повели за собой перемены
Не раз он страдал за утраченное мужчиной достоинство и честь, плакало грязном падении чужой ему женщины, но молчал, боясь света.
Надо было угадывать это Ольга угадала.
Мужчины смеются над такими чудаками, ножен- щины сразу узнают их чистые, целомудренные женщины любят их – по сочувствию испорченные ищут сближения сними чтоб освежиться от порчи.
Лето подвигалось, уходило. Утра и вечера становились темны и серы. Не только сирени, и липы отцвели,
ягоды отошли. Обломов и Ольга виделись ежедневно.
Он догнал жизнь, то есть усвоил опять все, отчего отстал давно знал, зачем французский посланник выехал из Рима, зачем англичане посылают корабли свойском на Восток интересовался, когда проложат новую дорогу в Германии или Франции. Но насчет дороги через Обломовку в большое село не помышлял, в палате доверенность не засвидетельствовали ответа на письма не послал.
Он усвоил только то, что вращалось в кругу ежедневных разговоров в доме Ольги, что читалось в получаемых там газетах, и довольно прилежно, благодаря настойчивости Ольги, следил за текущей иностранной литературой. Все остальное утопало в сфере чистой любви.
Несмотря на частые видоизменения в этой розовой атмосфере, главным основанием была безоблачность горизонта. Если Ольге приходилось иногда раз- думываться над Обломовым, над своей любовью к нему, если от этой любви оставалось праздное время и праздное место в сердце, если вопросы ее не все находили полный и всегда готовый ответ в его голове и воля его молчала на призыв ее воли, и на ее бодрость и трепетанье жизни он отвечал только непо- движно-страстным взглядом, – она впадала в тягостную задумчивость что-то холодное, как змея, вползало в сердце, отрезвляло ее от мечты, и теплый, сказочный мир любви превращался в какой-то осенний день, когда все предметы кажутся в сером цвете.
Она искала, отчего происходит эта неполнота,
неудовлетворенность счастья Чего недостает ей?
Что еще нужно Ведь это судьба – назначение любить Обломова? Любовь эта оправдывается его кротостью, чистой верой в добро, а пуще всего нежностью, нежностью, какой она не видала никогда в глазах мужчины.
Что ж задело, что не на всякий взгляд ее он отвечает понятным взглядом, что не то звучит иногда в его голосе, что ей как будто уже звучало однажды, не то во сне, не то наяву Это воображение, нервы что слушать их и мудрить?
Да наконец, если бона хотела уйти от этой любви
– как уйти Дело сделано она уже любила, и скинуть с себя любовь по произволу, как платье, нельзя. Не любят два раза в жизни, – думала она, – это, говорят,
безнравственно…»
Так училась она любви, пытала ее и всякий новый шаг встречала слезой или улыбкой, вдумывалась в него. Потом уже являлось то сосредоточенное выражение, под которым крылись и слезы и улыбка и которое так пугало Обломова.
Но об этих думах, об этой борьбе она и не намекала
Обломову.
Обломов не учился любви, он засыпал в своей сладостной дремоте, о которой некогда мечтал вслух при
Штольце. По временам он начинал веровать в постоянную безоблачность жизни, и опять ему снилась Об- ломовка, населенная добрыми, дружескими и беззаботными лицами, сиденье на террасе, раздумье от полноты удовлетворенного счастья.
Он и теперь иногда поддавался этому раздумью и даже, тайком от Ольги, раза два соснул в лесу, ожидая ее замедленного прихода как вдруг неожиданно налетело облако.
Однажды они вдвоем откуда-то возвращались лениво, молча, и только стали переходить большую дорогу, навстречу им бежало облако пыли, ив облаке мчалась коляска, в коляске сидела Сонечка с мужем
Надо было угадывать это Ольга угадала.
Мужчины смеются над такими чудаками, ножен- щины сразу узнают их чистые, целомудренные женщины любят их – по сочувствию испорченные ищут сближения сними чтоб освежиться от порчи.
Лето подвигалось, уходило. Утра и вечера становились темны и серы. Не только сирени, и липы отцвели,
ягоды отошли. Обломов и Ольга виделись ежедневно.
Он догнал жизнь, то есть усвоил опять все, отчего отстал давно знал, зачем французский посланник выехал из Рима, зачем англичане посылают корабли свойском на Восток интересовался, когда проложат новую дорогу в Германии или Франции. Но насчет дороги через Обломовку в большое село не помышлял, в палате доверенность не засвидетельствовали ответа на письма не послал.
Он усвоил только то, что вращалось в кругу ежедневных разговоров в доме Ольги, что читалось в получаемых там газетах, и довольно прилежно, благодаря настойчивости Ольги, следил за текущей иностранной литературой. Все остальное утопало в сфере чистой любви.
Несмотря на частые видоизменения в этой розовой атмосфере, главным основанием была безоблачность горизонта. Если Ольге приходилось иногда раз- думываться над Обломовым, над своей любовью к нему, если от этой любви оставалось праздное время и праздное место в сердце, если вопросы ее не все находили полный и всегда готовый ответ в его голове и воля его молчала на призыв ее воли, и на ее бодрость и трепетанье жизни он отвечал только непо- движно-страстным взглядом, – она впадала в тягостную задумчивость что-то холодное, как змея, вползало в сердце, отрезвляло ее от мечты, и теплый, сказочный мир любви превращался в какой-то осенний день, когда все предметы кажутся в сером цвете.
Она искала, отчего происходит эта неполнота,
неудовлетворенность счастья Чего недостает ей?
Что еще нужно Ведь это судьба – назначение любить Обломова? Любовь эта оправдывается его кротостью, чистой верой в добро, а пуще всего нежностью, нежностью, какой она не видала никогда в глазах мужчины.
Что ж задело, что не на всякий взгляд ее он отвечает понятным взглядом, что не то звучит иногда в его голосе, что ей как будто уже звучало однажды, не то во сне, не то наяву Это воображение, нервы что слушать их и мудрить?
Да наконец, если бона хотела уйти от этой любви
– как уйти Дело сделано она уже любила, и скинуть с себя любовь по произволу, как платье, нельзя. Не любят два раза в жизни, – думала она, – это, говорят,
безнравственно…»
Так училась она любви, пытала ее и всякий новый шаг встречала слезой или улыбкой, вдумывалась в него. Потом уже являлось то сосредоточенное выражение, под которым крылись и слезы и улыбка и которое так пугало Обломова.
Но об этих думах, об этой борьбе она и не намекала
Обломову.
Обломов не учился любви, он засыпал в своей сладостной дремоте, о которой некогда мечтал вслух при
Штольце. По временам он начинал веровать в постоянную безоблачность жизни, и опять ему снилась Об- ломовка, населенная добрыми, дружескими и беззаботными лицами, сиденье на террасе, раздумье от полноты удовлетворенного счастья.
Он и теперь иногда поддавался этому раздумью и даже, тайком от Ольги, раза два соснул в лесу, ожидая ее замедленного прихода как вдруг неожиданно налетело облако.
Однажды они вдвоем откуда-то возвращались лениво, молча, и только стали переходить большую дорогу, навстречу им бежало облако пыли, ив облаке мчалась коляска, в коляске сидела Сонечка с мужем
еще какой-то господин, еще какая-то госпожа Ольга Ольга Ольга Сергеевна – раздались кри- ки.
Коляска остановилась. Все эти господа и госпожи вышли из нее, окружили Ольгу, начали здороваться,
чмокаться, все вдруг заговорили, долго не замечая
Обломова. Потом вдруг все взглянули на него, один господин в лорнет Кто это – тихо спросила Сонечка.
– Илья Ильич Обломов – представила его Ольга.
Все пошли до дома пешком. Обломов был не в своей тарелке он отстал от общества и занес было ногу через плетень, чтоб ускользнуть через рожь домой.
Ольга взглядом воротила его.
Оно бы ничего, но все эти господа и госпожи смотрели на него так странно и это, пожалуй, ничего.
Прежде, бывало, иначе на него и не смотрели благодаря его сонному, скучающему взгляду, небрежности в одежде.
Но тот же странный взгляд с него переносили господа и госпожи и на Ольгу. От этого сомнительного взгляда на нее у него вдруг похолодело сердце что- то стало угрызать его, но так больно, мучительно, что он не вынеси ушел домой, и был задумчив, угрюм.
На другой день милая болтовня и ласковая шаловливость Ольги не могли развеселить его. На ее
Коляска остановилась. Все эти господа и госпожи вышли из нее, окружили Ольгу, начали здороваться,
чмокаться, все вдруг заговорили, долго не замечая
Обломова. Потом вдруг все взглянули на него, один господин в лорнет Кто это – тихо спросила Сонечка.
– Илья Ильич Обломов – представила его Ольга.
Все пошли до дома пешком. Обломов был не в своей тарелке он отстал от общества и занес было ногу через плетень, чтоб ускользнуть через рожь домой.
Ольга взглядом воротила его.
Оно бы ничего, но все эти господа и госпожи смотрели на него так странно и это, пожалуй, ничего.
Прежде, бывало, иначе на него и не смотрели благодаря его сонному, скучающему взгляду, небрежности в одежде.
Но тот же странный взгляд с него переносили господа и госпожи и на Ольгу. От этого сомнительного взгляда на нее у него вдруг похолодело сердце что- то стало угрызать его, но так больно, мучительно, что он не вынеси ушел домой, и был задумчив, угрюм.
На другой день милая болтовня и ласковая шаловливость Ольги не могли развеселить его. На ее
настойчивые вопросы он должен был отозваться головною болью и терпеливо позволил себе вылить на семьдесят пять копеек одеколону на голову.
Потом, на третий день, после того когда они поздно воротились домой, тетка как-то чересчур умно поглядела на них, особенно на него, потом потупила свои большие, немного припухшие веки, а глаза всё будто смотрят и сквозь веки, и с минуту задумчиво нюхала спирт.
Обломов мучился, но молчал. Ольге поверять своих сомнений он не решался, боясь встревожить ее,
испугать, и, надо правду сказать, боялся также и за себя, боялся возмутить этот невозмутимый, безоблачный мир вопросом такой строгой важности.
Это уже не вопрос о том, ошибкой или нет полюбила она его, Обломова, а не ошибка ли вся их любовь, эти свидания в лесу, наедине, иногда поздно вечером Я посягал на поцелуй, – с ужасом думал она ведь это уголовное преступление в кодексе нравственности, и не первое, немаловажное Еще до него есть много степеней пожатие руки, признание, письмо Это мы всё прошли. Однако ж, – думал он дальше, выпрямляя голову, – мои намерения честны, я…»
И вдруг облако исчезло, передним распахнулась светлая, как праздник, Обломовка, вся в блеске, в
Потом, на третий день, после того когда они поздно воротились домой, тетка как-то чересчур умно поглядела на них, особенно на него, потом потупила свои большие, немного припухшие веки, а глаза всё будто смотрят и сквозь веки, и с минуту задумчиво нюхала спирт.
Обломов мучился, но молчал. Ольге поверять своих сомнений он не решался, боясь встревожить ее,
испугать, и, надо правду сказать, боялся также и за себя, боялся возмутить этот невозмутимый, безоблачный мир вопросом такой строгой важности.
Это уже не вопрос о том, ошибкой или нет полюбила она его, Обломова, а не ошибка ли вся их любовь, эти свидания в лесу, наедине, иногда поздно вечером Я посягал на поцелуй, – с ужасом думал она ведь это уголовное преступление в кодексе нравственности, и не первое, немаловажное Еще до него есть много степеней пожатие руки, признание, письмо Это мы всё прошли. Однако ж, – думал он дальше, выпрямляя голову, – мои намерения честны, я…»
И вдруг облако исчезло, передним распахнулась светлая, как праздник, Обломовка, вся в блеске, в
солнечных лучах, с зелеными холмами, с серебряной речкой он идет с Ольгой задумчиво подлинной аллее, держа ее за талию, сидит в беседке, на террасе…
Около нее все склоняют голову с обожанием – словом, все то, что он говорил Штольцу.
«Да, дано ведь этим надо было начать – думал он опять в страхе. – Троекратное люблю, ветка сирени, признание – все это должно быть залогом счастья всей жизни и не повторяться у чистой женщины. Что ж я Кто я – стучало, как молотком, ему в голову.
«Я соблазнитель, волокита Недостает только, чтоб я, как этот скверный старый селадон, с маслеными глазами и красным носом, воткнул украденный у женщины розан в петлицу и шептал на ухо приятелю о своей победе, чтоб чтоб Ах, Боже мой, куда я зашел Вот где пропасть И Ольга не летает высоко над ней, она на дне ее за что, за что…»
Он выбивался из сил, плакал, как ребенок, о том,
что вдруг побледнели радужные краски его жизни, о том, что Ольга будет жертвой. Вся любовь его была преступление, пятно на совести.
Потом на минуту встревоженный ум прояснялся,
когда Обломов сознавал, что всему этому есть законный исход протянуть Ольге руку с кольцом Да, дав радостном трепете говорил они ответом будет взгляд стыдливого согласия Она не скажет ни слова, она вспыхнет, улыбнется до дна души,
потом взгляд ее наполнится слезами…
Слезы и улыбка, молча протянутая рука, потом живая резвая радость, счастливая торопливость в движениях, потом долгий, долгий разговор, шепот наедине, этот доверчивый шепот душ, таинственный уговор слить две жизни в одну!
В пустяках, в разговорах о будничных вещах будет сквозить никому, кроме их, невидимая любовь. И никто не посмеет оскорбить их взглядом…
Вдруг лицо его стало так строго, важно.
«Да, – говорил он с собой, – вот он где, мир прямого, благородного и прочного счастья Стыдно мне было до сих пор скрывать эти цветы, носиться в аромате любви, точно мальчику, искать свиданий, ходить при луне, подслушивать биение девического сердца, ловить трепет ее мечты Боже!»
Он покраснел до ушей.
«Сегодня же вечером Ольга узнает, какие строгие обязанности налагает любовь сегодня будет последнее свидание наедине, сегодня…»
Он приложил руку к сердцу оно бьется сильно, но ровно, как должно биться у честных людей. Опять он волнуется мыслию, как Ольга сначала опечалится, когда он скажет, что не надо видеться потом он робко объявит о своем намерении, но прежде выпытает ее
Около нее все склоняют голову с обожанием – словом, все то, что он говорил Штольцу.
«Да, дано ведь этим надо было начать – думал он опять в страхе. – Троекратное люблю, ветка сирени, признание – все это должно быть залогом счастья всей жизни и не повторяться у чистой женщины. Что ж я Кто я – стучало, как молотком, ему в голову.
«Я соблазнитель, волокита Недостает только, чтоб я, как этот скверный старый селадон, с маслеными глазами и красным носом, воткнул украденный у женщины розан в петлицу и шептал на ухо приятелю о своей победе, чтоб чтоб Ах, Боже мой, куда я зашел Вот где пропасть И Ольга не летает высоко над ней, она на дне ее за что, за что…»
Он выбивался из сил, плакал, как ребенок, о том,
что вдруг побледнели радужные краски его жизни, о том, что Ольга будет жертвой. Вся любовь его была преступление, пятно на совести.
Потом на минуту встревоженный ум прояснялся,
когда Обломов сознавал, что всему этому есть законный исход протянуть Ольге руку с кольцом Да, дав радостном трепете говорил они ответом будет взгляд стыдливого согласия Она не скажет ни слова, она вспыхнет, улыбнется до дна души,
потом взгляд ее наполнится слезами…
Слезы и улыбка, молча протянутая рука, потом живая резвая радость, счастливая торопливость в движениях, потом долгий, долгий разговор, шепот наедине, этот доверчивый шепот душ, таинственный уговор слить две жизни в одну!
В пустяках, в разговорах о будничных вещах будет сквозить никому, кроме их, невидимая любовь. И никто не посмеет оскорбить их взглядом…
Вдруг лицо его стало так строго, важно.
«Да, – говорил он с собой, – вот он где, мир прямого, благородного и прочного счастья Стыдно мне было до сих пор скрывать эти цветы, носиться в аромате любви, точно мальчику, искать свиданий, ходить при луне, подслушивать биение девического сердца, ловить трепет ее мечты Боже!»
Он покраснел до ушей.
«Сегодня же вечером Ольга узнает, какие строгие обязанности налагает любовь сегодня будет последнее свидание наедине, сегодня…»
Он приложил руку к сердцу оно бьется сильно, но ровно, как должно биться у честных людей. Опять он волнуется мыслию, как Ольга сначала опечалится, когда он скажет, что не надо видеться потом он робко объявит о своем намерении, но прежде выпытает ее
образ мыслей, упьется ее смущением, а там…
Дальше ему все грезится ее стыдливое согласие,
улыбка и слезы, молча протянутая рука, долгий, таинственный шепот и поцелуи ввиду целого света
Дальше ему все грезится ее стыдливое согласие,
улыбка и слезы, молча протянутая рука, долгий, таинственный шепот и поцелуи ввиду целого света
Он побежал отыскивать Ольгу. Дома сказали, что она ушла он в деревню – нет. Видит, вдали она, как ангел восходит на небеса, идет на гору, так легко опирается ногой, так колеблется ее стан.
Он за ней, но она едва касается травы ив самом деле как будто улетает. Он с полугоры начал звать ее.
Она подождет его, и только он подойдет сажени на две, она двинется впереди опять оставит большое пространство между ними собой, остановится и сме- ется.
Он, наконец, остановился, уверенный, что она не уйдет от него. Иона сбежала к нему несколько шагов,
подала руку и, смеясь, потащила за собой.
Они вошли в рощу он снял шляпу, а она платком отерла ему лоб и начала махать зонтиком в лицо.
Ольга была особенно жива, болтлива, резва или вдруг увлекалась нежным порывом, потом впадала внезапно в задумчивость Угадай, что я делала вчера – спросила она, когда они сели в тени Читала?
Она потрясла головой Писала
– Нет Пела Нет. Гадала – сказала она. – Графинина экономка была вчера она умеет гадать на картах, и я попросила Ну, что ж Ничего. Вышла дорога, потом какая-то толпа, и везде блондин, везде Я вся покраснела, когда она при Кате вдруг сказала, что обо мне думает бубновый король. Когда она хотела говорить, оком я думаю, я смешала карты и убежала. Ты думаешь обо мне вдруг спросила она Ах, – сказал он. – Если б можно было поменьше думать А я-то! – задумчиво говорила она. – Я ужи забыла, как живут иначе. Когда тына той неделе надулся и не был два дня – помнишь, рассердился – я вдруг переменилась, стала злая. Бранюсь с Катей, как тыс Захаром вижу, как она потихоньку плачет, и мне вовсе не жаль ее. Не отвечаю ma tante, не слышу, что она говорит, ничего не делаю, никуда не хочу. А только ты пришел, вдруг совсем другая стала. Кате подарила лиловое платье Это любовь – патетически произнес он Что Лиловое платье Всея узнаю из твоих слов себя и мне без тебя
Он за ней, но она едва касается травы ив самом деле как будто улетает. Он с полугоры начал звать ее.
Она подождет его, и только он подойдет сажени на две, она двинется впереди опять оставит большое пространство между ними собой, остановится и сме- ется.
Он, наконец, остановился, уверенный, что она не уйдет от него. Иона сбежала к нему несколько шагов,
подала руку и, смеясь, потащила за собой.
Они вошли в рощу он снял шляпу, а она платком отерла ему лоб и начала махать зонтиком в лицо.
Ольга была особенно жива, болтлива, резва или вдруг увлекалась нежным порывом, потом впадала внезапно в задумчивость Угадай, что я делала вчера – спросила она, когда они сели в тени Читала?
