Файл: Микросоциология семьи М.,1998.doc

4 4.6. Методы изучения

СЕМЕЙНЫХ БИОГРАФИЙ И ЛИНИЙ ЖИЗНИ СЕМЬИ

Разные люди вспоминают прошлое по-своему, даже если воспоми­нания относятся к четкой очередности прошлых событий. И дело не в том, что разная у всех память на даты, — значимость одних и тех же событий другая. Поэтому вспоминаемое в первую очередь более зна­чимо, чем все всплывающее в памяти в конце. Задача исследования в том, чтобы выяснить, с чем связана эта значимость в личностно-се-мейном аспекте (обшепсихологические законы памяти, например, относящиеся к «эффекту неоконченного действия», запоминающего­ся скорее, чем завершенное, здесь не имеются в виду). К примеру, при социометрических блицопросах автору книги удавалось определять социометрический статус лидеров по первым называемым каждым ра­бочим фамилиям и именам товарищей по бригаде. Последующий вы­бор коллег на основе социометрических критериев подтвердил резуль­тат, получаемый «мгновенно», когда социолог просит назвать по фа­милиям и именам всех членов бригады (чтобы найти того человека, который «сейчас нужен»). В памяти членов бригады, даже новичков, — прежде всего ее вожаки и ситуативные лидеры.

Авторы методик определения психологического возраста Е. И. Го-ловаха и А. А. Кроник выяснили, что у половины респондентов лич­ный временной центр совпадает с хронологическим настоящим, тогда как у четверти он находится между событиями прошлого (это более характерно для женщин), а у 28% — будущего (это характернее для мужчин). В эксперименте участвовало 45 инженеров — мужчин и жен­щин в возрасте от 22 до 32 лет. Следовало отобрать 10 наиболее важ­ных событий своей жизни, упорядочить их хронологически, затем ука­зать между двумя любыми событиями настоящий момент — «Я здесь».

Специальный тест показал, что у людей, чье психологическое «сей­час» совпадает с хронологическим, больше глубоких привязанностей — с половиной своих «значимых других» они «вместе», а не «порознь» и не «рядом». Среди респондентов, чье Я смещено в прошлое или буду­щее, меньше ощущается связь с людьми: лишь с 28% значимых для них людей они «вместе», а с 52% — «порознь». Хуже всего с привязан-

209

ностями у живущих в будущем: «вместе» — 15%, «порознь» — 62 %⁶⁴. Материалы проведенных экспериментов позволили авторам разрабо­тать специальный компьютерный тест для психологического анализа личной жизни и жизненного пути других людей — LifeLine, который рекомендуется применить каждому в день рождения или на Новый год для подведения итогов и уточнения перспектив на будущее⁶⁵. Следует добавть, что чувствовать себя моложе своего хронологического возра­ста и, значит, как бы жить полнокровнее и творчески продуктивнее мож­но, но в рамках социальных норм возраста и допустимых отклонений. Многие проявления форм поведения, присущего не своей возрастной стадии, подвергаются негативным санкциям.

Биографический метод применяется в разных социальных науках и представлен разными по характеру способами исследования. В со­циологии его применение обычно связывают с потребностями гума­нистической традиции, противостоящей позитивизму, исключающе­му индивидуальную жизнь из анализа. Из триединой основы социо­логии —- биография, история, социальная структура — выпали пер­вые два элемента, и объект социологии оказался утерянным, а само исследование рискует превратиться в калейдоскоп голых схем вне вся­кого исторического и человеческого опыта. Как считает английский социолог К. Пламмер, пропагандист качественных методов в социо­логии, «парадигма индивида, активно действующего в противостоящем ему социальном мире», была вытеснена парадигмой «объективно за­данной структуры, подчиняющей себе индивидов». Различные виды биографического метода, такие, как истории жизни (life history), рас­сказы очевидцев (oral histories), дневники, письма, исповеди, филь­мы, фотографии и т. д., дают возможность услышать реальные голо­са людей и приблизить социологию к описанию жизненных путей вне формальных, табличных и прочих данных. Отсутствие жестких «ко­личественных рамок», по Пламмеру, позволяет при глубинном ме­тоде историй жизни строить теоретические заключения как на ана­лизе отдельных случаев, так и на анализе общностей. В связи с этим дается ссылка на исследование О. Левиса «Дети Санчеса», где по опи­санию истории жизни пяти мексиканских семей интерпретируются социально-исторические изменения в Мексике. Способ организации качественных исследований в отличие от количественных — более от­крытый интуиции ученого, сами гипотезы рождаются в ходе сбора ма­териала, причем не исключается и случайность, как это произошло,

^м Сколько Вам лет? Линии жизни глазами психолога / Под ред. А А. Кро-ника. М , 1993. С. 7-8

⁶⁵ LifeLine и другие новые методы психологии жизненного пути / Под ред А. Кроника. М., 1993. * ». i

210

например, с У.Томасом, нашедшим объект своего будущего исследо­вания у себя под ногами, когда пачка писем была выброшена из окна дома где-то в Чикаго. Метод историй жизни, скорее, приводит к гипо­тезам, чем к конструированию теорий⁶⁶.