Она потрясла головой Писала
– Нет Пела Нет. Гадала – сказала она. – Графинина экономка была вчера она умеет гадать на картах, и я попросила Ну, что ж Ничего. Вышла дорога, потом какая-то толпа, и везде блондин, везде Я вся покраснела, когда она при Кате вдруг сказала, что обо мне думает бубновый король. Когда она хотела говорить, оком я думаю, я смешала карты и убежала. Ты думаешь обо мне вдруг спросила она Ах, – сказал он. – Если б можно было поменьше думать А я-то! – задумчиво говорила она. – Я ужи забыла, как живут иначе. Когда тына той неделе надулся и не был два дня – помнишь, рассердился – я вдруг переменилась, стала злая. Бранюсь с Катей, как тыс Захаром вижу, как она потихоньку плачет, и мне вовсе не жаль ее. Не отвечаю ma tante, не слышу, что она говорит, ничего не делаю, никуда не хочу. А только ты пришел, вдруг совсем другая стала. Кате подарила лиловое платье Это любовь – патетически произнес он Что Лиловое платье Всея узнаю из твоих слов себя и мне без тебя
нет дня и жизни, ночью снятся все какие-то цветущие долины. Увижу тебя – я добр, деятелен нет – скучно,
лень, хочется лечь и ни о чем не думать Люби, не стыдись своей любви…
Вдруг он замолчал. Что это я говорю ведь я не затем пришел – подумал они стал откашливаться;
нахмурил было брови А если я вдруг умру – спросила она Какая мысль – небрежно сказал он Да, – говорила оная простужусь, сделается горячка ты придешь сюда – меня нет, пойдешь к нам скажут больна завтра тоже ставни у меня закрыты;
доктор качает головой Катя выйдет к тебе в слезах,
на цыпочках и шепчет больна, умирает Ах. – вдруг сказал Обломов.
Она засмеялась Что с тобой будет тогда – спросила она, глядя ему в лицо Что Сума сойду или застрелюсь, а ты вдруг выздоровеешь Нет, нет, перестань – говорила она боязливо. – До чего мы договорились Только тыне приходи ко мне мертвый я боюсь покойников…
Он засмеялся, иона тоже Боже мой, какие мы дети – сказала она, отрезвляясь от этой болтовни
лень, хочется лечь и ни о чем не думать Люби, не стыдись своей любви…
Вдруг он замолчал. Что это я говорю ведь я не затем пришел – подумал они стал откашливаться;
нахмурил было брови А если я вдруг умру – спросила она Какая мысль – небрежно сказал он Да, – говорила оная простужусь, сделается горячка ты придешь сюда – меня нет, пойдешь к нам скажут больна завтра тоже ставни у меня закрыты;
доктор качает головой Катя выйдет к тебе в слезах,
на цыпочках и шепчет больна, умирает Ах. – вдруг сказал Обломов.
Она засмеялась Что с тобой будет тогда – спросила она, глядя ему в лицо Что Сума сойду или застрелюсь, а ты вдруг выздоровеешь Нет, нет, перестань – говорила она боязливо. – До чего мы договорились Только тыне приходи ко мне мертвый я боюсь покойников…
Он засмеялся, иона тоже Боже мой, какие мы дети – сказала она, отрезвляясь от этой болтовни
Он опять откашлянулся.
– Послушай я хотел сказать Что – спросила она, живо обернувшись к нему.
Он боязливо молчал Ну, говори же, – спрашивала она, слегка дергая егоза рукав Ничего, так – проговорил он, оробев Нету тебя что-то есть на уме?
Он молчал Если что-нибудь страшное, так лучше не говори, сказала она. – Нет, скажи – вдруг прибавила опять Да ничего нет, вздор Нет, нет, что-то есть, говори – приставала она,
крепко держа за оба борта сюртука, и держала так близко, что ему надо было ворочать лицо то вправо,
то влево, чтоб не поцеловать ее.
Он бы не ворочал, ноу него в ушах гремело ее грозное никогда Скажи же. – приставала она Не могу, ненужно отговаривался он Как же ты проповедовал, что доверенность есть основа взаимного счастья, что не должно быть ни одного изгиба в сердце, где бы не читал глаз друга».
Чьи это слова Я хотел только сказать, – начал он медленно, что я так люблю тебя, так люблю, что если б
– Послушай я хотел сказать Что – спросила она, живо обернувшись к нему.
Он боязливо молчал Ну, говори же, – спрашивала она, слегка дергая егоза рукав Ничего, так – проговорил он, оробев Нету тебя что-то есть на уме?
Он молчал Если что-нибудь страшное, так лучше не говори, сказала она. – Нет, скажи – вдруг прибавила опять Да ничего нет, вздор Нет, нет, что-то есть, говори – приставала она,
крепко держа за оба борта сюртука, и держала так близко, что ему надо было ворочать лицо то вправо,
то влево, чтоб не поцеловать ее.
Он бы не ворочал, ноу него в ушах гремело ее грозное никогда Скажи же. – приставала она Не могу, ненужно отговаривался он Как же ты проповедовал, что доверенность есть основа взаимного счастья, что не должно быть ни одного изгиба в сердце, где бы не читал глаз друга».
Чьи это слова Я хотел только сказать, – начал он медленно, что я так люблю тебя, так люблю, что если б
Он медлил Ну – нетерпеливо спросила она Что, если б ты полюбила теперь другого ион был бы способен сделать тебя счастливой, я бы молча проглотил свое горе и уступил ему место.
Она вдруг выпустила из рук его сюртук Зачем – с удивлением спросила она. – Яне понимаю этого. Яне уступила бы тебя никому я не хочу,
чтоб ты был счастлив с другой. Это что-то мудрено, я не понимаю.
Взгляд ее задумчиво блуждал по деревьям Значит, тыне любишь меня – спросила она потом Напротив, я люблю тебя до самоотвержения, если готов жертвовать собой Да зачем Кто тебя просит Я говорю, в таком случае, если б ты полюбила другого Другого Тыс ума сошел Зачем, если я люблю тебя Разве ты полюбишь другую Что ты слушаешь меня Я Бог знает что говорю,
а ты веришь Яне то и сказать-то хотел совсем Что ж ты хотел сказать Я хотел сказать, что виноват перед тобой, давно виноват В чем Как – спрашивала она. – Не любишь Пошутил, может быть Говори скорей Нет, нет, все не то – говорил он с тоской. – Вот видишь ли что – нерешительно начал он, – мы видимся с тобой тихонько Тихонько Отчего тихонько Я почти всякий разговорю, что видела тебя Ужели всякий раз – с беспокойством спросил он Что ж тут дурного Я виноват мне давно бы следовало сказать тебе,
что это не делается Ты говорил, – сказала она Говорил А Ведь в самом деле я намекал. Так,
значит, я сделал свое дело.
Он ободрился и рад был, что Ольга так легко снимала с него бремя ответственности Еще что – спросила она Еще да только, – ответил он Неправда, – положительно заметила Ольга, есть что-то; тыне все сказал Да я думал – начал он, желая дать небрежный тон словам, – что…
Он остановился она ждала Что нам надо видеться реже – Он робко взглянул на нее.
Она молчала Почему – спросила она потом, подумав
– Меня грызет змея это – совесть Мы так долго остаемся наедине я волнуюсь, сердце замирает у меня ты тоже непокойна… я боюсь – с трудом договорил он Чего Ты молода и не знаешь всех опасностей, Ольга.
Иногда человек не властен в себе в него вселяется какая-то адская силана сердце падает мрака в глазах блещут молнии. Ясность ума меркнет уважение к чистоте, к невинности – все уносит вихрь человек не помнит себя на него дышит страсть он перестает владеть собой – и тогда под ногами открывается без- дна.
Он даже вздрогнул Ну, что ж Пусть открывается – сказала она, глядя на него вовсе глаза.
Он молчал дальше или нечего, или ненужно было говорить.
Она глядела на него долго, как будто читала в складках на лбу, как в писаных строках, и сама вспоминала каждое его слово, взгляд, мысленно пробегала всю историю своей любви, дошла до темного вечера в саду и вдруг покраснела Ты все глупости говоришь – скороговоркой заметила она, глядя в сторону. – Никаких я молний не видала у тебя в глазах ты смотришь на меня большею
Она вдруг выпустила из рук его сюртук Зачем – с удивлением спросила она. – Яне понимаю этого. Яне уступила бы тебя никому я не хочу,
чтоб ты был счастлив с другой. Это что-то мудрено, я не понимаю.
Взгляд ее задумчиво блуждал по деревьям Значит, тыне любишь меня – спросила она потом Напротив, я люблю тебя до самоотвержения, если готов жертвовать собой Да зачем Кто тебя просит Я говорю, в таком случае, если б ты полюбила другого Другого Тыс ума сошел Зачем, если я люблю тебя Разве ты полюбишь другую Что ты слушаешь меня Я Бог знает что говорю,
а ты веришь Яне то и сказать-то хотел совсем Что ж ты хотел сказать Я хотел сказать, что виноват перед тобой, давно виноват В чем Как – спрашивала она. – Не любишь Пошутил, может быть Говори скорей Нет, нет, все не то – говорил он с тоской. – Вот видишь ли что – нерешительно начал он, – мы видимся с тобой тихонько Тихонько Отчего тихонько Я почти всякий разговорю, что видела тебя Ужели всякий раз – с беспокойством спросил он Что ж тут дурного Я виноват мне давно бы следовало сказать тебе,
что это не делается Ты говорил, – сказала она Говорил А Ведь в самом деле я намекал. Так,
значит, я сделал свое дело.
Он ободрился и рад был, что Ольга так легко снимала с него бремя ответственности Еще что – спросила она Еще да только, – ответил он Неправда, – положительно заметила Ольга, есть что-то; тыне все сказал Да я думал – начал он, желая дать небрежный тон словам, – что…
Он остановился она ждала Что нам надо видеться реже – Он робко взглянул на нее.
Она молчала Почему – спросила она потом, подумав
– Меня грызет змея это – совесть Мы так долго остаемся наедине я волнуюсь, сердце замирает у меня ты тоже непокойна… я боюсь – с трудом договорил он Чего Ты молода и не знаешь всех опасностей, Ольга.
Иногда человек не властен в себе в него вселяется какая-то адская силана сердце падает мрака в глазах блещут молнии. Ясность ума меркнет уважение к чистоте, к невинности – все уносит вихрь человек не помнит себя на него дышит страсть он перестает владеть собой – и тогда под ногами открывается без- дна.
Он даже вздрогнул Ну, что ж Пусть открывается – сказала она, глядя на него вовсе глаза.
Он молчал дальше или нечего, или ненужно было говорить.
Она глядела на него долго, как будто читала в складках на лбу, как в писаных строках, и сама вспоминала каждое его слово, взгляд, мысленно пробегала всю историю своей любви, дошла до темного вечера в саду и вдруг покраснела Ты все глупости говоришь – скороговоркой заметила она, глядя в сторону. – Никаких я молний не видала у тебя в глазах ты смотришь на меня большею
частью, как моя няня Кузьминична – прибавила она и засмеялась Ты шутишь, Ольга, а я не шутя говорю и не все еще сказал Что еще – спросила она. – Какая там бездна?
Он вздохнул А то что не надо нам видеться наедине Почему Нехорошо…
Она задумалась Да, говорят, это нехорошо, – сказала она в раздумье да почему Что скажут, когда узнают, когда разнесется Кто ж скажет У меня нет матери она одна могла бы спросить меня, зачем я вижусь с тобой, и передней одной я заплакала бы в ответ и сказала бы, что я дурного ничего не делаю и ты тоже. Она бы поверила.
Кто ж другой – спросила она Тетка, – сказал Обломов Тетка?
Ольга печально и отрицательно покачала головой Она никогда не спросит. Если б я ушла совсем,
она бы не пошла искать испрашивать меня, а я не пришла бы больше сказать ей, где была и что делала.
Кто ж еще Другие, все Намедни Сонечка смотрела на тебя
Он вздохнул А то что не надо нам видеться наедине Почему Нехорошо…
Она задумалась Да, говорят, это нехорошо, – сказала она в раздумье да почему Что скажут, когда узнают, когда разнесется Кто ж скажет У меня нет матери она одна могла бы спросить меня, зачем я вижусь с тобой, и передней одной я заплакала бы в ответ и сказала бы, что я дурного ничего не делаю и ты тоже. Она бы поверила.
Кто ж другой – спросила она Тетка, – сказал Обломов Тетка?
Ольга печально и отрицательно покачала головой Она никогда не спросит. Если б я ушла совсем,
она бы не пошла искать испрашивать меня, а я не пришла бы больше сказать ей, где была и что делала.
Кто ж еще Другие, все Намедни Сонечка смотрела на тебя
и на меня, улыбалась, и эти все господа и госпожи,
что были с ней, тоже.
Он рассказал ей всю тревогу, в какой он жил с тех пор Пока она смотрела только на меня, – прибавил он, – я ничего но когда этот же взгляд упал на тебя, у меня руки и ноги похолодели Ну. – спросила она холодно Ну, вот я и мучусь с тех пор день и ночь, ломаю голову, как предупредить огласку заботился, чтоб не напугать тебя Я давно хотел поговорить с тобой Напрасная забота – возразила она. – Я знала и без тебя Как знала – спросил он с удивлением Так, Сонечка говорила со мной, выпытывала из меня, язвила, даже учила, как мне вести себя сто- бой И ты мне ни слова, Ольга – упрекнул он Ты мне тоже до сих пор не сказал ничего о своей заботе Что ж ты отвечала ей – спросил он Ничего Что было отвечать на это Покраснела только Боже мой До чего дошло ты краснеешь – с ужасом сказал он. – Как мы неосторожны Что выйдет из этого
что были с ней, тоже.
Он рассказал ей всю тревогу, в какой он жил с тех пор Пока она смотрела только на меня, – прибавил он, – я ничего но когда этот же взгляд упал на тебя, у меня руки и ноги похолодели Ну. – спросила она холодно Ну, вот я и мучусь с тех пор день и ночь, ломаю голову, как предупредить огласку заботился, чтоб не напугать тебя Я давно хотел поговорить с тобой Напрасная забота – возразила она. – Я знала и без тебя Как знала – спросил он с удивлением Так, Сонечка говорила со мной, выпытывала из меня, язвила, даже учила, как мне вести себя сто- бой И ты мне ни слова, Ольга – упрекнул он Ты мне тоже до сих пор не сказал ничего о своей заботе Что ж ты отвечала ей – спросил он Ничего Что было отвечать на это Покраснела только Боже мой До чего дошло ты краснеешь – с ужасом сказал он. – Как мы неосторожны Что выйдет из этого
Он вопросительно глядел на нее Не знаю, – кротко сказала она.
Обломов думал успокоиться, разделив заботу с
Ольгой, почерпнуть в ее глазах и ясной речи силу воли и вдруг, не найдя живого и решительного ответа,
упал духом.
Лицо у него подернулось нерешительностью,
взгляд уныло блуждал вокруг. Внутри его уж разыгрывалась легкая лихорадка. Он почти забыл про Ольгу;
перед ним толпились Сонечка с мужем, гости слышались их толки, смех.
Ольга вместо обыкновенной своей находчивости молчит, холодно смотрит на него и еще холоднее говорит свое не знаю. А он не потрудился или неумел вникнуть в сокровенный смысл этого не знаю».
И он молчал без чужой помощи мысль или намерение у него не созрело бы и, как спелое яблоко, не упало бы никогда само собою надо его сорвать.
Ольга поглядела несколько минут на него, потом надела мантилью, достала с ветки косынку, не торопясь наделана голову и взяла зонтик Куда Так рано – вдруг, очнувшись, спросил он Нет, поздно. Ты правду сказал, – с задумчивым унынием говорила она, – мы зашли далеко, а выхода нет надо скорей расстаться и замести след прошлого. Прощай – сухо, с горечью, прибавила она и, склонив голову, пошла было по дорожке Ольга, помилуй, Бог с тобой Как не видаться Да я Ольга!
Она не слушала и пошла скорее песок сухо трещал под ее ботинками Ольга Сергеевна – крикнул он.
Не слышит, идет Ради Бога, воротись – не голосом, а слезами кричал он. – Ведь и преступника надо выслушать Боже мой Есть ли сердце у ней. Вот женщины!
Он сели закрыл обеими руками глаза. Шагов не стало слышно Ушла – сказал он почтив ужасе и поднял голову.
Ольга перед ним.
Он радостно схватил ее руку Тыне ушла, не уйдешь. – говорил он. – Не уходи:
помни, что если ты уйдешь – я мертвый человек А если не уйду, я преступница и ты тоже помни это, Илья Ахнет Как нет Если Сонечка с мужем застанет нас еще раз вместе, – я погибла.
Он вздрогнул Послушай, – торопливо и запинаясь начал он, – я не все сказали остановился.
То, что дома казалось ему так просто, естественно, необходимо, так улыбалось ему, что было его счастьем, вдруг стало какой-то бездной. У него захватывало дух перешагнуть через нее. Шаг предстоял решительный, смелый Кто-то идет – сказала Ольга.
В боковой дорожке послышались шаги Уж не Сонечка ли – спросил Обломов, с неподвижными от ужаса глазами.
Прошло двое мужчин с дамой, незнакомые. У Об- ломова отлегло от сердца Ольга, – торопливо начал они взял ее за руку, пойдем отсюда вон туда, где никого нет. Сядем здесь.
Он посадил ее на скамью, асам сел на траве, подле нее Ты вспыхнула, ушла, а я не все сказал, Ольга, проговорил он И опять уйду и не ворочусь более, если ты будешь играть мной, – заговорила она. – Тебе понравились однажды мои слезы, теперь, может быть, ты захотел бы видеть меня у ног своих итак, мало-помалу, сделать своей рабой, капризничать, читать мораль, потом плакать, пугаться, пугать меня, а после спрашивать, что нам делать Помните, Илья Ильич, – вдруг гордо прибавила она, встав со скамьи, – что ямного выросла с тех пор, как узнала вас, и знаю, как называется игра, в которую выиграете но слез моих вы
Обломов думал успокоиться, разделив заботу с
Ольгой, почерпнуть в ее глазах и ясной речи силу воли и вдруг, не найдя живого и решительного ответа,
упал духом.
Лицо у него подернулось нерешительностью,
взгляд уныло блуждал вокруг. Внутри его уж разыгрывалась легкая лихорадка. Он почти забыл про Ольгу;
перед ним толпились Сонечка с мужем, гости слышались их толки, смех.
Ольга вместо обыкновенной своей находчивости молчит, холодно смотрит на него и еще холоднее говорит свое не знаю. А он не потрудился или неумел вникнуть в сокровенный смысл этого не знаю».
И он молчал без чужой помощи мысль или намерение у него не созрело бы и, как спелое яблоко, не упало бы никогда само собою надо его сорвать.
Ольга поглядела несколько минут на него, потом надела мантилью, достала с ветки косынку, не торопясь наделана голову и взяла зонтик Куда Так рано – вдруг, очнувшись, спросил он Нет, поздно. Ты правду сказал, – с задумчивым унынием говорила она, – мы зашли далеко, а выхода нет надо скорей расстаться и замести след прошлого. Прощай – сухо, с горечью, прибавила она и, склонив голову, пошла было по дорожке Ольга, помилуй, Бог с тобой Как не видаться Да я Ольга!
Она не слушала и пошла скорее песок сухо трещал под ее ботинками Ольга Сергеевна – крикнул он.
Не слышит, идет Ради Бога, воротись – не голосом, а слезами кричал он. – Ведь и преступника надо выслушать Боже мой Есть ли сердце у ней. Вот женщины!
Он сели закрыл обеими руками глаза. Шагов не стало слышно Ушла – сказал он почтив ужасе и поднял голову.
Ольга перед ним.
Он радостно схватил ее руку Тыне ушла, не уйдешь. – говорил он. – Не уходи:
помни, что если ты уйдешь – я мертвый человек А если не уйду, я преступница и ты тоже помни это, Илья Ахнет Как нет Если Сонечка с мужем застанет нас еще раз вместе, – я погибла.
Он вздрогнул Послушай, – торопливо и запинаясь начал он, – я не все сказали остановился.
То, что дома казалось ему так просто, естественно, необходимо, так улыбалось ему, что было его счастьем, вдруг стало какой-то бездной. У него захватывало дух перешагнуть через нее. Шаг предстоял решительный, смелый Кто-то идет – сказала Ольга.
В боковой дорожке послышались шаги Уж не Сонечка ли – спросил Обломов, с неподвижными от ужаса глазами.
Прошло двое мужчин с дамой, незнакомые. У Об- ломова отлегло от сердца Ольга, – торопливо начал они взял ее за руку, пойдем отсюда вон туда, где никого нет. Сядем здесь.
Он посадил ее на скамью, асам сел на траве, подле нее Ты вспыхнула, ушла, а я не все сказал, Ольга, проговорил он И опять уйду и не ворочусь более, если ты будешь играть мной, – заговорила она. – Тебе понравились однажды мои слезы, теперь, может быть, ты захотел бы видеть меня у ног своих итак, мало-помалу, сделать своей рабой, капризничать, читать мораль, потом плакать, пугаться, пугать меня, а после спрашивать, что нам делать Помните, Илья Ильич, – вдруг гордо прибавила она, встав со скамьи, – что ямного выросла с тех пор, как узнала вас, и знаю, как называется игра, в которую выиграете но слез моих вы
больше не увидите Ах, ей-богу, я не играю – сказал он убедительно Тем хуже для вас, – сухо заметила она. – На все ваши опасения, предостережения и загадки я скажу одно до нынешнего свидания я вас любила и не знала, что мне делать теперь знаю, – решительно заключила она, готовясь уйти, – и с вами советоваться не стану И я знаю, – сказал он, удерживая ее за руку и усаживая на скамью, и на минуту замолчал, собираясь с духом Представь, – начал он, – сердце у меня переполнено одним желанием, голова – одной мыслью, ново- ля, язык не повинуются мне хочу говорить, и слова нейдут с языка. А ведь как просто, как Помоги мне,
Ольга.
– Яне знаю, что у вас на уме О, ради Бога, без этого вы твой гордый взгляд убивает меня, каждое слово, как мороз, леденит…
Она засмеялась Ты сумасшедший – сказала она, положив ему руку наголову Вот так, вот я получил дар мысли и слова Ольга сказал он, став передней на колени, – будь моей женой!
Она молчала и отвернулась от него в противоположную сторону Ольга, дай мне руку – продолжал он.
Она не давала. Он взял сами приложил к губам.
Она не отнимала. Рука была тепла, мягка и чуть-чуть влажна. Он старался заглянуть ей в лицо – она отворачивалась все больше Молчание – сказал он тревожно и вопросительно, целуя ей руку Знак согласия – договорила она тихо, все еще не глядя на него Что ты теперь чувствуешь Что думаешь – спросил он, вспоминая мечту свою о стыдливом согласии,
о слезах Тоже, что ты, – отвечала она, продолжая глядеть куда-то в лес только волнение груди показывало, что она сдерживает себя.
«Есть ли у ней слезы на глазах – думал Обломов,
но она упорно смотрела вниз Ты равнодушна, ты покойна – говорил он, стараясь притянуть ее за руку к себе Неравнодушна, но покойна Отчего ж Оттого, что давно предвидела это и привыкла к мысли Давно – с изумлением повторил он Да, стой минуты, как дала тебе ветку сирени я
Ольга.
– Яне знаю, что у вас на уме О, ради Бога, без этого вы твой гордый взгляд убивает меня, каждое слово, как мороз, леденит…
Она засмеялась Ты сумасшедший – сказала она, положив ему руку наголову Вот так, вот я получил дар мысли и слова Ольга сказал он, став передней на колени, – будь моей женой!
Она молчала и отвернулась от него в противоположную сторону Ольга, дай мне руку – продолжал он.
Она не давала. Он взял сами приложил к губам.
Она не отнимала. Рука была тепла, мягка и чуть-чуть влажна. Он старался заглянуть ей в лицо – она отворачивалась все больше Молчание – сказал он тревожно и вопросительно, целуя ей руку Знак согласия – договорила она тихо, все еще не глядя на него Что ты теперь чувствуешь Что думаешь – спросил он, вспоминая мечту свою о стыдливом согласии,
о слезах Тоже, что ты, – отвечала она, продолжая глядеть куда-то в лес только волнение груди показывало, что она сдерживает себя.
«Есть ли у ней слезы на глазах – думал Обломов,
но она упорно смотрела вниз Ты равнодушна, ты покойна – говорил он, стараясь притянуть ее за руку к себе Неравнодушна, но покойна Отчего ж Оттого, что давно предвидела это и привыкла к мысли Давно – с изумлением повторил он Да, стой минуты, как дала тебе ветку сирени я
мысленно назвала тебя…
Она не договорила Стой минуты!
Он распахнул было широко объятия и хотел заключить ее в них Бездна разверзается, молнии блещут осторожнее лукаво сказала она, ловко ускользая от объятий и устраняя руки его зонтиком.
Он вспомнил грозное никогда и присмирел Ноты никогда не говорила, даже ничем не выразила говорил он Мы не выходим замуж, нас выдают или берут Стой минуты ужели. – задумчиво повторил он Ты думал, что я, не поняв тебя, была бы здесь с тобою одна, сидела бы по вечерам в беседке, слушала и доверялась тебе – гордо сказала она Так это – начал он, меняясь в лицеи выпуская ее руку.
У него шевельнулась странная мысль. Она смотрела на него с спокойной гордостью и твердо ждала;
а ему хотелось бы в эту минуту не гордости и твердости, а слез, страсти, охмеляющего счастья, хоть на одну минуту, а потом уже пусть потекла бы жизнь невозмутимого покоя!
И вдруг ни порывистых слез от неожиданного счастья, ни стыдливого согласия Как это понять!
В сердце у него проснулась и завозилась змея сомнения Любит она или только выходит замуж Но есть другой путь к счастью, – сказал он Какой – спросила она Иногда любовь не ждет, не терпит, не рассчитывает Женщина вся в огне, в трепете, испытывает разом муку и такие радости, каких Яне знаю, какой это путь Путь, где женщина жертвует всем спокойствием,
молвой, уважением и находит награду в любви она заменяет ей все Разве нам нужен этот путь Нет Ты хотел бы этим путем искать счастья, насчет моего спокойствия, потери уважения О нет, нет Клянусь Богом, низа что, – горячо сказал он Зачем же ты заговорило нем Право, и сам не знаю А я знаю тебе хотелось бы узнать, пожертвовала ли бы я тебе своим спокойствием, пошла ли бы я с тобой поэтому пути Неправда ли Да, кажется, ты угадала Что ж Никогда, низа что – твердо сказала она.
Он задумался, потом вздохнул
– Да, то ужасный путь, и много надо любви, чтоб женщине пойти по нем вслед за мужчиной, гибнуть и все любить.
Он вопросительно взглянул ей в лицо она ничего;
только складка надбровью шевельнулась, а лицо покойно Представь, – говорил он, – что Сонечка, которая не стоит твоего мизинца, вдруг не узнала бы тебя при встрече!
Ольга улыбнулась, и взгляд ее был также ясен. А
Обломов увлекался потребностью самолюбия допроситься жертву сердца Ольги и упиться этим Представь, что мужчины, подходя к тебе, не опускали бы с робким уважением глаза смотрели бы на тебя с смелой и лукавой улыбкой…
Он поглядел на нее она прилежно двигает зонтиком камешек по песку Ты вошла бы в залу, и несколько чепцов пошевелилось бы от негодования какой-нибудь один из них пересел бы от тебя а гордость бы у тебя была все та же, а ты бы сознавала ясно, что ты выше и лучше их К чему ты говоришь мне эти ужасы – сказала она покойно. – Яне пойду никогда этим путем Никогда – уныло спросил Обломов Никогда – повторила она Да, – говорил он задумчиво, – у тебя недостало
Она не договорила Стой минуты!
Он распахнул было широко объятия и хотел заключить ее в них Бездна разверзается, молнии блещут осторожнее лукаво сказала она, ловко ускользая от объятий и устраняя руки его зонтиком.
Он вспомнил грозное никогда и присмирел Ноты никогда не говорила, даже ничем не выразила говорил он Мы не выходим замуж, нас выдают или берут Стой минуты ужели. – задумчиво повторил он Ты думал, что я, не поняв тебя, была бы здесь с тобою одна, сидела бы по вечерам в беседке, слушала и доверялась тебе – гордо сказала она Так это – начал он, меняясь в лицеи выпуская ее руку.
У него шевельнулась странная мысль. Она смотрела на него с спокойной гордостью и твердо ждала;
а ему хотелось бы в эту минуту не гордости и твердости, а слез, страсти, охмеляющего счастья, хоть на одну минуту, а потом уже пусть потекла бы жизнь невозмутимого покоя!
И вдруг ни порывистых слез от неожиданного счастья, ни стыдливого согласия Как это понять!
В сердце у него проснулась и завозилась змея сомнения Любит она или только выходит замуж Но есть другой путь к счастью, – сказал он Какой – спросила она Иногда любовь не ждет, не терпит, не рассчитывает Женщина вся в огне, в трепете, испытывает разом муку и такие радости, каких Яне знаю, какой это путь Путь, где женщина жертвует всем спокойствием,
молвой, уважением и находит награду в любви она заменяет ей все Разве нам нужен этот путь Нет Ты хотел бы этим путем искать счастья, насчет моего спокойствия, потери уважения О нет, нет Клянусь Богом, низа что, – горячо сказал он Зачем же ты заговорило нем Право, и сам не знаю А я знаю тебе хотелось бы узнать, пожертвовала ли бы я тебе своим спокойствием, пошла ли бы я с тобой поэтому пути Неправда ли Да, кажется, ты угадала Что ж Никогда, низа что – твердо сказала она.
Он задумался, потом вздохнул
– Да, то ужасный путь, и много надо любви, чтоб женщине пойти по нем вслед за мужчиной, гибнуть и все любить.
Он вопросительно взглянул ей в лицо она ничего;
только складка надбровью шевельнулась, а лицо покойно Представь, – говорил он, – что Сонечка, которая не стоит твоего мизинца, вдруг не узнала бы тебя при встрече!
Ольга улыбнулась, и взгляд ее был также ясен. А
Обломов увлекался потребностью самолюбия допроситься жертву сердца Ольги и упиться этим Представь, что мужчины, подходя к тебе, не опускали бы с робким уважением глаза смотрели бы на тебя с смелой и лукавой улыбкой…
Он поглядел на нее она прилежно двигает зонтиком камешек по песку Ты вошла бы в залу, и несколько чепцов пошевелилось бы от негодования какой-нибудь один из них пересел бы от тебя а гордость бы у тебя была все та же, а ты бы сознавала ясно, что ты выше и лучше их К чему ты говоришь мне эти ужасы – сказала она покойно. – Яне пойду никогда этим путем Никогда – уныло спросил Обломов Никогда – повторила она Да, – говорил он задумчиво, – у тебя недостало
бы силы взглянуть стыду в глаза. Может быть, тыне испугалась бы смерти не казнь страшна, но приготовления к ней, ежечасные пытки, ты бы не выдержала и зачахла – да?
Он все заглядывал ей в глаза, что она.
Она смотрит весело картина ужаса не смутила ее;
на губах ее играла легкая улыбка Яне хочу ни чахнуть, ни умирать Все не то, сказала она, – можно нейти тем путем и любить еще сильнее Отчего же бы тыне пошла поэтому пути, – спросил он настойчиво, почти с досадой, – если тебе нестрашно Оттого, что на нем впоследствии всегда расстаются сказала она, – а я расстаться с тобой!..
Она остановилась, положила ему руку на плечо,
долго глядела на него и вдруг, отбросив зонтик в сторону, быстро и жарко обвила его шею руками, поцеловала, потом вся вспыхнула, прижала лицо к его груди и прибавила тихо Никогда!
Он испустил радостный вопль и упал на траву к ее ногам
Он все заглядывал ей в глаза, что она.
Она смотрит весело картина ужаса не смутила ее;
на губах ее играла легкая улыбка Яне хочу ни чахнуть, ни умирать Все не то, сказала она, – можно нейти тем путем и любить еще сильнее Отчего же бы тыне пошла поэтому пути, – спросил он настойчиво, почти с досадой, – если тебе нестрашно Оттого, что на нем впоследствии всегда расстаются сказала она, – а я расстаться с тобой!..
Она остановилась, положила ему руку на плечо,
долго глядела на него и вдруг, отбросив зонтик в сторону, быстро и жарко обвила его шею руками, поцеловала, потом вся вспыхнула, прижала лицо к его груди и прибавила тихо Никогда!
Он испустил радостный вопль и упал на траву к ее ногам
Часть третья
1 ... 9 10 11 12 13 14 15 16 ... 23
I
Обломов сиял, идучи домой. У него кипела кровь,
глаза блистали. Ему казалось, что у него горят даже волосы. Так они вошел к себе в комнату – и вдруг сиянье исчезло и глаза в неприятном изумлении остановились неподвижно на одном месте в его кресле сидел Тарантьев.
– Что это тебя не дождешься Где ты шатаешься строго спросил Тарантьев, подавая ему свою мохнатую руку. – И твой старый черт совсем от рук отбился:
спрашиваю закусить – нету, водки – и той не дал Я гулял здесь в роще, – небрежно сказал Обломов, еще не опомнясь от обиды, нанесенной появлением земляка, ив какую минуту!
Он забыл ту мрачную сферу, где долго жили отвык от ее удушливого воздуха. Тарантьев водно мгновение сдернул его будто с неба опять в болото. Обломов мучительно спрашивал себя зачем пришел Таран- тьев? надолго ли – терзался предположением, что,
пожалуй, он останется обедать и тогда нельзя будет отправиться к Ильинским. Как бы спровадить его, хоть
бы это стоило некоторых издержек, – вот единственная мысль, которая занимала Обломова. Он молча и угрюмо ждал, что скажет Тарантьев.
– Что ж ты, земляк, не подумаешь взглянуть на квартиру – спросил Тарантьев.
– Теперь это ненужно сказал Обломов, стараясь не глядеть на Тарантьева. – Яне перееду туда Что-о? Как не переедешь – грозно возразил Та- рантьев. – Нанял, да не переедешь А контракт Какой контракт Ты ужи забыл Тына год контракт подписал. Подай восемьсот рублей ассигнациями, да и ступай, куда хочешь. Четыре жильца смотрели, хотели нанять:
всем отказали. Один нанимал натри года.
Обломов теперь только вспомнил, что в самый день переезда на дачу Тарантьев привез ему бумагу,
а он второпях подписал, не читая.
«Ах, Боже мой, что я наделал – думал он Да мне ненужна квартира, – говорил Обломов, я еду заграницу Заграницу перебил Тарантьев. – Это с этим немцем Да где тебе, не поедешь Отчего не поеду У меня и паспорт есть вот я покажу. И чемодан куплен Не поедешь – равнодушно повторил Тарантьев. А ты вот лучше деньги-то за полгода вперед отдай
– У меня нет денег Где хочешь достань брат кумы, Иван Матвеич,
шутить не любит. Сейчас в управу подаст не разделаешься. Да я свои заплатил, отдай мне Ты где взял столько денег – спросил Обломов А тебе что задело Старый долг получил. Давай деньги Я затем приехал Хорошо, я на днях приеду и передам квартиру другому, а теперь я тороплюсь…
Он начал застегивать сюртук А какую тебе квартиру нужно Лучше этой во всем городе не найдешь. Ведь тыне видал – сказал Та- рантьев.
– И видеть не хочу, – отвечал Обломов, – зачем я туда перееду Мне далеко Отчего грубо спросил Тарантьев.
Но Обломов не сказал, отчего От центра, – прибавил он потом От какого это центра Зачем он тебе нужен Ле- жать-то?
– Нет, уж я теперь не лежу Что так Так. Я сегодня – начал Обломов Что – перебил Тарантьев.
– Обедаю не дома Ты деньги-то подай, да и черт с тобой
– Какие деньги – с нетерпением повторил Обломов Яна днях заеду на квартиру, переговорю с хозяйкой Какая хозяйка Кума-то? Что она знает Баба!
Нет, ты поговори с ее братом – вот увидишь Ну, хорошо я заеду и переговорю Да, жди тебя Ты отдай деньги, да и ступай У меня нет надо занять Ну, так заплати же мне теперь, по крайней мере,
за извозчика, – приставал Тарантьев, – три целковых Где же твой извозчик И за что три целковых Я отпустил его. – Как за что И тоне хотел везти:
«по песку-то?» – говорит. Да отсюда три целковых вот двадцать два рубля Отсюда дилижанс ходит за полтинник, – сказал
Обломов, – на вот!
Он достал ему четыре целковых. Тарантьев спрятал их в карман Семь рублей ассигнациями за тобой, – прибавил он. – Да дай на обед На какой обед Я теперь в город не поспею на дороге в трактире придется тут все дорого рублей пять сдерут.
Обломов молча вынул целковый и бросил ему. Он не садился от нетерпения, чтоб Тарантьев ушел скорей но тот не уходил
– Вели же мне дать чего-нибудь закусить, – сказал он Ведь ты хотел в трактире обедать – заметил Обломов Это обедать А теперь всего второй час.
Обломов велел Захару дать чего-нибудь.
– Ничего нету, не готовили, – сухо отозвался Захар,
глядя мрачно на Тарантьева. – А что, Михей Андреич,
когда принесете барскую рубашку да жилет Какой тебе рубашки да жилета – отговаривался
Тарантьев. – Давно отдал Когда это – спросил Захар Да не тебе ли в руки отдал, как вы переезжали А
ты куда-то сунул в узел да спрашиваешь еще…
Захар остолбенел Ах ты, Господи Что это, Илья Ильич, за срам такой возопил он, обратясь к Обломову.
– Пой, пой эту песню – возразил Тарантьев. – Чай,
пропил, да испрашиваешь Нет, я еще отроду барского не пропивал – захрипел Захар. – Вот вы Перестань, Захар – строго перебил Обломов Вы, что ли, увезли одну половую щетку да две чашки у нас – спросил опять Захар Какие щетки – загремел Тарантьев. – Ах ты, старая шельма Давай-ка лучше закуску
– Слышите, Илья Ильич, как лается – сказал Захар Нет закуски, даже хлеба нет дома, и Анисья со двора ушла, – договорил они ушел Где ж ты обедаешь – спросил Тарантьев. – Диво, право Обломов гуляет в роще, не обедает дома…
Когда ж тына квартиру-то? Ведь осень на дворе. Приезжай посмотреть Хорошо, хорошо, на днях Да деньги не забудь привезти Да, да, да – нетерпеливо говорил Обломов Ну, ненужно ли чего на квартире Там, брат, для тебя выкрасили полы и потолки, окна, двери – все:
больше ста рублей стоит Да, да, хорошо Ах, вот что я хотел тебе сказать вдруг вспомнил Обломов, – сходи, пожалуйста,
в палату, нужно доверенность засвидетельствовать Что я тебе за ходатай достался – отозвался Та- рантьев.
– Я тебе прибавлю на обед, – сказал Обломов Туда сапог больше изобьешь, чем ты прибавишь Ты поезжай, заплачу Нельзя мне в палату идти, – мрачно проговорил
Тарантьев.
– Отчего Враги есть, злобствуют на меня, ковы строят, как бы погубить
– Ну, хорошо, я сам съезжу, – сказал Обломов и взялся за фуражку Вот, как приедешь на квартиру, Иван Матвеич тебе все сделает. Это, брат, золотой человек, не чета како- му-нибудь выскочке-немцу! Коренной, русский служака, тридцать лет на одном стуле сидит, всем присутствием вертит, и деньжонки есть, а извозчика не наймет фрак не лучше моего сам тише воды, ниже травы, говорит чуть слышно, по чужим краям не шатается, как твой этот Тарантьев! – крикнул Обломов, стукнув по столу кулаком. – Молчи, чего не понимаешь!
Тарантьев выпучил глаза на эту никогда небывалую выходку Обломова и даже забыл обидеться тем,
что его поставили ниже Штольца.
– Вот как ты нынче, брат – бормотал он, взяв шляпу какая прыть!
Он погладил свою шляпу рукавом, потом поглядел на нее и на шляпу Обломова, стоявшую на этажерке Тыне носишь шляпу, вону тебя фуражка, – сказал он, взяв шляпу Обломова и примеривая ее, – дай-ка,
брат, на лето…
Обломов молча снял сего головы свою шляпу и поставил на прежнее место, потом скрестил на груди руки и ждал, чтоб Тарантьев ушел Ну, черт с тобой – говорил Тарантьев, неловко
– Что ж ты, земляк, не подумаешь взглянуть на квартиру – спросил Тарантьев.
– Теперь это ненужно сказал Обломов, стараясь не глядеть на Тарантьева. – Яне перееду туда Что-о? Как не переедешь – грозно возразил Та- рантьев. – Нанял, да не переедешь А контракт Какой контракт Ты ужи забыл Тына год контракт подписал. Подай восемьсот рублей ассигнациями, да и ступай, куда хочешь. Четыре жильца смотрели, хотели нанять:
всем отказали. Один нанимал натри года.
Обломов теперь только вспомнил, что в самый день переезда на дачу Тарантьев привез ему бумагу,
а он второпях подписал, не читая.