Из вышесказанного видно, что метод жизненной истории чаще всего оказывается своеобразной разновидностью глубинного интервью и потому несет в себе все недостатки подобного социологического исследования. Только реифицированные, овеществленные свидетель­ства жизненных биографий, не предназначавшиеся для исследования, могут служить более надежным источником для анализа жизненных путей, чем материалы опросов. Английский социолог Пол Томпсон, придающий огромное значение методу жизненной истории при ана­лизе семьи и ее роли в социальных изменениях, сближает социологи­ческий интерес к истории жизни и интерес историков к «устным исто­риям» на основе их общности как методов определения жизненной рет­роспективы в глубинном интервью.

«Для социологов, — пишет Томпсон, — разочарованных голым мас­совым эмпиризмом количественных обследований и агрегированием большим объемом данных, которые абстрагированы от своих источни­ков во вневременных, безличностных срезах, история жизни предлагает информацию по самой своей сути, связанную воедино и уходяшую сво­ими корнями в реальный социальный опыт...Через подлинную историю жизни как свидетельства, умышленно или нет, временное изме­рение заново вводится в социологическое исследование: жизненный цикл, социальная мобильность... уже не могут быть искусственно оста­новлены и разобраны на части, как часы, но должны анализироваться такими, как они есть в вечном росте и упадке, по крайней мере на про­тяжении жизни одного поколения. Для первых главных теоретиков со­циологии — Маркса и Конта, Вебера и Дюркгейма — было аксиомой то, что настоящее является частью истории. История жизни как метод в противоположность выборочному обследованию несет в себе ту же самую исходную посылку. Для историков ход времени всегда был от­правной посылкой... Прямое использование самого интервью, сбор «устных» свидетельств путем проведения полевых исследований стали ключевой инновацией. «Устная история» частично вышла из попыток использовать устные традиции, передававшиеся в обществах, где отсут­ствует грамотность... Для тех... историков, которые изучали недавнюю политическую и социальную историю, привлекательность интервьюи-

⁶⁶ Цит. по рецензии В. Семеновой на книгу К. Пламмера: Документы Жизни. Введение в проблематику и литературу по гуманистическому методу.

Лондон, 1990. Вопросы соииологии 1993. № 1—2. С. 167—I

211

рования...первоначально являлась просто практической: не было дос­тупа к достаточному количеству документов... И только благодаря опыту интервьюирования историки обнаружили, что устная история может привнести не только больше пластов информации, но и совсем новые перспективы — свидетельства, а также интерпретации с точки зрения обычного мужчины, женщины или ребенка о том, что, по их мнению, больше всего влияло на их жизнь. Именно это открытие сделало евро­пейскую устную историю не просто методом, а движением, и его осно­вополагающее стремление имеет много общего с целями социологии историй жизни.»⁶⁷.

Таким образом, факты, сообщаемые в историях жизни, могут быть полностью поняты только в контексте всей жизни. Материалы семей­ных биографий, сохраняя свою уникальность, как бы дополняют ши­рокие социологические обобщения. Стоит видеть разницу между ис­поведью, рассказом о жизни, имеющим свою внутреннюю структуру, и ответами респондента, сведенными к галочкам и кружкам рядом с заранее составленными социологом и напечатанными в списке воп­росами. В интервью социолог как бы совершает насилие над другими людьми, во-первых, физическое, когда на пороге дома добивается со­гласия на вторжение в чужую жизнь, во-вторых, психологическое, ког­да навязывает свою систему рассуждений и вопросов, содержащихся в вопроснике.

Подобная власть того, кто формулирует вопросы, над тем, кто отвечает на них, оказывается как бы перевернутой в автобиографии: ситуация исповеди освобождает рассказчика (информанта) от роли «ответчика на вопросы» и. с другой стороны, втягивает социолога как представителя «подразумеваемого слушателя или читателя» в ситуацию невмешательства в ход рассказа, в молчаливое выслушивание. Инфор­мант свою исповедь не может рассказывать в никуда, он адресуется, но не к реальному слушателю-социологу, а, как считает Мартина Бур-гос, к «подразумеваемому читателю». Помимо подобной инверсии, она выделяет также перенесение и преодоление как специфические при­знаки жизненной истории, отличающие исповедь от обычного взаимо­действия интервьюера и интервьюируемого.

Становясь рассказчиком, интервьюируемый предлагает свое виде­ние мира и себя в нем, в ходе исповеди продуцируемый мир, отличаю­щийся как всякая интерпретация от реального, приобретает связность, цельность и логичность благодаря наличию рассказчика. Перенесение реального мира в проецируемый рассказчиком и сосгавляет особен-

^6-1 Томпсон П. История жизни и анализ социальных изменений // Воп­росы социологии 1993. .№ 1-2 С 129-130.