«Ах, Боже мой, что я наделал – думал он Да мне ненужна квартира, – говорил Обломов, я еду заграницу Заграницу перебил Тарантьев. – Это с этим немцем Да где тебе, не поедешь Отчего не поеду У меня и паспорт есть вот я покажу. И чемодан куплен Не поедешь – равнодушно повторил Тарантьев. А ты вот лучше деньги-то за полгода вперед отдай
– У меня нет денег Где хочешь достань брат кумы, Иван Матвеич,
шутить не любит. Сейчас в управу подаст не разделаешься. Да я свои заплатил, отдай мне Ты где взял столько денег – спросил Обломов А тебе что задело Старый долг получил. Давай деньги Я затем приехал Хорошо, я на днях приеду и передам квартиру другому, а теперь я тороплюсь…
Он начал застегивать сюртук А какую тебе квартиру нужно Лучше этой во всем городе не найдешь. Ведь тыне видал – сказал Та- рантьев.
– И видеть не хочу, – отвечал Обломов, – зачем я туда перееду Мне далеко Отчего грубо спросил Тарантьев.
Но Обломов не сказал, отчего От центра, – прибавил он потом От какого это центра Зачем он тебе нужен Ле- жать-то?
– Нет, уж я теперь не лежу Что так Так. Я сегодня – начал Обломов Что – перебил Тарантьев.
– Обедаю не дома Ты деньги-то подай, да и черт с тобой
– Какие деньги – с нетерпением повторил Обломов Яна днях заеду на квартиру, переговорю с хозяйкой Какая хозяйка Кума-то? Что она знает Баба!
Нет, ты поговори с ее братом – вот увидишь Ну, хорошо я заеду и переговорю Да, жди тебя Ты отдай деньги, да и ступай У меня нет надо занять Ну, так заплати же мне теперь, по крайней мере,
за извозчика, – приставал Тарантьев, – три целковых Где же твой извозчик И за что три целковых Я отпустил его. – Как за что И тоне хотел везти:
«по песку-то?» – говорит. Да отсюда три целковых вот двадцать два рубля Отсюда дилижанс ходит за полтинник, – сказал
Обломов, – на вот!
Он достал ему четыре целковых. Тарантьев спрятал их в карман Семь рублей ассигнациями за тобой, – прибавил он. – Да дай на обед На какой обед Я теперь в город не поспею на дороге в трактире придется тут все дорого рублей пять сдерут.
Обломов молча вынул целковый и бросил ему. Он не садился от нетерпения, чтоб Тарантьев ушел скорей но тот не уходил
– Вели же мне дать чего-нибудь закусить, – сказал он Ведь ты хотел в трактире обедать – заметил Обломов Это обедать А теперь всего второй час.
Обломов велел Захару дать чего-нибудь.
– Ничего нету, не готовили, – сухо отозвался Захар,
глядя мрачно на Тарантьева. – А что, Михей Андреич,
когда принесете барскую рубашку да жилет Какой тебе рубашки да жилета – отговаривался
Тарантьев. – Давно отдал Когда это – спросил Захар Да не тебе ли в руки отдал, как вы переезжали А
ты куда-то сунул в узел да спрашиваешь еще…
Захар остолбенел Ах ты, Господи Что это, Илья Ильич, за срам такой возопил он, обратясь к Обломову.
– Пой, пой эту песню – возразил Тарантьев. – Чай,
пропил, да испрашиваешь Нет, я еще отроду барского не пропивал – захрипел Захар. – Вот вы Перестань, Захар – строго перебил Обломов Вы, что ли, увезли одну половую щетку да две чашки у нас – спросил опять Захар Какие щетки – загремел Тарантьев. – Ах ты, старая шельма Давай-ка лучше закуску
– Слышите, Илья Ильич, как лается – сказал Захар Нет закуски, даже хлеба нет дома, и Анисья со двора ушла, – договорил они ушел Где ж ты обедаешь – спросил Тарантьев. – Диво, право Обломов гуляет в роще, не обедает дома…
Когда ж тына квартиру-то? Ведь осень на дворе. Приезжай посмотреть Хорошо, хорошо, на днях Да деньги не забудь привезти Да, да, да – нетерпеливо говорил Обломов Ну, ненужно ли чего на квартире Там, брат, для тебя выкрасили полы и потолки, окна, двери – все:
больше ста рублей стоит Да, да, хорошо Ах, вот что я хотел тебе сказать вдруг вспомнил Обломов, – сходи, пожалуйста,
в палату, нужно доверенность засвидетельствовать Что я тебе за ходатай достался – отозвался Та- рантьев.
– Я тебе прибавлю на обед, – сказал Обломов Туда сапог больше изобьешь, чем ты прибавишь Ты поезжай, заплачу Нельзя мне в палату идти, – мрачно проговорил
Тарантьев.
– Отчего Враги есть, злобствуют на меня, ковы строят, как бы погубить
– Ну, хорошо, я сам съезжу, – сказал Обломов и взялся за фуражку Вот, как приедешь на квартиру, Иван Матвеич тебе все сделает. Это, брат, золотой человек, не чета како- му-нибудь выскочке-немцу! Коренной, русский служака, тридцать лет на одном стуле сидит, всем присутствием вертит, и деньжонки есть, а извозчика не наймет фрак не лучше моего сам тише воды, ниже травы, говорит чуть слышно, по чужим краям не шатается, как твой этот Тарантьев! – крикнул Обломов, стукнув по столу кулаком. – Молчи, чего не понимаешь!
Тарантьев выпучил глаза на эту никогда небывалую выходку Обломова и даже забыл обидеться тем,
что его поставили ниже Штольца.
– Вот как ты нынче, брат – бормотал он, взяв шляпу какая прыть!
Он погладил свою шляпу рукавом, потом поглядел на нее и на шляпу Обломова, стоявшую на этажерке Тыне носишь шляпу, вону тебя фуражка, – сказал он, взяв шляпу Обломова и примеривая ее, – дай-ка,
брат, на лето…
Обломов молча снял сего головы свою шляпу и поставил на прежнее место, потом скрестил на груди руки и ждал, чтоб Тарантьев ушел Ну, черт с тобой – говорил Тарантьев, неловко
пролезая в дверь. – Ты, брат, нынче что-то… того…
Вот поговори-ка с Иваном Матвеичем да попробуй денег не привезти
Вот поговори-ка с Иваном Матвеичем да попробуй денег не привезти
Он ушел, а Обломов сел в неприятном расположении духа в кресло и долго, долго освобождался от грубого впечатления. Наконец он вспомнил нынешнее утро, и безобразное явление Тарантьева вылетело из головы на лице опять появилась улыбка.
Он стал перед зеркалом, долго поправлял галстук,
долго улыбался, глядел на щеку, нет литам следа горячего поцелуя Ольги Два никогда, – сказал он, тихо, радостно волнуясь и какая разница между ними одно уже поблекло, а другое так пышно расцвело…
Потом он задумывался, задумывался все глубже.
Он чувствовал, что светлый, безоблачный праздник любви отошел, что любовь в самом деле становилась долгом, что она мешалась со всею жизнью, входила в состав ее обычных отправлений и начинала линять,
терять радужные краски.
Может быть, сегодня утром мелькнул последний розовый ее луча там она будет уже – не блистать ярко, а согревать невидимо жизнь жизнь поглотит ее,
и она будет ее сильною, конечно, но скрытою пружиной. И отныне проявления ее будут так просты, обыкновенны Поэма минует, и начнется строгая история палата,
потом поездка в Обломовку, постройка дома, заклад в совет, проведение дороги, нескончаемый разбор дел с мужиками, порядок работ, жнитво, умолот, щелканье счетов, заботливое лицо приказчика, дворянские выборы, заседание в суде.
Кое-где только, изредка, блеснет взгляд Ольги, прозвучит, раздастся торопливый поцелуй, а там опять на работы ехать, в город ехать, там опять приказчик, опять щелканье счетов.
Гости приехали – и тоне отрада заговорят, сколько кто вина выкуривает на заводе, сколько кто аршин сукна ставит в казну Что ж это Ужели то сулил он себе Разве это жизнь. А между тем живут так, как будто в этом вся жизнь. И Андрею она нравится!
Но женитьба, свадьба – все-таки это поэзия жизни,
это готовый, распустившийся цветок. Он представил себе, как он ведет Ольгу к алтарю она – с померанцевой веткой на голове, с длинным покрывалом. В толпе шепот удивления. Она стыдливо, с тихо волнующейся грудью, с своей горделиво и грациозно наклоненной головой, подает ему руку и не знает, как ей глядеть на всех. То улыбка блеснет у ней, то слезы явятся, то складка надбровью заиграет какой-то мыслью.
Дома, когда гости уедут, она, еще в пышном наряде,
бросается ему на грудь, как сегодня
Он стал перед зеркалом, долго поправлял галстук,
долго улыбался, глядел на щеку, нет литам следа горячего поцелуя Ольги Два никогда, – сказал он, тихо, радостно волнуясь и какая разница между ними одно уже поблекло, а другое так пышно расцвело…
Потом он задумывался, задумывался все глубже.
Он чувствовал, что светлый, безоблачный праздник любви отошел, что любовь в самом деле становилась долгом, что она мешалась со всею жизнью, входила в состав ее обычных отправлений и начинала линять,
терять радужные краски.
Может быть, сегодня утром мелькнул последний розовый ее луча там она будет уже – не блистать ярко, а согревать невидимо жизнь жизнь поглотит ее,
и она будет ее сильною, конечно, но скрытою пружиной. И отныне проявления ее будут так просты, обыкновенны Поэма минует, и начнется строгая история палата,
потом поездка в Обломовку, постройка дома, заклад в совет, проведение дороги, нескончаемый разбор дел с мужиками, порядок работ, жнитво, умолот, щелканье счетов, заботливое лицо приказчика, дворянские выборы, заседание в суде.
Кое-где только, изредка, блеснет взгляд Ольги, прозвучит, раздастся торопливый поцелуй, а там опять на работы ехать, в город ехать, там опять приказчик, опять щелканье счетов.
Гости приехали – и тоне отрада заговорят, сколько кто вина выкуривает на заводе, сколько кто аршин сукна ставит в казну Что ж это Ужели то сулил он себе Разве это жизнь. А между тем живут так, как будто в этом вся жизнь. И Андрею она нравится!
Но женитьба, свадьба – все-таки это поэзия жизни,
это готовый, распустившийся цветок. Он представил себе, как он ведет Ольгу к алтарю она – с померанцевой веткой на голове, с длинным покрывалом. В толпе шепот удивления. Она стыдливо, с тихо волнующейся грудью, с своей горделиво и грациозно наклоненной головой, подает ему руку и не знает, как ей глядеть на всех. То улыбка блеснет у ней, то слезы явятся, то складка надбровью заиграет какой-то мыслью.
Дома, когда гости уедут, она, еще в пышном наряде,
бросается ему на грудь, как сегодня
Нет, побегу к Ольге, не могу думать и чувствовать один, – мечтал он. – Расскажу всем, целому свету…
нет, сначала тетке, потом барону, напишу к Штольцу вот изумится-то! Потом скажу Захару он поклонится в ноги и завопит от радости, дам ему двадцать пять рублей. Придет Анисья, будет руку ловить целовать:
ей дам десять рублей потом потом, от радости, закричу навесь мир, так закричу, что мир скажет Обломов счастлив, Обломов женится Теперь побегу к
Ольге: там ждет меня продолжительный шепот, таинственный уговор слить две жизни в одну!..»
Он побежал к Ольге. Она с улыбкой выслушала его мечты но только он вскочил, чтоб бежать объявить тетке, у ней так сжались брови, что он струсил Никому ни слова – сказала она, приложив палец к губами грозя ему, чтоб он тише говорил, чтоб тетка не услыхала из другой комнаты. – Еще не пора Когда же пора, если между нами все решено нетерпеливо спросил он. – Что ж теперь делать С
чего начать – спрашивал он. – Не сидеть же сложа руки. Начинается обязанность, серьезная жизнь Да, начинается, – повторила она, глядя на него пристально Ну, вот я и хотел сделать первый шаг, идти к тетке Это последний шаг
– Какой же первый Первый идти в палату ведь надо какую-то бумагу писать Да я завтра Отчего ж не сегодня Сегодня сегодня такой день, и уйти от тебя,
Ольга!.
– Ну, хорошо, завтра. А потом Потом – сказать тетке, написать к Штольцу.
– Нет, потом ехать в Обломовку… Ведь Андрей Ива- ныч писал, что надо делать в деревне я не знаю, какие там у вас дела, постройка, что ли – спросила она,
глядя ему в лицо Боже мой – говорил Обломов. – Да если слушать
Штольца, так ведь до тетки век дело не дойдет Он говорит, что надо начать строить дом, потом дорогу,
школы заводить Этого всего в целый век не переделаешь. Мы, Ольга, вместе поедем, и тогда А куда мы приедем Есть там дом Нет старый плох, крыльцо совсем, я думаю, расшаталось Куда ж мы приедем – спросила она Надо здесь квартиру приискать Для этого тоже надо ехать в город, – заметила она, – это второй шаг Потом – начал он
– Даты прежде шагни два раза, а там…
«Что ж это такое – печально думал Обломов, – ни продолжительного шепота, ни таинственного уговора слить обе жизни в одну Все как-то иначе, по-друго- му. Какая странная эта Ольга Она не останавливается на одном месте, не задумывается сладко над поэтической минутой, как будто у ней вовсе нет мечты,
нет потребности утонуть в раздумье Сейчас и поезжай в палату, на квартиру – точно Андрей Что это все они как будто сговорились торопиться жить!»
На другой день он, с листом гербовой бумаги, отправился в город, сначала в палату, и ехал нехотя, зевая и глядя по сторонам. Он не знал хорошенько, где палата, и заехал к Ивану Герасимычу спросить, в каком департаменте нужно засвидетельствовать.
Тот обрадовался Обломову и без завтрака не хотел отпустить. Потом послал еще за приятелем, чтоб допроситься от него, как это делается, потому что сам давно отстал от дел.
Завтрак и совещание кончились в три часа, впала- ту идти было поздно, а завтра оказалась суббота присутствия нет, пришлось отложить до понедельни- ка.
Обломов отправился на Выборгскую сторону, на новую свою квартиру. Долго он ездил между длинными заборами по переулкам. Наконец отыскали будочника тот сказал, что это в другом квартале, рядом, вот по этой улице – ион показал еще улицу без домов, с заборами, с травой и с засохшими колеями из грязи.
Опять поехал Обломов, любуясь на крапиву у заборов и на выглядывавшую из-за заборов рябину. Наконец будочник указал на старый домик на дворе, прибавив Вот этот самый».
«Дом вдовы коллежского секретаря Пшеницына»,
прочитал Обломов наворотах и велел въехать на двор.
Двор величиной был с комнату, так что коляска стукнула дышлом в угол и распугала кучу кур, которые с кудахтаньем бросились стремительно, иные даже в лёт, в разные стороны да большая черная собака начала рваться нацепи направо и налево, с отчаянным лаем, стараясь достать за морды лошадей.
Обломов сидел в коляске наравне с окнами и затруднялся выйти. В окнах, уставленных резедой, бархатцами и ноготками, засуетились головы. Обломов кое-как вылез из коляски собака пуще заливалась ла- ем.
Он вошел на крыльцо и столкнулся с сморщенной старухой, в сарафане, с заткнутым за пояс подолом Вам кого – спросила она Хозяйку дома, госпожу Пшеницыну.
Старуха потупила с недоумением голову
– Не Ивана ли Матвеича вам надо – спросила она. – Его нет дома он еще из должности не приходил Мне нужно хозяйку, – сказал Обломов.
Между тем в доме суматоха продолжалась. То из одного, то из другого окна выглянет голова сзади старухи дверь отворялась немного и затворялась оттуда выглядывали разные лица.
Обломов обернулся на дворе двое детей, мальчики девочка, смотрят на него с любопытством.
Откуда-то появился сонный мужик в тулупе и, загораживая рукой глаза от солнца, лениво смотрел на
Обломова и на коляску.
Собака все лаяла густо и отрывисто, и, только Обломов пошевелится или лошадь стукнет копытом, начиналось скаканье нацепи и непрерывный лай.
Через забор, направо, Обломов видел бесконечный огород с капустой, налево, через забор, видно было несколько деревьев и зеленая деревянная беседка Вам Агафью Матвевну надо – спросила старуха Зачем Скажи хозяйке дома, – говорил Обломов, – что я хочу с ней видеться я нанял здесь квартиру Вы, стало быть, новый жилец, знакомый Михея
Андреича? Вот погодите, я скажу
нет, сначала тетке, потом барону, напишу к Штольцу вот изумится-то! Потом скажу Захару он поклонится в ноги и завопит от радости, дам ему двадцать пять рублей. Придет Анисья, будет руку ловить целовать:
ей дам десять рублей потом потом, от радости, закричу навесь мир, так закричу, что мир скажет Обломов счастлив, Обломов женится Теперь побегу к
Ольге: там ждет меня продолжительный шепот, таинственный уговор слить две жизни в одну!..»
Он побежал к Ольге. Она с улыбкой выслушала его мечты но только он вскочил, чтоб бежать объявить тетке, у ней так сжались брови, что он струсил Никому ни слова – сказала она, приложив палец к губами грозя ему, чтоб он тише говорил, чтоб тетка не услыхала из другой комнаты. – Еще не пора Когда же пора, если между нами все решено нетерпеливо спросил он. – Что ж теперь делать С
чего начать – спрашивал он. – Не сидеть же сложа руки. Начинается обязанность, серьезная жизнь Да, начинается, – повторила она, глядя на него пристально Ну, вот я и хотел сделать первый шаг, идти к тетке Это последний шаг
– Какой же первый Первый идти в палату ведь надо какую-то бумагу писать Да я завтра Отчего ж не сегодня Сегодня сегодня такой день, и уйти от тебя,
Ольга!.
– Ну, хорошо, завтра. А потом Потом – сказать тетке, написать к Штольцу.
– Нет, потом ехать в Обломовку… Ведь Андрей Ива- ныч писал, что надо делать в деревне я не знаю, какие там у вас дела, постройка, что ли – спросила она,
глядя ему в лицо Боже мой – говорил Обломов. – Да если слушать
Штольца, так ведь до тетки век дело не дойдет Он говорит, что надо начать строить дом, потом дорогу,
школы заводить Этого всего в целый век не переделаешь. Мы, Ольга, вместе поедем, и тогда А куда мы приедем Есть там дом Нет старый плох, крыльцо совсем, я думаю, расшаталось Куда ж мы приедем – спросила она Надо здесь квартиру приискать Для этого тоже надо ехать в город, – заметила она, – это второй шаг Потом – начал он
– Даты прежде шагни два раза, а там…
«Что ж это такое – печально думал Обломов, – ни продолжительного шепота, ни таинственного уговора слить обе жизни в одну Все как-то иначе, по-друго- му. Какая странная эта Ольга Она не останавливается на одном месте, не задумывается сладко над поэтической минутой, как будто у ней вовсе нет мечты,
нет потребности утонуть в раздумье Сейчас и поезжай в палату, на квартиру – точно Андрей Что это все они как будто сговорились торопиться жить!»
На другой день он, с листом гербовой бумаги, отправился в город, сначала в палату, и ехал нехотя, зевая и глядя по сторонам. Он не знал хорошенько, где палата, и заехал к Ивану Герасимычу спросить, в каком департаменте нужно засвидетельствовать.
Тот обрадовался Обломову и без завтрака не хотел отпустить. Потом послал еще за приятелем, чтоб допроситься от него, как это делается, потому что сам давно отстал от дел.
Завтрак и совещание кончились в три часа, впала- ту идти было поздно, а завтра оказалась суббота присутствия нет, пришлось отложить до понедельни- ка.
Обломов отправился на Выборгскую сторону, на новую свою квартиру. Долго он ездил между длинными заборами по переулкам. Наконец отыскали будочника тот сказал, что это в другом квартале, рядом, вот по этой улице – ион показал еще улицу без домов, с заборами, с травой и с засохшими колеями из грязи.
Опять поехал Обломов, любуясь на крапиву у заборов и на выглядывавшую из-за заборов рябину. Наконец будочник указал на старый домик на дворе, прибавив Вот этот самый».
«Дом вдовы коллежского секретаря Пшеницына»,
прочитал Обломов наворотах и велел въехать на двор.
Двор величиной был с комнату, так что коляска стукнула дышлом в угол и распугала кучу кур, которые с кудахтаньем бросились стремительно, иные даже в лёт, в разные стороны да большая черная собака начала рваться нацепи направо и налево, с отчаянным лаем, стараясь достать за морды лошадей.
Обломов сидел в коляске наравне с окнами и затруднялся выйти. В окнах, уставленных резедой, бархатцами и ноготками, засуетились головы. Обломов кое-как вылез из коляски собака пуще заливалась ла- ем.
Он вошел на крыльцо и столкнулся с сморщенной старухой, в сарафане, с заткнутым за пояс подолом Вам кого – спросила она Хозяйку дома, госпожу Пшеницыну.
Старуха потупила с недоумением голову
– Не Ивана ли Матвеича вам надо – спросила она. – Его нет дома он еще из должности не приходил Мне нужно хозяйку, – сказал Обломов.
Между тем в доме суматоха продолжалась. То из одного, то из другого окна выглянет голова сзади старухи дверь отворялась немного и затворялась оттуда выглядывали разные лица.
Обломов обернулся на дворе двое детей, мальчики девочка, смотрят на него с любопытством.
Откуда-то появился сонный мужик в тулупе и, загораживая рукой глаза от солнца, лениво смотрел на
Обломова и на коляску.
Собака все лаяла густо и отрывисто, и, только Обломов пошевелится или лошадь стукнет копытом, начиналось скаканье нацепи и непрерывный лай.
Через забор, направо, Обломов видел бесконечный огород с капустой, налево, через забор, видно было несколько деревьев и зеленая деревянная беседка Вам Агафью Матвевну надо – спросила старуха Зачем Скажи хозяйке дома, – говорил Обломов, – что я хочу с ней видеться я нанял здесь квартиру Вы, стало быть, новый жилец, знакомый Михея
Андреича? Вот погодите, я скажу
Она отворила дверь, и от двери отскочило несколько голов и бросилось бегом в комнаты. Он успел увидеть какую-то женщину, с голой шеей и локтями,
без чепца, белую, довольно полную, которая усмехнулась, что ее увидел посторонний, и тоже бросилась от дверей прочь Пожалуйте в комнату, – сказала старуха, воро- тясь, ввела Обломова, чрез маленькую переднюю,
в довольно просторную комнату и попросила подождать Хозяйка сейчас выйдет, – прибавила она.
«А собака-то все еще лает, – подумал Обломов,
оглядывая комнату.
Вдруг глаза его остановились на знакомых предметах вся комната завалена была его добром. Столы в пыли стулья, грудой наваленные на кровать тюфяки,
посуда в беспорядке, шкафы Что ж это И не расставлено, не прибрано – сказал он. – Какая гадость!
Вдруг сзади его скрипнула дверь, ив комнату вошла та самая женщина, которую он видел с голой шеей и локтями.
Ей было лет тридцать. Она была очень бела и полна в лице, так что румянец, кажется, не мог пробиться сквозь щеки. Бровей у нее почти совсем не было,
а былина их местах две немного будто припухлые,
лоснящиеся полосы, с редкими светлыми волосами
без чепца, белую, довольно полную, которая усмехнулась, что ее увидел посторонний, и тоже бросилась от дверей прочь Пожалуйте в комнату, – сказала старуха, воро- тясь, ввела Обломова, чрез маленькую переднюю,
в довольно просторную комнату и попросила подождать Хозяйка сейчас выйдет, – прибавила она.
«А собака-то все еще лает, – подумал Обломов,
оглядывая комнату.
Вдруг глаза его остановились на знакомых предметах вся комната завалена была его добром. Столы в пыли стулья, грудой наваленные на кровать тюфяки,
посуда в беспорядке, шкафы Что ж это И не расставлено, не прибрано – сказал он. – Какая гадость!
Вдруг сзади его скрипнула дверь, ив комнату вошла та самая женщина, которую он видел с голой шеей и локтями.
Ей было лет тридцать. Она была очень бела и полна в лице, так что румянец, кажется, не мог пробиться сквозь щеки. Бровей у нее почти совсем не было,
а былина их местах две немного будто припухлые,
лоснящиеся полосы, с редкими светлыми волосами
Глаза серовато-простодушные, как и все выражение лица руки белые, но жесткие, с выступившими наружу крупными узлами синих жил.
Платье сидело на ней в обтяжку видно, что она не прибегала ник какому искусству, даже к лишней юбке, чтоб увеличить объем бедр и уменьшить талию.
От этого даже и закрытый бюст ее, когда она была без платка, мог бы послужить живописцу или скульптору моделью крепкой, здоровой грудине нарушая ее скромности. Платье ее, в отношении к нарядной шали и парадному чепцу, казалось старо и поношен- но.
Она не ожидала гостей, и когда Обломов пожелал ее видеть, она на домашнее будничное платье накинула воскресную свою шаль, а голову прикрыла чепцом. Она вошла робко и остановилась, глядя застенчиво на Обломова.
Он привстали поклонился Я имею удовольствие видеть госпожу Пшеницы- ну – спросил он Да-с, – отвечала она. – Вам, может быть, нужно с братцем поговорить – нерешительно спросила она. Они в должности, раньше пяти часовне приходят Нет, я с вами хотел видеться, – начал Обломов,
когда она села на диван, как можно дальше от него,
и смотрела на концы своей шали, которая, как попона, покрывала ее до полу. Руки она прятала тоже под шаль Я нанял квартиру теперь, по обстоятельствам,
мне надо искать квартиру в другой части города, так я пришел поговорить с вами…
Она тупо выслушала и тупо задумалась Теперь братца нет, – сказала она потом Да ведь этот дом ваш – спросил Обломов Мой, – коротко отвечала она Так я и думал, что вы сами можете решить Да вот братца-то нет они у нас всем заведыва- ют, – сказала она монотонно, взглянув в первый раз на Обломова прямо и опустив опять глаза на шаль.
«У ней простое, но приятное лицо, – снисходительно решил Обломов, – должно быть, добрая женщина В это время голова девочки высунулась из двери. Агафья Матвеевна с угрозой, украдкой, кивнула ей головой, иона скрылась А где ваш братец служит В канцелярии В какой Где мужиков записывают я не знаю, как она на- зывается.
Она простодушно усмехнулась, ив ту ж минуту опять лицо ее приняло свое обыкновенное выражение Вы не одни живете здесь с братцем – спросил
Обломов.
– Нет, двое детей со мной, от покойного мужа мальчик по восьмому году да девочка по шестому, – довольно словоохотливо начала хозяйка, и лицо у ней стало поживее, – еще бабушка наша, больная, еле ходит, и тов церковь только прежде на рынок ходила с Акулиной, а теперь с Николы перестала ноги стали отекать. Ив церкви-то все больше сидит на ступеньке. Вот и только. Иной раз золовка приходит погостить да Михей Андреич.
– А Михей Андреич часто бывает у вас – спросил
Обломов.
– Иногда по месяцу гостит они с братцем приятели,
всё вместе…
И замолчала, истощив весь запас мыслей и слов Какая тишина у вас здесь – сказал Обломов. Если б не лаяла собака, так можно бы подумать, что нет ни одной живой души.
Она усмехнулась в ответ Вы часто выходите со двора – спросил Обломов Летом случается. Вот намедни, в Ильинскую пятницу, на Пороховые Заводы ходили Что ж, там много бывает – спросил Обломов, глядя, чрез распахнувшийся платок, на высокую, крепкую, как подушка дивана, никогда не волнующуюся
Платье сидело на ней в обтяжку видно, что она не прибегала ник какому искусству, даже к лишней юбке, чтоб увеличить объем бедр и уменьшить талию.
От этого даже и закрытый бюст ее, когда она была без платка, мог бы послужить живописцу или скульптору моделью крепкой, здоровой грудине нарушая ее скромности. Платье ее, в отношении к нарядной шали и парадному чепцу, казалось старо и поношен- но.
Она не ожидала гостей, и когда Обломов пожелал ее видеть, она на домашнее будничное платье накинула воскресную свою шаль, а голову прикрыла чепцом. Она вошла робко и остановилась, глядя застенчиво на Обломова.
Он привстали поклонился Я имею удовольствие видеть госпожу Пшеницы- ну – спросил он Да-с, – отвечала она. – Вам, может быть, нужно с братцем поговорить – нерешительно спросила она. Они в должности, раньше пяти часовне приходят Нет, я с вами хотел видеться, – начал Обломов,
когда она села на диван, как можно дальше от него,
и смотрела на концы своей шали, которая, как попона, покрывала ее до полу. Руки она прятала тоже под шаль Я нанял квартиру теперь, по обстоятельствам,
мне надо искать квартиру в другой части города, так я пришел поговорить с вами…
Она тупо выслушала и тупо задумалась Теперь братца нет, – сказала она потом Да ведь этот дом ваш – спросил Обломов Мой, – коротко отвечала она Так я и думал, что вы сами можете решить Да вот братца-то нет они у нас всем заведыва- ют, – сказала она монотонно, взглянув в первый раз на Обломова прямо и опустив опять глаза на шаль.
«У ней простое, но приятное лицо, – снисходительно решил Обломов, – должно быть, добрая женщина В это время голова девочки высунулась из двери. Агафья Матвеевна с угрозой, украдкой, кивнула ей головой, иона скрылась А где ваш братец служит В канцелярии В какой Где мужиков записывают я не знаю, как она на- зывается.
Она простодушно усмехнулась, ив ту ж минуту опять лицо ее приняло свое обыкновенное выражение Вы не одни живете здесь с братцем – спросил
Обломов.
– Нет, двое детей со мной, от покойного мужа мальчик по восьмому году да девочка по шестому, – довольно словоохотливо начала хозяйка, и лицо у ней стало поживее, – еще бабушка наша, больная, еле ходит, и тов церковь только прежде на рынок ходила с Акулиной, а теперь с Николы перестала ноги стали отекать. Ив церкви-то все больше сидит на ступеньке. Вот и только. Иной раз золовка приходит погостить да Михей Андреич.
– А Михей Андреич часто бывает у вас – спросил
Обломов.
– Иногда по месяцу гостит они с братцем приятели,
всё вместе…
И замолчала, истощив весь запас мыслей и слов Какая тишина у вас здесь – сказал Обломов. Если б не лаяла собака, так можно бы подумать, что нет ни одной живой души.
Она усмехнулась в ответ Вы часто выходите со двора – спросил Обломов Летом случается. Вот намедни, в Ильинскую пятницу, на Пороховые Заводы ходили Что ж, там много бывает – спросил Обломов, глядя, чрез распахнувшийся платок, на высокую, крепкую, как подушка дивана, никогда не волнующуюся
грудь Нет, нынешний год немного было сутра дождь шел, а после разгулялось. Атомного бывает Еще где же бываете вы Мы мало где бываем. Братец с Михеем Андреи- чем на тоню ходят, уху там варят, а мы всё дома Ужели всё дома Ей-богу, правда. В прошлом году были в Колпине,
да вот тут в рощу иногда ходим. Двадцать четвертого июня братец именинники, так обед бывает, все чиновники из канцелярии обедают А в гости ездите Братец бывают, а я с детьми только у мужниной родни в светлое воскресенье дав Рождество обеда- ем.
Говорить уж было больше не о чем У вас цветы вы любите их – спросил он.
Она усмехнулась Нет, – сказала она, – нам некогда цветами заниматься. Это дети с Акулиной ходили в графский сад,
так садовник дала ерани да алоэ давно тут, еще при муже были.
В это время вдруг в комнату ворвалась Акулина;
в руках у ней бился крыльями и кудахтал, в отчаянии,
большой петух Этого, что ли, петуха, Агафья Матвевна, лавочнику отдать – спросила она Что ты, что ты Поди – сказала хозяйка стыдливо Ты видишь, гости Я только спросить, – говорила Акулина, взяв петуха за ноги, головой вниз, – семьдесят копеек дает Поди, поди в кухню – говорила Агафья Матвеевна Серого с крапинками, а не этого, – торопливо прибавила она, и сама застыдилась, спрятала руки под шаль и стала смотреть вниз Хозяйство – сказал Обломов Да, у нас много кур мы продаем яйца и цыплят.
Здесь, по этой улице, сдачи из графского дома всё
у нас берут, – отвечала она, поглядев гораздо смелее на Обломова.
И лицо ее принимало дельное и заботливое выражение даже тупость пропадала, когда она заговаривала о знакомом ей предмете. На всякий же вопрос,
не касавшийся какой-нибудь положительной известной ей цели, она отвечала усмешкой и молчанием Надо бы было это разобрать, – заметил Обломов,
указывая на кучу своего добра Мы было хотели, да братец не велят, – живо перебила она и уж совсем смело взглянула на Обломо- ва, – Бог знает, что у него там в столах дав шка- пах – сказали они, – после пропадет – к нам привяжутся Она остановилась и усмехнулась
– Какой осторожный ваш братец – прибавил Обло- мов.
Она слегка опять усмехнулась и опять приняла своеобычное выражение.
Усмешка у ней была больше принятая форма, которою прикрывалось незнание, что в томили другом случае надо сказать или сделать Мне долго ждать его прихода, – сказал Обломов, может быть, вы передадите ему, что, по обстоятельствам, я в квартире надобности не имею и потому прошу передать ее другому жильцу, а я, с своей стороны,
тоже поищу охотника.
Она тупо слушала, ровно мигая глазами Насчет контракта потрудитесь сказать Да нет их дома-то теперь, – твердила она, – вы лучше завтра опять пожалуйте завтра суббота, они в присутствие не ходят Я ужасно занят, ни минуты свободной нет, – отговаривался Обломов. – Вы потрудитесь только сказать, что так как задаток остается в вашу пользу, а жильца я найду, то Нету братца-то, – монотонно говорила она, – нейдут они что-то… – И поглядела на улицу. – Вот они тут проходят, мимо окон видно, когда идут, да вот нету Ну, я отправлюсь – сказал Обломов А как братец-то придут, что сказать им когда вы
да вот тут в рощу иногда ходим. Двадцать четвертого июня братец именинники, так обед бывает, все чиновники из канцелярии обедают А в гости ездите Братец бывают, а я с детьми только у мужниной родни в светлое воскресенье дав Рождество обеда- ем.
Говорить уж было больше не о чем У вас цветы вы любите их – спросил он.
Она усмехнулась Нет, – сказала она, – нам некогда цветами заниматься. Это дети с Акулиной ходили в графский сад,
так садовник дала ерани да алоэ давно тут, еще при муже были.
В это время вдруг в комнату ворвалась Акулина;
в руках у ней бился крыльями и кудахтал, в отчаянии,
большой петух Этого, что ли, петуха, Агафья Матвевна, лавочнику отдать – спросила она Что ты, что ты Поди – сказала хозяйка стыдливо Ты видишь, гости Я только спросить, – говорила Акулина, взяв петуха за ноги, головой вниз, – семьдесят копеек дает Поди, поди в кухню – говорила Агафья Матвеевна Серого с крапинками, а не этого, – торопливо прибавила она, и сама застыдилась, спрятала руки под шаль и стала смотреть вниз Хозяйство – сказал Обломов Да, у нас много кур мы продаем яйца и цыплят.
Здесь, по этой улице, сдачи из графского дома всё
у нас берут, – отвечала она, поглядев гораздо смелее на Обломова.
И лицо ее принимало дельное и заботливое выражение даже тупость пропадала, когда она заговаривала о знакомом ей предмете. На всякий же вопрос,
не касавшийся какой-нибудь положительной известной ей цели, она отвечала усмешкой и молчанием Надо бы было это разобрать, – заметил Обломов,
указывая на кучу своего добра Мы было хотели, да братец не велят, – живо перебила она и уж совсем смело взглянула на Обломо- ва, – Бог знает, что у него там в столах дав шка- пах – сказали они, – после пропадет – к нам привяжутся Она остановилась и усмехнулась
– Какой осторожный ваш братец – прибавил Обло- мов.
Она слегка опять усмехнулась и опять приняла своеобычное выражение.
Усмешка у ней была больше принятая форма, которою прикрывалось незнание, что в томили другом случае надо сказать или сделать Мне долго ждать его прихода, – сказал Обломов, может быть, вы передадите ему, что, по обстоятельствам, я в квартире надобности не имею и потому прошу передать ее другому жильцу, а я, с своей стороны,
тоже поищу охотника.
Она тупо слушала, ровно мигая глазами Насчет контракта потрудитесь сказать Да нет их дома-то теперь, – твердила она, – вы лучше завтра опять пожалуйте завтра суббота, они в присутствие не ходят Я ужасно занят, ни минуты свободной нет, – отговаривался Обломов. – Вы потрудитесь только сказать, что так как задаток остается в вашу пользу, а жильца я найду, то Нету братца-то, – монотонно говорила она, – нейдут они что-то… – И поглядела на улицу. – Вот они тут проходят, мимо окон видно, когда идут, да вот нету Ну, я отправлюсь – сказал Обломов А как братец-то придут, что сказать им когда вы
переедете – спросила она, встав с дивана Вы им передайте, что я просил, – говорил Обломов что по обстоятельствам Вы бы завтра сами пожаловали да поговорили сними повторила она Завтра мне нельзя Ну, послезавтра, в воскресенье после обедни у нас водка и закуска бывает. И Михей Андреич приходит Ужели и Михей Андреич приходит – спросил Обломов Ей-богу, правда, – прибавила она И послезавтра мне нельзя, – отговаривался с нетерпением Обломов Так уж на той неделе – заметила она. – А когда переезжать-то станете Я бы полы велела вымыть и пыль стереть, – спросила она Яне перееду, – сказал он Как же А вещи-то куда же мы денем Вы потрудитесь сказать братцу, – начал говорить Обломов расстановисто, упирая глаза ей прямо в грудь, – что по обстоятельствам Да вот долго нейдут что-то, не видать, – сказала она монотонно, глядя на забор, отделявший улицу от двора. – Я знаю и шаги их по деревянной мостовой слышно, как кто идет. Здесь мало ходят
– Так вы передадите ему, что я вас просил – кланяясь и уходя, говорил Обломов Вот через полчаса они сами будут – с несвойственным ей беспокойством говорила хозяйка, стараясь как будто голосом удержать Обломова.
– Я больше не могу ждать, – решил он, отворяя дверь.
Собака, увидя его на крыльце, залилась лаем и начала опять рваться сцепи. Кучер, спавший опершись на локоть, начал пятить лошадей куры опять, в тревоге, побежали в разные стороны в окно выглянуло несколько голов Так я скажу братцу, что выбыли в беспокойстве прибавила хозяйка, когда Обломов уселся в коляску Да, и скажите, что я, по обстоятельствам, не могу оставить квартиры за собой и что передам ее другому или чтоб он поискал Об эту пору они всегда приходят – говорила она, слушая его рассеянно. – Я скажу им, что вы хотели побывать Дана днях я заеду, – сказал Обломов.
При отчаянном лае собаки коляска выехала со двора и пошла колыхаться по засохшим кочкам немощеного переулка.
В конце его показался какой-то одетый в поношенное пальто человек средних лет, с большим бумажным пакетом подмышкой, с толстой палкой ив резиновых калошах, несмотря на сухой и жаркий день.
Он шел скоро, смотрел по сторонами ступал так,
как будто хотел продавить деревянный тротуар. Обломов оглянулся ему вслед и видел, что он завернул в ворота к Пшеницыной.
«Вон, должно быть, и братец пришли – заключил он. – Да черт с ним Еще протолкуешь с часа мне и есть хочется, и жарко Да и Ольга ждет меня До другого раза Ступай скорей – сказал он кучеру.
«А квартиру другую посмотреть – вдруг вспомнил он, глядя по сторонам на заборы. – Надо опять назад,
в Морскую или в Конюшенную До другого раза решил он Пошел скорей
– Так вы передадите ему, что я вас просил – кланяясь и уходя, говорил Обломов Вот через полчаса они сами будут – с несвойственным ей беспокойством говорила хозяйка, стараясь как будто голосом удержать Обломова.
– Я больше не могу ждать, – решил он, отворяя дверь.
Собака, увидя его на крыльце, залилась лаем и начала опять рваться сцепи. Кучер, спавший опершись на локоть, начал пятить лошадей куры опять, в тревоге, побежали в разные стороны в окно выглянуло несколько голов Так я скажу братцу, что выбыли в беспокойстве прибавила хозяйка, когда Обломов уселся в коляску Да, и скажите, что я, по обстоятельствам, не могу оставить квартиры за собой и что передам ее другому или чтоб он поискал Об эту пору они всегда приходят – говорила она, слушая его рассеянно. – Я скажу им, что вы хотели побывать Дана днях я заеду, – сказал Обломов.