^г ,(х .-.{.

212

ность биографии как вида интервью, причем это существование про­екции возможно благодаря непринужденности ситуации, когда социо­лог выступает, скорее, в роли помощника, чем наставника. Что каса­ется рассказчика, то он выступает в трех ипостасях, рассказывая о своей жизни от первого лица: в качестве субъекта ситуации интервью (интер­вьюируемого), в качестве рассказчика и в качестве героя повествова­ния (индивидуального или как члена семьи). Преодоление характери­зует некую тождественность реального и интерпретируемого мира — автобиографические материалы и модели в качестве фрагментов био­графии, как бы ни были они полны, никогда не становятся историей жизни. Последняя возникает из синтезирования разнородных элемен­тов в сюжете, благодаря которому достигается согласие между фраг­ментами (поиск согласия вообще составляет «неустранимую предпо­сылку» коммуникационного дискурса)⁶⁸.

Мартина Бургос настаивает на том, что о жизненной истории мож­но говорить, если в исповеди есть сюжет, т. е. некая начальная ситуа­ция-завязка, потом событие, прерывающее автоматизм стабильности и порядка, и, наконец, развязка, когда восстанавливается старый или учреждается новый порядок. Опыт показывает, что подлинные жизнен­ные истории складываются, если приобретают форму эпического ро­мана и рассказчику удается в разных контекстах придерживаться об­щей модели. Непрерывность рассказа и прерывность жизненной ли­нии лучше всего сосуществуют в форме беллетризованного повество­вания.

Следует отличать многочисленные автобиографии, написанные мемуаристами-непрофессионалами (это превосходные источники для социологического исследования), от историй жизни как редуцирован­ных, заниженных версий беллетристической литературы. Первые — автобиографические свидетельства, простые, искренние, в чем-то при­митивные, без признаков литературного стиля; вторые предполагают стиль, ибо Я рассказчика функционирует своеобразно: в начале рас­сказа некая отстраненность, потом постепенно Я включается в роль рассказчика, усиливающуюся по ходу изложения своей жизни.

Каким образом можно отличить текст, составленный из кусоч­ков и фрагментов рассказов о практических событиях личной и се­мейной жизни, от текстов — историй жизни? Это делается посредством изучения всего процесса создания жизненных историй, от начала интервью до анализа данных. М. Бургос рекомендует следующие прин-

^й5 Дискурс — социально выраженное рассуждение, хотя и объединяет субъекта изложения с субъектом высказывания в вербальной (словесной) ком­муникации, направленной на повествование о жизни индивида, тем не менее само по себе не является жизненной историей

213

ципы включения повествовательных историй в аналитический про­цесс: «Во-первых, надо точно определить «подразумеваемого читате­ля» внутри самого рассказа, чтобы установить, кому в действитель­ности адресуется история жизни. Во-вторых, важно узнать тот конк­ретный вид внутреннего напряжения, который порождает потреб­ность рассказывать свою историю жизни, ибо можно быть уверенным, что рассказывание истории своей жизни — событие далеко не «есте­ственное». История жизни может быть понята как реакция на ситу­ацию, в которой под угрозой оказывается самоопределение субъек­та .. Сообщая о своем жизненном пути, человек избавляется от не­удобной жизненной ситуации, изживает неприятности. Таким обра­зом, история жизни возникает, видимо, как результат экзистенциаль­ных трудностей.

Далее, нельзя забывать, что история жизни рождается из взаимо­действия двух усилий — из результата воспоминаний рассказчика о своем детстве, этом введении в основную историю жизни, и из того, что су­ществует в настоящем времени в рассказывании, что и создает исто­рию жизни как повествовательную форму...

...Я считаю истории жизни лучшим, возможно, единственным ма­териалом, могущим послужить основой исследования того, как инди­вид строит социальный образ самого себя в результате жизненного взаимодействия нескольких сил. Начав со «вступительной сцены дет­ства» (которую рассказ должен отнести в прошлое как нечто преодо­ленное, чья функция в рассказе — быть моментом выделения себя из малого сообщества и., формирования самосознания), рассказ продол­жается вплоть до самого момента повествования. Эта последователь­ность подразумевает способность рассказчика иметь единую точку зре­ния на сменяющие друг друга этапы жизни — жизни, рассматриваемой как долгое путешествие. Побуждение рассказывать историю своей жизни возникает из ощущения, что такая длительность... находится под угро­зой... Отсюда... потребность оставить метку как личный вызов непре­рывному течению времени, как свидетельство индивидуально-особен­ного пути отрицания смерти. Это дважды проявляется в структуре жизненной истории: в первый раз при отрицании малого сообщества... во второй раз как неизбежный конец любой индивидуальной истории»⁶⁹.