При отчаянном лае собаки коляска выехала со двора и пошла колыхаться по засохшим кочкам немощеного переулка.
В конце его показался какой-то одетый в поношенное пальто человек средних лет, с большим бумажным пакетом подмышкой, с толстой палкой ив резиновых калошах, несмотря на сухой и жаркий день.
Он шел скоро, смотрел по сторонами ступал так,
как будто хотел продавить деревянный тротуар. Обломов оглянулся ему вслед и видел, что он завернул в ворота к Пшеницыной.
«Вон, должно быть, и братец пришли – заключил он. – Да черт с ним Еще протолкуешь с часа мне и есть хочется, и жарко Да и Ольга ждет меня До другого раза Ступай скорей – сказал он кучеру.
«А квартиру другую посмотреть – вдруг вспомнил он, глядя по сторонам на заборы. – Надо опять назад,
в Морскую или в Конюшенную До другого раза решил он Пошел скорей
В конце августа пошли дожди, и на дачах задымились трубы, где были печи, а где их не было, там жители ходили с подвязанными щеками, и, наконец, ма- ло-помалу, дачи опустели.
Обломов не казал глаз в городи водно утро мимо его окон повезли и понесли мебель Ильинских. Хотя уж ему не казалось теперь подвигом переехать с квартиры, пообедать где-нибудь мимоходом и не прилечь целый день, но он не знал, где и на ночь прикло- нить голову.
Оставаться на даче одному, когда опустел парки роща, когда закрылись ставни окон Ольги, казалось ему решительно невозможно.
Он прошелся по ее пустым комнатам, обошел парк,
сошел с горы, и сердце теснила ему грусть.
Он велел Захару и Анисье ехать на Выборгскую сторону, где решился оставаться до приискания новой квартиры, асам уехал в город, отобедал наскоро в трактире и вечер просидел у Ольги.
Но осенние вечера в городе не походили на длинные, светлые дни и вечера в парке и роще. Здесь он уж не мог видеть ее потри раза вдень здесь уж не прибежит к нему Катя и не пошлет он Захара с запиской за пять верст. И вся эта летняя, цветущая поэма любви как будто остановилась, пошла ленивее, как будто не хватило в ней содержания.
Они иногда молчали по получасу. Ольга углубится в работу, считает про себя иглой клетки узора, а он углубится в хаос мыслей и живет впереди, гораздо дальше настоящего момента.
Только иногда, вглядываясь пристально в нее, он вздрогнет страстно, или она взглянет на него мимоходом и улыбнется, уловив луч нежной покорности, безмолвного счастья в его глазах.
Три дня сряду ездил он в город к Ольге и обедал у них, под предлогом, что у него там еще не устроено,
что на этой неделе он съедет и оттого не располагается на новой квартире, как дома.
Но на четвертый день ему уж казалось неловко прийти, ион, побродив около дома Ильинских, со вздохом поехал домой.
На пятый день они не обедали дома.
На шестой Ольга сказала ему, чтоб он пришел в та- кой-то магазин, что она будет там, а потом он может проводить ее до дома пешком, а экипаж будет ехать сзади.
Все это было неловко попадались ему и ей знакомые, кланялись, некоторые останавливались поговорить Ах ты, Боже мой, какая мука – говорил он весь в поту от страха и неловкого положения.
Тетка тоже глядит на него своими томными большими глазами и задумчиво нюхает свой спирт, как будто у нее от него болит голова. А ездить ему какая даль!
Едешь, едешь с Выборгской стороны да вечером назад три часа Скажем тетке, – настаивал Обломов, – тогда я могу оставаться у вас сутра, и никто не будет говорить А ты в палате был – спросила Ольга.
Обломова таки подмывало сказать были все сделал, да он знает, что Ольга взглянет на него так пристально, что прочтет сейчас ложь на лице. Он вздохнул в ответ Ах, если б ты знала, как это трудно – говорил он А говорил с братом хозяйки Приискал квартиру спросила она потом, не поднимая глаз Его никогда утром дома нет, а вечером я все здесь, – сказал Обломов, обрадовавшись, что есть достаточная отговорка.
Теперь Ольга вздохнула, ноне сказала ничего Завтра непременно поговорю с хозяйским братом успокоивал ее Обломов, – завтра воскресенье,
он в присутствие не пойдет Пока это все не устроится, – сказала задумчиво
Ольга, – говорить ma tante нельзя и видеться надо реже Да, да правда, – струсив, прибавил Обломов Ты обедай у нас в воскресенье, в наш день, а потом хоть в среду, один, – решила она. – А потом мы можем видеться в театре ты будешь знать, когда мы едем, и тоже поезжай Да, это правда, – говорил он, обрадованный, что она попечение о порядке свиданий взяла на себя Если ж выдастся хороший день, – заключила оная поеду в Летний сад гулять, и ты можешь прийти туда это напомнит нам парк парк – повторила она с чувством.
Он молча поцеловал у ней руку и простился с ней до воскресенья. Она уныло проводила его глазами,
потом села за фортепьяно и вся погрузилась в звуки.
Сердце у ней о чем-то плакало, плакали и звуки. Хотела петь – не поется!
На другой день Обломов встали надел свой дикий сюртучок, что носил на даче. С халатом он простился давно и велел его спрятать в шкаф.
Захар, по обыкновению, колебля подносом, неловко подходил к столу с кофе и кренделями. Сзади Захара, по обыкновению, высовывалась до половины из двери Анисья, приглядывая, донесет ли Захар чашки до стола, и тотчас, без шума, пряталась, если Захар ставил поднос благополучно на стол, или стремительно подскакивала к нему, если с подноса падала одна вещь, чтоб удержать остальные. Причем Захар разразится бранью сначала на вещи, потом на жену и замахнется локтем ей в грудь Какой славный кофе Кто это варит – спросил
Обломов.
– Сама хозяйка, – сказал Захар, – шестой день все она. Выговорит, много цикорию кладете да не довариваете. Дайте-ко я Славный, – повторил Обломов, наливая другую чашку. – Поблагодари ее Вон она сама, – говорил Захар, указывая на полуотворенную дверь боковой комнаты. – Это у них буфет, что ли она тут и работает, тут у них чай, сахар,
кофе лежит и посуда.
Обломову видна была только спина хозяйки, затылок и часть белой шеи да голые локти Что это она там локтями-то так живо ворочает спросил Обломов Кто ее знает Кружева, что ли, гладит.
Обломов следил, как ворочались локти, как спина нагибалась и выпрямлялась опять.
Внизу, когда она нагибалась, видны были чистая юбка, чистые чулки и круглые, полные ноги.
«Чиновница, а локти хоть бы графине какой-ни- будь еще с ямочками – подумал Обломов
Обломов не казал глаз в городи водно утро мимо его окон повезли и понесли мебель Ильинских. Хотя уж ему не казалось теперь подвигом переехать с квартиры, пообедать где-нибудь мимоходом и не прилечь целый день, но он не знал, где и на ночь прикло- нить голову.
Оставаться на даче одному, когда опустел парки роща, когда закрылись ставни окон Ольги, казалось ему решительно невозможно.
Он прошелся по ее пустым комнатам, обошел парк,
сошел с горы, и сердце теснила ему грусть.
Он велел Захару и Анисье ехать на Выборгскую сторону, где решился оставаться до приискания новой квартиры, асам уехал в город, отобедал наскоро в трактире и вечер просидел у Ольги.
Но осенние вечера в городе не походили на длинные, светлые дни и вечера в парке и роще. Здесь он уж не мог видеть ее потри раза вдень здесь уж не прибежит к нему Катя и не пошлет он Захара с запиской за пять верст. И вся эта летняя, цветущая поэма любви как будто остановилась, пошла ленивее, как будто не хватило в ней содержания.
Они иногда молчали по получасу. Ольга углубится в работу, считает про себя иглой клетки узора, а он углубится в хаос мыслей и живет впереди, гораздо дальше настоящего момента.
Только иногда, вглядываясь пристально в нее, он вздрогнет страстно, или она взглянет на него мимоходом и улыбнется, уловив луч нежной покорности, безмолвного счастья в его глазах.
Три дня сряду ездил он в город к Ольге и обедал у них, под предлогом, что у него там еще не устроено,
что на этой неделе он съедет и оттого не располагается на новой квартире, как дома.
Но на четвертый день ему уж казалось неловко прийти, ион, побродив около дома Ильинских, со вздохом поехал домой.
На пятый день они не обедали дома.
На шестой Ольга сказала ему, чтоб он пришел в та- кой-то магазин, что она будет там, а потом он может проводить ее до дома пешком, а экипаж будет ехать сзади.
Все это было неловко попадались ему и ей знакомые, кланялись, некоторые останавливались поговорить Ах ты, Боже мой, какая мука – говорил он весь в поту от страха и неловкого положения.
Тетка тоже глядит на него своими томными большими глазами и задумчиво нюхает свой спирт, как будто у нее от него болит голова. А ездить ему какая даль!
Едешь, едешь с Выборгской стороны да вечером назад три часа Скажем тетке, – настаивал Обломов, – тогда я могу оставаться у вас сутра, и никто не будет говорить А ты в палате был – спросила Ольга.
Обломова таки подмывало сказать были все сделал, да он знает, что Ольга взглянет на него так пристально, что прочтет сейчас ложь на лице. Он вздохнул в ответ Ах, если б ты знала, как это трудно – говорил он А говорил с братом хозяйки Приискал квартиру спросила она потом, не поднимая глаз Его никогда утром дома нет, а вечером я все здесь, – сказал Обломов, обрадовавшись, что есть достаточная отговорка.
Теперь Ольга вздохнула, ноне сказала ничего Завтра непременно поговорю с хозяйским братом успокоивал ее Обломов, – завтра воскресенье,
он в присутствие не пойдет Пока это все не устроится, – сказала задумчиво
Ольга, – говорить ma tante нельзя и видеться надо реже Да, да правда, – струсив, прибавил Обломов Ты обедай у нас в воскресенье, в наш день, а потом хоть в среду, один, – решила она. – А потом мы можем видеться в театре ты будешь знать, когда мы едем, и тоже поезжай Да, это правда, – говорил он, обрадованный, что она попечение о порядке свиданий взяла на себя Если ж выдастся хороший день, – заключила оная поеду в Летний сад гулять, и ты можешь прийти туда это напомнит нам парк парк – повторила она с чувством.
Он молча поцеловал у ней руку и простился с ней до воскресенья. Она уныло проводила его глазами,
потом села за фортепьяно и вся погрузилась в звуки.
Сердце у ней о чем-то плакало, плакали и звуки. Хотела петь – не поется!
На другой день Обломов встали надел свой дикий сюртучок, что носил на даче. С халатом он простился давно и велел его спрятать в шкаф.
Захар, по обыкновению, колебля подносом, неловко подходил к столу с кофе и кренделями. Сзади Захара, по обыкновению, высовывалась до половины из двери Анисья, приглядывая, донесет ли Захар чашки до стола, и тотчас, без шума, пряталась, если Захар ставил поднос благополучно на стол, или стремительно подскакивала к нему, если с подноса падала одна вещь, чтоб удержать остальные. Причем Захар разразится бранью сначала на вещи, потом на жену и замахнется локтем ей в грудь Какой славный кофе Кто это варит – спросил
Обломов.
– Сама хозяйка, – сказал Захар, – шестой день все она. Выговорит, много цикорию кладете да не довариваете. Дайте-ко я Славный, – повторил Обломов, наливая другую чашку. – Поблагодари ее Вон она сама, – говорил Захар, указывая на полуотворенную дверь боковой комнаты. – Это у них буфет, что ли она тут и работает, тут у них чай, сахар,
кофе лежит и посуда.
Обломову видна была только спина хозяйки, затылок и часть белой шеи да голые локти Что это она там локтями-то так живо ворочает спросил Обломов Кто ее знает Кружева, что ли, гладит.
Обломов следил, как ворочались локти, как спина нагибалась и выпрямлялась опять.
Внизу, когда она нагибалась, видны были чистая юбка, чистые чулки и круглые, полные ноги.
«Чиновница, а локти хоть бы графине какой-ни- будь еще с ямочками – подумал Обломов
В полдень Захар пришел спросить, неугодно ли попробовать их пирога хозяйка велела предложить Сегодня воскресенье, у них пирог пекут Ну, уж, я думаю, хорош пирог – небрежно сказал
Обломов. – С луком да с морковью Пирог не хуже наших обломовских, – заметил Захар с цыплятами и с свежими грибами Ах, это хорошо должно быть принеси Кто ж у них печет Эта грязная баба-то?
– Куда ей – с презрением сказал Захар. – Кабы не хозяйка, так она и опары поставить не умеет. Хозяйка сама все на кухне. Пирог-то они с Анисьей вдвоем испекли.
Чрез пять минут из боковой комнаты высунулась к
Обломову голая рука, едва прикрытая виденною уже им шалью, с тарелкой, на которой дымился, испуская горячий пар, огромный кусок пирога Покорно благодарю, – ласково отозвался Обломов, принимая пироги, заглянув в дверь, уперся взглядом в высокую грудь и голые плечи. Дверь торопливо затворилась Водки неугодно ли – спросил голос Яне пью покорно благодарю, – еще ласковее сказал Обломов, – у вас какая Своя, домашняя сами настаиваем на смородинном листу, – говорил голос
– Я никогда не пивал на смородинном листу, позвольте попробовать!
Голая рука опять просунулась с тарелкой и рюмкой водки. Обломов выпил ему очень понравилось Очень благодарен, – говорил он, стараясь заглянуть в дверь, но дверь захлопнулась Что вы не дадите на себя взглянуть, пожелать вам доброго утра – упрекнул Обломов.
Хозяйка усмехнулась за дверью Я еще в будничном платье, все на кухне была.
Сейчас оденусь братец скоро от обедни придут, – отвечала она Ах, а propos о братце, – заметил Обломов, – мне надо с ним поговорить. Попросите его зайти ко мне Хорошо, я скажу, как они придут А кто это у вас кашляет Чей это такой сухой кашель спросил Обломов Это бабушка уж она у нас восьмой год кашляет.
И дверь захлопнулась.
«Какая она простая, – подумал Обломов, – а есть в ней что-то такое И держит себя чисто!»
До сих пор он с братцем хозяйки еще не успел познакомиться. Он видел только, и то редко, с постели, как, рано утром, мелькал сквозь решетку забора человек, с большим бумажным пакетом под мышкой,
и пропадал в переулке, и потом, в пять часов, мелькал опять, стем же пакетом, мимо окон, возвращаясь,
тот же человек и пропадал за крыльцом. Его в домене было слышно.
А между тем заметно было, что там жили люди, особенно по утрам на кухне стучат ножи, слышно в окно, как полощет баба что-то в углу, как дворник рубит дрова или везет на двух колесах бочонок с водой за стеной плачут ребятишки или раздается упорный, сухой кашель старухи.
У Обломова было четыре комнаты, то есть вся парадная анфилада. Хозяйка с семейством помещалась в двух непарадных комнатах, а братец жил вверху, в так называемой светелке.
Кабинет и спальня Обломова обращены были окнами на двор, гостиная к садику, а зала к большому огороду, с капустой и картофелем. В гостиной окна были драпированы ситцевыми полинявшими занавесками.
По стенам жались простые, под орех, стулья под зеркалом стоял ломберный стол на окнах теснились горшки с еранью и бархатцами и висели четыре клетки с чижами и канарейками.
Братец вошел на цыпочках и отвечал троекратным поклоном на приветствие Обломова. Вицмундир на нем был застегнут на все пуговицы, так что нельзя было узнать, есть ли на нем белье или нет галстук завязан простым узлом, и концы спрятаны вниз
Обломов. – С луком да с морковью Пирог не хуже наших обломовских, – заметил Захар с цыплятами и с свежими грибами Ах, это хорошо должно быть принеси Кто ж у них печет Эта грязная баба-то?
– Куда ей – с презрением сказал Захар. – Кабы не хозяйка, так она и опары поставить не умеет. Хозяйка сама все на кухне. Пирог-то они с Анисьей вдвоем испекли.
Чрез пять минут из боковой комнаты высунулась к
Обломову голая рука, едва прикрытая виденною уже им шалью, с тарелкой, на которой дымился, испуская горячий пар, огромный кусок пирога Покорно благодарю, – ласково отозвался Обломов, принимая пироги, заглянув в дверь, уперся взглядом в высокую грудь и голые плечи. Дверь торопливо затворилась Водки неугодно ли – спросил голос Яне пью покорно благодарю, – еще ласковее сказал Обломов, – у вас какая Своя, домашняя сами настаиваем на смородинном листу, – говорил голос
– Я никогда не пивал на смородинном листу, позвольте попробовать!
Голая рука опять просунулась с тарелкой и рюмкой водки. Обломов выпил ему очень понравилось Очень благодарен, – говорил он, стараясь заглянуть в дверь, но дверь захлопнулась Что вы не дадите на себя взглянуть, пожелать вам доброго утра – упрекнул Обломов.
Хозяйка усмехнулась за дверью Я еще в будничном платье, все на кухне была.
Сейчас оденусь братец скоро от обедни придут, – отвечала она Ах, а propos о братце, – заметил Обломов, – мне надо с ним поговорить. Попросите его зайти ко мне Хорошо, я скажу, как они придут А кто это у вас кашляет Чей это такой сухой кашель спросил Обломов Это бабушка уж она у нас восьмой год кашляет.
И дверь захлопнулась.
«Какая она простая, – подумал Обломов, – а есть в ней что-то такое И держит себя чисто!»
До сих пор он с братцем хозяйки еще не успел познакомиться. Он видел только, и то редко, с постели, как, рано утром, мелькал сквозь решетку забора человек, с большим бумажным пакетом под мышкой,
и пропадал в переулке, и потом, в пять часов, мелькал опять, стем же пакетом, мимо окон, возвращаясь,
тот же человек и пропадал за крыльцом. Его в домене было слышно.
А между тем заметно было, что там жили люди, особенно по утрам на кухне стучат ножи, слышно в окно, как полощет баба что-то в углу, как дворник рубит дрова или везет на двух колесах бочонок с водой за стеной плачут ребятишки или раздается упорный, сухой кашель старухи.
У Обломова было четыре комнаты, то есть вся парадная анфилада. Хозяйка с семейством помещалась в двух непарадных комнатах, а братец жил вверху, в так называемой светелке.
Кабинет и спальня Обломова обращены были окнами на двор, гостиная к садику, а зала к большому огороду, с капустой и картофелем. В гостиной окна были драпированы ситцевыми полинявшими занавесками.
По стенам жались простые, под орех, стулья под зеркалом стоял ломберный стол на окнах теснились горшки с еранью и бархатцами и висели четыре клетки с чижами и канарейками.
Братец вошел на цыпочках и отвечал троекратным поклоном на приветствие Обломова. Вицмундир на нем был застегнут на все пуговицы, так что нельзя было узнать, есть ли на нем белье или нет галстук завязан простым узлом, и концы спрятаны вниз
Он был лет сорока, с прямым хохлом на лбу и двумя небрежно на ветер пущенными такими же хохлами на висках, похожими на собачьи уши средней величины. Серые глаза не вдруг глядели на предмета сначала взглядывали украдкой, а во второй раз уж оста- навливались.
Рук своих он как будто стыдился, и когда говорил,
то старался прятать или обе за спину, или одну за пазуху, а другую за спину. Подавая начальнику бумагу и объясняясь, он одну руку держал на спине, а средним пальцем другой руки, ногтем вниз, осторожно показывал какую-нибудь строку или слово и, показав, тотчас прятал руку назад, может быть, оттого, что пальцы были толстоваты, красноваты и немного тряслись, и ему не без причины казалось не совсем приличным выставлять их часто напоказ Вы изволили, – начал он, бросив свой двойной взгляд на Обломова, – приказать мне прийти к себе Да, я хотел поговорить с вами насчет квартиры.
Прошу садиться – вежливо отвечал Обломов.
Иван Матвеич, после двукратного приглашения, решился сесть, перегнувшись телом впереди поджав руки в рукава По обстоятельствам, я должен приискать себе другую квартиру, – сказал Обломов, – поэтому желал бы эту передать
– Теперь трудно передать, – кашлянув в пальцы и проворно спрятав их в рукав, отозвался Иван Матвеевич если б в конце лета пожаловали, тогда много ходили смотреть Я был, да вас не было, – перебил Обломов Сестра сказывала, – прибавил чиновник. – Да вы не беспокойтесь насчет квартиры здесь вам будет удобно. Может быть, птица вас беспокоит Какая птица Куры-с.
Обломов хотя слышал постоянно с раннего утра под окнами тяжелое кудахтанье наседки и писк цыплят, но до того ли ему Передним носился образ Ольги, ион едва замечал окружающее Нет, это ничего, – сказал он, – я думал, выговорите о канарейках они сутра начинают трещать Мы их вынесем, – отвечал Иван Матвеевич И это ничего, – заметил Обломов, – но мне, по обстоятельствам, нельзя оставаться Как угодно-с, – отвечал Иван Матвеевич. – А если не приищете жильца, как же насчет контракта Сделаете удовлетворение. Вам убыток будет А сколько там следует – спросил Обломов Да вот я принесу расчет.
Он принес контракт и счеты Вот-с, за квартиру восемьсот рублей ассигнациями, сто рублей получено задатку, осталось семьсот рублей, – сказал он Да неужели вы с меня за целый год хотите взять,
когда я у вас и двух недель не прожил – перебил его
Обломов.
– Как же-с? – кротко и совестливо возразил Иван
Матвеевич. – Сестра убыток понесет несправедливо.
Она бедная вдова, живет только тем, что с дома получит да разве на цыплятах и яйцах выручит кое-что на одежонку ребятишкам Помилуйте, я не могу, – заговорил Обломов, – посудите, я не прожил двух недель. Что же это, за что Вот-с, в контракте сказано, – говорил Иван Матвеевич, показывая средним пальцем две строки и спрятав палец в рукав, – извольте прочесть Буде же я,
Обломов, пожелаю прежде времени съехать с квартиры, то обязан передать ее другому лицу на тех же условиях или, в противном случае, удовлетворить ее,
Пшеницыну, сполна платою завесь год, по первое июня будущего года, прочитал Обломов Как же это – говорил он. – Это несправедливо По закону такс, – заметил Иван Матвеевич. – Сами изволили подписать вот подпись-с!
Опять появился палец под подписью и опять спрятался Сколько же – спросил Обломов
– Семьсот рублей, – начал щелкать тем же пальцем
Иван Матвеевич, подгибая его всякий раз проворно в кулак, – да за конюшню и сарай сто пятьдесят рублей.
И он щелкнул еще Помилуйте, у меня лошадей нет, я не держу зачем мне конюшня и сарай – с живостью возразил Обломов В контракте есть-с, – заметил, показывая пальцем строку, Иван Матвеевич. – Михей Андреич сказывал,
что у вас лошади будут Врет Михей Андреич! – с досадой сказал Обломов Дайте мне контракт Вот-с копию извольте получить, а контракт принадлежит сестре, – мягко отозвался Иван Матвеевич,
взяв контракт в руку. – Сверх того за огороди продовольствие из оного капустой, репой и прочими овощами, считая на одно лицо, – читал Иван Матвеевич, примерно двести пятьдесят рублей…
И он хотел щелкнуть на счетах Какой огород Какая капуста Я и знать не знаю,
что вы – почти грозно возражал Обломов Вот-с, в контракте Михей Андреич сказали, что вы стем нанимаете Что же это такое, что вы без меня моим столом распоряжаетесь Яне хочу ни капусты, ни репы говорил Обломов, вставая
Рук своих он как будто стыдился, и когда говорил,
то старался прятать или обе за спину, или одну за пазуху, а другую за спину. Подавая начальнику бумагу и объясняясь, он одну руку держал на спине, а средним пальцем другой руки, ногтем вниз, осторожно показывал какую-нибудь строку или слово и, показав, тотчас прятал руку назад, может быть, оттого, что пальцы были толстоваты, красноваты и немного тряслись, и ему не без причины казалось не совсем приличным выставлять их часто напоказ Вы изволили, – начал он, бросив свой двойной взгляд на Обломова, – приказать мне прийти к себе Да, я хотел поговорить с вами насчет квартиры.
Прошу садиться – вежливо отвечал Обломов.
Иван Матвеич, после двукратного приглашения, решился сесть, перегнувшись телом впереди поджав руки в рукава По обстоятельствам, я должен приискать себе другую квартиру, – сказал Обломов, – поэтому желал бы эту передать
– Теперь трудно передать, – кашлянув в пальцы и проворно спрятав их в рукав, отозвался Иван Матвеевич если б в конце лета пожаловали, тогда много ходили смотреть Я был, да вас не было, – перебил Обломов Сестра сказывала, – прибавил чиновник. – Да вы не беспокойтесь насчет квартиры здесь вам будет удобно. Может быть, птица вас беспокоит Какая птица Куры-с.
Обломов хотя слышал постоянно с раннего утра под окнами тяжелое кудахтанье наседки и писк цыплят, но до того ли ему Передним носился образ Ольги, ион едва замечал окружающее Нет, это ничего, – сказал он, – я думал, выговорите о канарейках они сутра начинают трещать Мы их вынесем, – отвечал Иван Матвеевич И это ничего, – заметил Обломов, – но мне, по обстоятельствам, нельзя оставаться Как угодно-с, – отвечал Иван Матвеевич. – А если не приищете жильца, как же насчет контракта Сделаете удовлетворение. Вам убыток будет А сколько там следует – спросил Обломов Да вот я принесу расчет.
Он принес контракт и счеты Вот-с, за квартиру восемьсот рублей ассигнациями, сто рублей получено задатку, осталось семьсот рублей, – сказал он Да неужели вы с меня за целый год хотите взять,
когда я у вас и двух недель не прожил – перебил его
Обломов.
– Как же-с? – кротко и совестливо возразил Иван
Матвеевич. – Сестра убыток понесет несправедливо.
Она бедная вдова, живет только тем, что с дома получит да разве на цыплятах и яйцах выручит кое-что на одежонку ребятишкам Помилуйте, я не могу, – заговорил Обломов, – посудите, я не прожил двух недель. Что же это, за что Вот-с, в контракте сказано, – говорил Иван Матвеевич, показывая средним пальцем две строки и спрятав палец в рукав, – извольте прочесть Буде же я,
Обломов, пожелаю прежде времени съехать с квартиры, то обязан передать ее другому лицу на тех же условиях или, в противном случае, удовлетворить ее,
Пшеницыну, сполна платою завесь год, по первое июня будущего года, прочитал Обломов Как же это – говорил он. – Это несправедливо По закону такс, – заметил Иван Матвеевич. – Сами изволили подписать вот подпись-с!
Опять появился палец под подписью и опять спрятался Сколько же – спросил Обломов
– Семьсот рублей, – начал щелкать тем же пальцем
Иван Матвеевич, подгибая его всякий раз проворно в кулак, – да за конюшню и сарай сто пятьдесят рублей.
И он щелкнул еще Помилуйте, у меня лошадей нет, я не держу зачем мне конюшня и сарай – с живостью возразил Обломов В контракте есть-с, – заметил, показывая пальцем строку, Иван Матвеевич. – Михей Андреич сказывал,
что у вас лошади будут Врет Михей Андреич! – с досадой сказал Обломов Дайте мне контракт Вот-с копию извольте получить, а контракт принадлежит сестре, – мягко отозвался Иван Матвеевич,
взяв контракт в руку. – Сверх того за огороди продовольствие из оного капустой, репой и прочими овощами, считая на одно лицо, – читал Иван Матвеевич, примерно двести пятьдесят рублей…
И он хотел щелкнуть на счетах Какой огород Какая капуста Я и знать не знаю,
что вы – почти грозно возражал Обломов Вот-с, в контракте Михей Андреич сказали, что вы стем нанимаете Что же это такое, что вы без меня моим столом распоряжаетесь Яне хочу ни капусты, ни репы говорил Обломов, вставая
И Иван Матвеевич встал со стула Помилуйте, как можно без вас вот подпись есть возразил он.
И опять толстый палец трясся на подписи, и вся бумага тряслась в его руке Сколько всего считаете вы – нетерпеливо спросил Обломов Еще за окраску потолка и дверей, за переделку окон в кухне, за новые пробои к дверям – сто пятьдесят четыре рубля двадцать восемь копеек ассигнациями Как, и это намой счет – с изумлением спросил
Обломов. – Это всегда насчет хозяина делается. Кто же переезжает в неотделанную квартиру Вот-с, в контракте сказано, что на ваш счет, сказал Иван Матвеевич, издали показывая пальцем в бумаге, где это сказано. – Тысячу триста пятьдесят четыре рубля двадцать восемь копеек ассигнациями всего-с! – кротко заключил он, спрятав обе руки с контрактом назади.
– Да где я возьму У меня нет денег – возразил
Обломов, ходя по комнате. – Нужно мне очень вашей репы да капусты Как угодно-с! – тихо прибавил Иван Матвеевич. Да не беспокойтесь вам здесь будет удобно, – прибавил он. – А деньги сестра подождет
– Нельзя мне, нельзя по обстоятельствам Слышите Слушаю-с. Как угодно, – послушно отвечал Иван
Матвеевич, отступив на шаг Хорошо, я подумаю и постараюсь передать квартиру сказал Обломов, кивнув чиновнику головой Трудно-с; а впрочем, как угодно – заключил Иван
Матвеевич и, троекратно поклонясь, вышел вон.
Обломов вынул бумажники счел деньги всего триста пять рублей. Он обомлел.
«Куда ж я дел деньги – с изумлением, почти с ужасом спросил самого себя Обломов. – Вначале лета из деревни прислали тысячу двести рублей, а теперь всего триста!»
Он начал считать, припоминать все траты и мог припомнить только двести пятьдесят рублей Куда ж это вышли деньги – говорил он. – Захар,
Захар!
– Чего изволите Куда это у нас все деньги вышли Ведь денег-то нету нас – спросил он.
Захар начал шарить в карманах, вынул полтинник,
гривенник и положил на стол Вот, забыл отдать, от перевозки осталось, – сказал он Что ты мне мелочь-то суешь Ты скажи, куда восемьсот рублей делись Почем я знаю Разве я знаю, куда вы тратите?
Что вы там извозчикам за коляски платите Да, вот на экипаж много вышло, – вспомнил Обломов, глядя на Захара. – Тыне помнишь ли, сколько мы на даче отдали извозчику Где помнить – отозвался Захар. – Один раз вы велели мне тридцать рублей отдать, так я и помню Чтобы тебе записывать – упрекнул его Обломов Худо быть безграмотным Прожил веки без грамоты, слава Богу, не хуже других – возразил Захар, глядя в сторону.
«Правду говорит Штольц, что надо завести школу в деревне – подумал Обломов Вону Ильинских был грамотный-то, сказывали люди, – продолжал Захар, – да серебро из буфета и стащил.
«Прошу покорнейше – трусливо подумал Обломов В самом деле, эти грамотеи – всё такой безнравственный народ по трактирам, с гармоникой, да чаи Нет, рано школы заводить Ну, куда еще вышли деньги – спросил он Почем я знаю Вон, Михею Андреичу дали на даче В самом деле, – обрадовался Обломов, вспомнив про эти деньги. – Так вот, извозчику тридцать да, кажется, двадцать пять рублей Тарантьеву… Еще куда?
Он задумчиво и вопросительно глядел на Захара.
Захар угрюмо, стороной, смотрел на него Не помнит ли Анисья – спросил Обломов Где дуре помнить Что баба знает – с презрением сказал Захар Не припомню – с тоской заключил Обломов, – уж не воры ли были Кабы воры, так все бы взяли, – сказал Захар, ухо- дя.
Обломов сел в кресло и задумался. Где же я возьму денег – до холодного пота думал он. – Когда пришлют из деревни и сколько?»
Он взглянул на часы два часа, пора ехать к Ольге.
Сегодня положенный день обедать. Он мало-помалу развеселился, велел привести извозчика и поехал в
Морскую.
И опять толстый палец трясся на подписи, и вся бумага тряслась в его руке Сколько всего считаете вы – нетерпеливо спросил Обломов Еще за окраску потолка и дверей, за переделку окон в кухне, за новые пробои к дверям – сто пятьдесят четыре рубля двадцать восемь копеек ассигнациями Как, и это намой счет – с изумлением спросил
Обломов. – Это всегда насчет хозяина делается. Кто же переезжает в неотделанную квартиру Вот-с, в контракте сказано, что на ваш счет, сказал Иван Матвеевич, издали показывая пальцем в бумаге, где это сказано. – Тысячу триста пятьдесят четыре рубля двадцать восемь копеек ассигнациями всего-с! – кротко заключил он, спрятав обе руки с контрактом назади.
– Да где я возьму У меня нет денег – возразил
Обломов, ходя по комнате. – Нужно мне очень вашей репы да капусты Как угодно-с! – тихо прибавил Иван Матвеевич. Да не беспокойтесь вам здесь будет удобно, – прибавил он. – А деньги сестра подождет
– Нельзя мне, нельзя по обстоятельствам Слышите Слушаю-с. Как угодно, – послушно отвечал Иван
Матвеевич, отступив на шаг Хорошо, я подумаю и постараюсь передать квартиру сказал Обломов, кивнув чиновнику головой Трудно-с; а впрочем, как угодно – заключил Иван
Матвеевич и, троекратно поклонясь, вышел вон.
Обломов вынул бумажники счел деньги всего триста пять рублей. Он обомлел.
«Куда ж я дел деньги – с изумлением, почти с ужасом спросил самого себя Обломов. – Вначале лета из деревни прислали тысячу двести рублей, а теперь всего триста!»
Он начал считать, припоминать все траты и мог припомнить только двести пятьдесят рублей Куда ж это вышли деньги – говорил он. – Захар,
Захар!
– Чего изволите Куда это у нас все деньги вышли Ведь денег-то нету нас – спросил он.
Захар начал шарить в карманах, вынул полтинник,
гривенник и положил на стол Вот, забыл отдать, от перевозки осталось, – сказал он Что ты мне мелочь-то суешь Ты скажи, куда восемьсот рублей делись Почем я знаю Разве я знаю, куда вы тратите?
Что вы там извозчикам за коляски платите Да, вот на экипаж много вышло, – вспомнил Обломов, глядя на Захара. – Тыне помнишь ли, сколько мы на даче отдали извозчику Где помнить – отозвался Захар. – Один раз вы велели мне тридцать рублей отдать, так я и помню Чтобы тебе записывать – упрекнул его Обломов Худо быть безграмотным Прожил веки без грамоты, слава Богу, не хуже других – возразил Захар, глядя в сторону.
«Правду говорит Штольц, что надо завести школу в деревне – подумал Обломов Вону Ильинских был грамотный-то, сказывали люди, – продолжал Захар, – да серебро из буфета и стащил.
«Прошу покорнейше – трусливо подумал Обломов В самом деле, эти грамотеи – всё такой безнравственный народ по трактирам, с гармоникой, да чаи Нет, рано школы заводить Ну, куда еще вышли деньги – спросил он Почем я знаю Вон, Михею Андреичу дали на даче В самом деле, – обрадовался Обломов, вспомнив про эти деньги. – Так вот, извозчику тридцать да, кажется, двадцать пять рублей Тарантьеву… Еще куда?
Он задумчиво и вопросительно глядел на Захара.
Захар угрюмо, стороной, смотрел на него Не помнит ли Анисья – спросил Обломов Где дуре помнить Что баба знает – с презрением сказал Захар Не припомню – с тоской заключил Обломов, – уж не воры ли были Кабы воры, так все бы взяли, – сказал Захар, ухо- дя.
Обломов сел в кресло и задумался. Где же я возьму денег – до холодного пота думал он. – Когда пришлют из деревни и сколько?»
Он взглянул на часы два часа, пора ехать к Ольге.
Сегодня положенный день обедать. Он мало-помалу развеселился, велел привести извозчика и поехал в
Морскую.
Он сказал Ольге, что переговорил с братом хозяйки, и скороговоркой прибавил от себя, что есть надежда на этой неделе передать квартиру.
Ольга поехала с теткой с визитом до обеда, а он пошел глядеть квартиры поблизости. Заходил в два дома водном нашел квартиру в четыре комнаты за четыре тысячи ассигнациями, в другом за пять комнат просили шесть тысяч рублей Ужас ужас – твердил он, зажимая уши и убегая от изумленных дворников. Прибавив к этим суммам тысячу слишком рублей, которые надо было заплатить Пшеницыной, он, от страха, не поспел вывести итога и только прибавил шагу и побежал к Ольге.
Там было общество. Ольга была одушевлена, говорила, пела и произвела фурор. Только Обломов слушал рассеянно, а она говорила и пела для него, чтоб он не сидел повеся нос, опустя веки, чтоб все говорило и пело беспрестанно в нем самом Приезжай завтра в театру нас ложа, – сказала она.
«Вечером, по грязи, этакую даль – подумал Обломов, но, взглянув ей в глаза, отвечал на ее улыбку улыбкой согласия
– Абонируйся в кресло, – прибавила она, – на той неделе приедут Маевские; ma tante пригласила их к нам в ложу.
И она глядела ему в глаза, чтоб знать, как он обра- дуется.
«Господи! – подумал он в ужасе. – Ау меня всего триста рублей денег Вот, попроси барона он там со всеми знаком, завтра же пошлет за креслами.
И она опять улыбнулась, ион улыбнулся, глядя на нее, и с улыбкой просил барона тот, тоже с улыбкой,
взялся послать за билетом Теперь в кресле, а потом, когда ты кончишь дела прибавила Ольга, – ты уж займешь по праву место в нашей ложе.
И окончательно улыбнулась, как улыбалась, когда была совершенно счастлива.
Ух, каким счастьем вдруг пахнуло на него, когда
Ольга немного приподняла завесу обольстительной дали, прикрытой, как цветами, улыбками!
Обломов и про деньги забыл только когда, на другой день утром, увидел мелькнувший мимо окон пакет братца, он вспомнил про доверенность и просил Ивана Матвеевича засвидетельствовать ее в палате. Тот прочитал доверенность, объявил, что в ней есть один неясный пункт, и взялся прояснить
Ольга поехала с теткой с визитом до обеда, а он пошел глядеть квартиры поблизости. Заходил в два дома водном нашел квартиру в четыре комнаты за четыре тысячи ассигнациями, в другом за пять комнат просили шесть тысяч рублей Ужас ужас – твердил он, зажимая уши и убегая от изумленных дворников. Прибавив к этим суммам тысячу слишком рублей, которые надо было заплатить Пшеницыной, он, от страха, не поспел вывести итога и только прибавил шагу и побежал к Ольге.
Там было общество. Ольга была одушевлена, говорила, пела и произвела фурор. Только Обломов слушал рассеянно, а она говорила и пела для него, чтоб он не сидел повеся нос, опустя веки, чтоб все говорило и пело беспрестанно в нем самом Приезжай завтра в театру нас ложа, – сказала она.
«Вечером, по грязи, этакую даль – подумал Обломов, но, взглянув ей в глаза, отвечал на ее улыбку улыбкой согласия
– Абонируйся в кресло, – прибавила она, – на той неделе приедут Маевские; ma tante пригласила их к нам в ложу.
И она глядела ему в глаза, чтоб знать, как он обра- дуется.
«Господи! – подумал он в ужасе. – Ау меня всего триста рублей денег Вот, попроси барона он там со всеми знаком, завтра же пошлет за креслами.
И она опять улыбнулась, ион улыбнулся, глядя на нее, и с улыбкой просил барона тот, тоже с улыбкой,
взялся послать за билетом Теперь в кресле, а потом, когда ты кончишь дела прибавила Ольга, – ты уж займешь по праву место в нашей ложе.
И окончательно улыбнулась, как улыбалась, когда была совершенно счастлива.
Ух, каким счастьем вдруг пахнуло на него, когда
Ольга немного приподняла завесу обольстительной дали, прикрытой, как цветами, улыбками!
Обломов и про деньги забыл только когда, на другой день утром, увидел мелькнувший мимо окон пакет братца, он вспомнил про доверенность и просил Ивана Матвеевича засвидетельствовать ее в палате. Тот прочитал доверенность, объявил, что в ней есть один неясный пункт, и взялся прояснить
Бумага была вновь переписана, наконец засвидетельствована и отослана на почту. Обломов с торжеством объявил об этом Ольге и успокоился надолго.
Он радовался, что дополучения ответа квартиры приискивать не понадобится и деньги понемногу за- живаются.
«Оно бы и тут можно жить, – думал он, – да далеко от всего, а в доме у них порядок строгий и хозяйство идет славно».
В самом деле, хозяйство шло отлично. Хотя Обломов держал стол особо, но глаз хозяйки бодрствовали над его кухней.
Илья Ильич зашел однажды в кухню и застал Агафью Матвеевну с Анисьей чуть не в объятиях друг друга.
Если есть симпатия душ, если родственные сердца чуют друг друга издалека, то никогда это не доказывалось так очевидно, как на симпатии Агафьи Матвеевны и Анисьи. С первого взгляда, слова и движения они поняли и оценили одна другую.
По приемам Анисьи, потому, как она, вооруженная кочергой и тряпкой, с засученными рукавами, в пять минут привела полгода не топленную кухню в порядок, как смахнула щеткой разом пыль с полок, со стен и со стола какие широкие размахи делала метлой по полу и по лавкам как мгновенно выгребла из печки
Он радовался, что дополучения ответа квартиры приискивать не понадобится и деньги понемногу за- живаются.
«Оно бы и тут можно жить, – думал он, – да далеко от всего, а в доме у них порядок строгий и хозяйство идет славно».
В самом деле, хозяйство шло отлично. Хотя Обломов держал стол особо, но глаз хозяйки бодрствовали над его кухней.
Илья Ильич зашел однажды в кухню и застал Агафью Матвеевну с Анисьей чуть не в объятиях друг друга.
Если есть симпатия душ, если родственные сердца чуют друг друга издалека, то никогда это не доказывалось так очевидно, как на симпатии Агафьи Матвеевны и Анисьи. С первого взгляда, слова и движения они поняли и оценили одна другую.
По приемам Анисьи, потому, как она, вооруженная кочергой и тряпкой, с засученными рукавами, в пять минут привела полгода не топленную кухню в порядок, как смахнула щеткой разом пыль с полок, со стен и со стола какие широкие размахи делала метлой по полу и по лавкам как мгновенно выгребла из печки
золу – Агафья Матвеевна оценила, что такое Анисья и какая бы она великая сподручница была ее хозяйственным распоряжениям. Она дала ей стой поры у себя место в сердце.
И Анисья, в свою очередь, поглядев однажды только, как Агафья Матвеевна царствует в кухне, как соколиными очами, без бровей, видит каждое неловкое движение неповоротливой Акулины как гремит приказаниями вынуть, поставить, подогреть, посолить,
как на рынке одним взглядом и много-много прикосновением пальца безошибочно решает, сколько курице месяцев отроду, давно ли уснула рыба, когда сорвана с гряд петрушка или салат, – она с удивлением и почтительною боязнью возвела на нее глаза и решила, что она, Анисья, миновала свое назначение,
что поприще ее – не кухня Обломова, где торопливость ее, вечно бьющаяся, нервическая лихорадочность движений устремлена только на то, чтоб подхватить налету уроненную Захаром тарелку илиста- кан, и где опытность ее и тонкость соображений подавляются мрачною завистью и грубым высокомерием мужа. Две женщины поняли друг друга и стали неразлучны.
Когда Обломов не обедал дома, Анисья присутствовала на кухне хозяйки и, из любви к делу, бросалась из угла в угол, сажала, вынимала горшки, почтив одно и тоже мгновение отпирала шкаф, доставала что надои захлопывала прежде, нежели Акулина успеет понять, в чем дело.
Зато наградой Анисье был обед, чашек шесть кофе утром и столько же вечером и откровенный, продолжительный разговор, иногда доверчивый шепот с самой хозяйкой.
Когда Обломов обедал дома, хозяйка помогала
Анисье, то есть указывала, словом или пальцем, пора ли или рано вынимать жаркое, надо лик соусу прибавить немного красного вина или сметаны, или что рыбу надо варить не так, а вот как…
И Боже мой, какими знаниями поменялись они в хозяйственном деле, не по одной только кулинарной части, но и по части холста, ниток, шитья, мытья белья,
платьев, чистки блонд, кружев, перчаток, выведения пятен из разных материй, также употребления разных домашних лекарственных составов, трав – всего, что внесли в известную сферу жизни наблюдательный ум и вековые опыты!
Илья Ильич встанет утром часов в девять, иногда увидит сквозь решетку забора мелькнувший бумажный пакет подмышкой уходящего в должность братца, потом примется за кофе. Кофе все такой же славный, сливки густые, булки сдобные, рассыпчатые.
Потом он примется за сигару и слушает внимательно, как тяжело кудахтает наседка, как пищат цыплята,
как трещат канарейки и чижи. Он не велел убирать их:
«Деревню напоминают, Обломовку», – сказал он.
Потом сядет дочитывать начатые на даче книги,
иногда приляжет небрежно с книгой на диван и читает.
Тишина идеальная пройдет разве солдат какой-ни- будь по улице или кучка мужиков, стопорами за поясом. Редко-редко заберется в глушь разносчик и,
остановясь перед решетчатым забором, с полчаса горланит Яблоки, арбузы астраханские – так, что нехотя купишь что-нибудь.
Иногда придет к нему Маша, хозяйская девочка, от маменьки, сказать, что грузди или рыжики продают:
не велит ли он взять кадочку для себя, или зазовет он к себе Ваню, ее сына, спрашивает, что он выучил,
заставит прочесть или написать и посмотрит, хорошо ли он пишет и читает.
Если детине затворят дверь за собой, он видит голую шею и мелькающие, вечно движущиеся локти и спину хозяйки.
Она все за работой, все что-нибудь гладит, толчет,
трет и уже не церемонится, не накидывает шаль, когда заметит, что он видит ее сквозь полуотворенную дверь, только усмехнется и опять заботливо толчет,
гладит и трет на большом столе.
Он иногда с книгой подойдет к двери, заглянет к ней
И Анисья, в свою очередь, поглядев однажды только, как Агафья Матвеевна царствует в кухне, как соколиными очами, без бровей, видит каждое неловкое движение неповоротливой Акулины как гремит приказаниями вынуть, поставить, подогреть, посолить,
как на рынке одним взглядом и много-много прикосновением пальца безошибочно решает, сколько курице месяцев отроду, давно ли уснула рыба, когда сорвана с гряд петрушка или салат, – она с удивлением и почтительною боязнью возвела на нее глаза и решила, что она, Анисья, миновала свое назначение,
что поприще ее – не кухня Обломова, где торопливость ее, вечно бьющаяся, нервическая лихорадочность движений устремлена только на то, чтоб подхватить налету уроненную Захаром тарелку илиста- кан, и где опытность ее и тонкость соображений подавляются мрачною завистью и грубым высокомерием мужа. Две женщины поняли друг друга и стали неразлучны.
Когда Обломов не обедал дома, Анисья присутствовала на кухне хозяйки и, из любви к делу, бросалась из угла в угол, сажала, вынимала горшки, почтив одно и тоже мгновение отпирала шкаф, доставала что надои захлопывала прежде, нежели Акулина успеет понять, в чем дело.
Зато наградой Анисье был обед, чашек шесть кофе утром и столько же вечером и откровенный, продолжительный разговор, иногда доверчивый шепот с самой хозяйкой.
Когда Обломов обедал дома, хозяйка помогала
Анисье, то есть указывала, словом или пальцем, пора ли или рано вынимать жаркое, надо лик соусу прибавить немного красного вина или сметаны, или что рыбу надо варить не так, а вот как…
И Боже мой, какими знаниями поменялись они в хозяйственном деле, не по одной только кулинарной части, но и по части холста, ниток, шитья, мытья белья,
платьев, чистки блонд, кружев, перчаток, выведения пятен из разных материй, также употребления разных домашних лекарственных составов, трав – всего, что внесли в известную сферу жизни наблюдательный ум и вековые опыты!
Илья Ильич встанет утром часов в девять, иногда увидит сквозь решетку забора мелькнувший бумажный пакет подмышкой уходящего в должность братца, потом примется за кофе. Кофе все такой же славный, сливки густые, булки сдобные, рассыпчатые.
Потом он примется за сигару и слушает внимательно, как тяжело кудахтает наседка, как пищат цыплята,
как трещат канарейки и чижи. Он не велел убирать их:
«Деревню напоминают, Обломовку», – сказал он.
Потом сядет дочитывать начатые на даче книги,
иногда приляжет небрежно с книгой на диван и читает.
Тишина идеальная пройдет разве солдат какой-ни- будь по улице или кучка мужиков, стопорами за поясом. Редко-редко заберется в глушь разносчик и,
остановясь перед решетчатым забором, с полчаса горланит Яблоки, арбузы астраханские – так, что нехотя купишь что-нибудь.
Иногда придет к нему Маша, хозяйская девочка, от маменьки, сказать, что грузди или рыжики продают:
не велит ли он взять кадочку для себя, или зазовет он к себе Ваню, ее сына, спрашивает, что он выучил,
заставит прочесть или написать и посмотрит, хорошо ли он пишет и читает.
Если детине затворят дверь за собой, он видит голую шею и мелькающие, вечно движущиеся локти и спину хозяйки.
Она все за работой, все что-нибудь гладит, толчет,
трет и уже не церемонится, не накидывает шаль, когда заметит, что он видит ее сквозь полуотворенную дверь, только усмехнется и опять заботливо толчет,
гладит и трет на большом столе.
Он иногда с книгой подойдет к двери, заглянет к ней
и поговорит с хозяйкой Вы все за работой – сказал он ей однажды.
Она усмехнулась и опять заботливо принялась вертеть ручку кофейной мельницы, и локоть ее так проворно описывал круги, что у Обломова рябило в глазах Ведь вы устанете, – продолжал он Нет, я привыкла, – отвечала она, треща мельницей А когда нет работы, что ж выделаете Как нет работы Работа всегда есть, – сказала она, – утром обед готовить, после обеда шить, а к вечеру ужин Разве вы ужинаете Как же без ужина ужинаем. Под праздник ко всенощной ходим Это хорошо, – похвалил Обломов. – В какую же церковь К Рождеству это наш приход А читаете что-нибудь?
Она поглядела на него тупо и молчала Книги у вас есть – спросил он У братца есть, да они не читают. Газеты из трактира берем, так иногда братец вслух читают да вот у Ванечки много книг Ужели же вы никогда не отдыхаете
– Ей-богу, правда Ив театре не бываете Братец на святках бывают А вы Когда мне А ужин как – спросила она, боком поглядев на него Кухарка может без вас Акулина-то! – с удивлением возразила она. – Как же можно Что она сделает без меня Ужин и к зав- трему не поспеет. У меня все ключи.
Молчание. Обломов любовался ее полными, круглыми локтями Как у вас хороши руки, – вдруг сказал Обломов, можно хоть сейчас нарисовать.
Она усмехнулась и немного застыдилась Неловко с рукавами, – оправдывалась она, – нынче ведь вон какие пошли платья, рукава все выпачка- ешь.
И замолчала. Обломов тоже молчал Вот только домелю кофе, – шептала про себя хозяйка сахар буду колоть. Еще не забыть за корицей послать Вам бы замуж надо выйти, – сказал Обломов, вы славная хозяйка.
Она усмехнулась и стала пересыпать кофе в большую стеклянную банку
– Право, – прибавил Обломов Кто меня с детьми-то возьмет – отвечала она и что-то начала считать в уме Два десятка – задумчиво говорила она, – ужели она их все положит – И, поставив в шкаф банку, побежала в кухню. А Обломов ушел к себе и стал читать книгу Какая еще свежая, здоровая женщина и какая хозяйка Право бы, замуж ей – говорил он сам себе и погружался в мысль об Ольге.
Обломов в хорошую погоду наденет фуражку и обойдет окрестность там попадет в грязь, здесь войдет в неприятное сношение с собаками и вернется до- мой.
А дома уж накрыт стол, и кушанье такое вкусное,
подано чисто. Иногда сквозь двери просунется голая рука, с тарелкой – просят попробовать хозяйского пирога Тихо, хорошо в этой стороне, только скучного- ворил Обломов, уезжая в оперу.
Однажды, воротясь поздно из театра, он с извозчиком стучал почти час в ворота собака, от скаканья нацепи и лая, потеряла голос. Он иззяб и рассердился,
объявив, что съедет на другой же день. Но и другой,
и третий день, и неделя прошла – он еще не съезжал.
Ему было очень скучно не видеть Ольги в неположенные дни, не слышать ее голоса, не читать в глазах все той же, неизменяющейся ласки, любви, счастья.
Зато в положенные дни он жил, как летом, заслушивался ее пения или глядел ей в глаза а при свидетелях довольно было ему одного ее взгляда, равнодушного для всех, но глубокого и знаменательного для него.
По мере того, однако ж, как дело подходило к зиме, свидания их становились реже наедине. К Ильин- ским стали ездить гости, и Обломову по целым дням не удавалось сказать с ней двух слов. Они менялись взглядами. Ее взгляды выражали иногда усталость и нетерпение.
Она с нахмуренными бровями глядела на всех гостей. Обломов раза два даже соскучился и после обеда однажды взялся было за шляпу Куда – вдруг с изумлением спросила Ольга, очу- тясь подле него и хватая за шляпу Позвольте домой Зачем – спросила она. Одна бровь у ней лежала выше другой. – Что вы станете делать Я так – говорил он, едва тараща глаза от сна Кто ж вам позволит Уж не спать ли вы собираетесь спрашивала она, строго поглядев ему попеременно в один глаз, потом в другой Что вы – живо возразил Обломов. – Спать днем
Она усмехнулась и опять заботливо принялась вертеть ручку кофейной мельницы, и локоть ее так проворно описывал круги, что у Обломова рябило в глазах Ведь вы устанете, – продолжал он Нет, я привыкла, – отвечала она, треща мельницей А когда нет работы, что ж выделаете Как нет работы Работа всегда есть, – сказала она, – утром обед готовить, после обеда шить, а к вечеру ужин Разве вы ужинаете Как же без ужина ужинаем. Под праздник ко всенощной ходим Это хорошо, – похвалил Обломов. – В какую же церковь К Рождеству это наш приход А читаете что-нибудь?
Она поглядела на него тупо и молчала Книги у вас есть – спросил он У братца есть, да они не читают. Газеты из трактира берем, так иногда братец вслух читают да вот у Ванечки много книг Ужели же вы никогда не отдыхаете
– Ей-богу, правда Ив театре не бываете Братец на святках бывают А вы Когда мне А ужин как – спросила она, боком поглядев на него Кухарка может без вас Акулина-то! – с удивлением возразила она. – Как же можно Что она сделает без меня Ужин и к зав- трему не поспеет. У меня все ключи.
Молчание. Обломов любовался ее полными, круглыми локтями Как у вас хороши руки, – вдруг сказал Обломов, можно хоть сейчас нарисовать.
Она усмехнулась и немного застыдилась Неловко с рукавами, – оправдывалась она, – нынче ведь вон какие пошли платья, рукава все выпачка- ешь.
И замолчала. Обломов тоже молчал Вот только домелю кофе, – шептала про себя хозяйка сахар буду колоть. Еще не забыть за корицей послать Вам бы замуж надо выйти, – сказал Обломов, вы славная хозяйка.
Она усмехнулась и стала пересыпать кофе в большую стеклянную банку
– Право, – прибавил Обломов Кто меня с детьми-то возьмет – отвечала она и что-то начала считать в уме Два десятка – задумчиво говорила она, – ужели она их все положит – И, поставив в шкаф банку, побежала в кухню. А Обломов ушел к себе и стал читать книгу Какая еще свежая, здоровая женщина и какая хозяйка Право бы, замуж ей – говорил он сам себе и погружался в мысль об Ольге.
Обломов в хорошую погоду наденет фуражку и обойдет окрестность там попадет в грязь, здесь войдет в неприятное сношение с собаками и вернется до- мой.
А дома уж накрыт стол, и кушанье такое вкусное,
подано чисто. Иногда сквозь двери просунется голая рука, с тарелкой – просят попробовать хозяйского пирога Тихо, хорошо в этой стороне, только скучного- ворил Обломов, уезжая в оперу.
Однажды, воротясь поздно из театра, он с извозчиком стучал почти час в ворота собака, от скаканья нацепи и лая, потеряла голос. Он иззяб и рассердился,
объявив, что съедет на другой же день. Но и другой,
и третий день, и неделя прошла – он еще не съезжал.
Ему было очень скучно не видеть Ольги в неположенные дни, не слышать ее голоса, не читать в глазах все той же, неизменяющейся ласки, любви, счастья.
Зато в положенные дни он жил, как летом, заслушивался ее пения или глядел ей в глаза а при свидетелях довольно было ему одного ее взгляда, равнодушного для всех, но глубокого и знаменательного для него.
По мере того, однако ж, как дело подходило к зиме, свидания их становились реже наедине. К Ильин- ским стали ездить гости, и Обломову по целым дням не удавалось сказать с ней двух слов. Они менялись взглядами. Ее взгляды выражали иногда усталость и нетерпение.
Она с нахмуренными бровями глядела на всех гостей. Обломов раза два даже соскучился и после обеда однажды взялся было за шляпу Куда – вдруг с изумлением спросила Ольга, очу- тясь подле него и хватая за шляпу Позвольте домой Зачем – спросила она. Одна бровь у ней лежала выше другой. – Что вы станете делать Я так – говорил он, едва тараща глаза от сна Кто ж вам позволит Уж не спать ли вы собираетесь спрашивала она, строго поглядев ему попеременно в один глаз, потом в другой Что вы – живо возразил Обломов. – Спать днем
Мне просто скучно.
И он отдал шляпу Сегодня в театр, – сказала она Не вместе вложу прибавил он со вздохом Так что же А это разве ничего, что мы видим друг друга, что ты зайдешь в антракте, при разъезде подойдешь, подашь руку до кареты. Извольте ехать повелительно прибавила она. – Что это за новости!
Нечего делать, он ехал в театр, зевал, как будто хотел вдруг проглотить сцену, чесал затылок и перекладывал ногу на ногу.
«Ах, скорей бы кончить да сидеть с ней рядом, не таскаться такую даль сюда – думал он. – А то после такого лета да еще видеться урывками, украдкой, играть роль влюбленного мальчика Правду сказать, я бы сегодня не поехал в театр, если буж был женат:
шестой раз слышу эту оперу…»
В антракте он пошел вложу к Ольге и едва протеснился до нее между двух каких-то франтов. Чрез пять минут он ускользнули остановился у входа в кресла, в толпе. Акт начался, и все торопились к своим местам.
Франты изложи Ольги тоже были тут и не видели Об- ломова.
– Что это за господин был сейчас в ложе у Ильин- ских? – спросил один у другого Это Обломов какой-то, – небрежно отвечал другой Что это за Обломов Это помещик, друг Штольца.
– А – значительно произнес другой. – Друг Штоль- ца. Что ж он тут делает Dieu sait!
22
– отвечал другой, и все разошлись по местам. Но Обломов потерялся от этого ничтожного разговора.
«Что за
И он отдал шляпу Сегодня в театр, – сказала она Не вместе вложу прибавил он со вздохом Так что же А это разве ничего, что мы видим друг друга, что ты зайдешь в антракте, при разъезде подойдешь, подашь руку до кареты. Извольте ехать повелительно прибавила она. – Что это за новости!
Нечего делать, он ехал в театр, зевал, как будто хотел вдруг проглотить сцену, чесал затылок и перекладывал ногу на ногу.
«Ах, скорей бы кончить да сидеть с ней рядом, не таскаться такую даль сюда – думал он. – А то после такого лета да еще видеться урывками, украдкой, играть роль влюбленного мальчика Правду сказать, я бы сегодня не поехал в театр, если буж был женат:
шестой раз слышу эту оперу…»
В антракте он пошел вложу к Ольге и едва протеснился до нее между двух каких-то франтов. Чрез пять минут он ускользнули остановился у входа в кресла, в толпе. Акт начался, и все торопились к своим местам.
Франты изложи Ольги тоже были тут и не видели Об- ломова.
– Что это за господин был сейчас в ложе у Ильин- ских? – спросил один у другого Это Обломов какой-то, – небрежно отвечал другой Что это за Обломов Это помещик, друг Штольца.
– А – значительно произнес другой. – Друг Штоль- ца. Что ж он тут делает Dieu sait!
22
– отвечал другой, и все разошлись по местам. Но Обломов потерялся от этого ничтожного разговора.
«Что за