ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 08.07.2020
Просмотров: 9353
Скачиваний: 16
Вопрос. Что должны были бы теперь сделать народы и правительства для устранения причин, вызывающих страдание или зло, и для обеспечения непрерывного прогресса, который явится источником наслаждения и добра, без всякого регресса в будущем?
Ответ. Отказаться от всех основных заблуждений, порождающих нравственное зло, являющееся источником всех страданий, и усвоить основные принципы нравственного добра, являющегося источником всякого наслаждения. Предоставить учреждениям, созданным для сохранения в мире страданий или нравственного зла, умереть не насильственной, а медленной, естественной смертью, и немедленно создать новые учреждения, доставляющие и поддерживающие наслаждение или нравственное добро. То есть согласиться, чтобы все могли постоянно и вполне искренно провозглашать принцип мира и истины и применять его и чтобы все перестали провозглашать и применять принципы насилия и лжи.
Вопрос. Возможно ли осуществить столь славное изменение в человеческих делах, не вызывая смуты и бесконечного беспорядка во всем обществе?
Ответ. Осуществить это преобразование чрезвычайно легко. Все материалы, необходимые для полного и быстрого осуществления его, имеются в настоящее время в распоряжении как европейских и американских правительств, так и правительств государств, находящихся в отдаленнейших частях света.
Вопрос. Пострадали ли бы правительства, воспользовавшись, таким образом, этими материалами?
Ответ. Наоборот, это было бы гораздо полезнее для правителей как индивидуумов, чем полный успех всех тех планов, которые они до сих пор придумали, или которые они теперь желают осуществить при господстве нравственного зла.
Вопрос. Почему же они не принимают немедленно таких мер, которые дали бы им возможность безотлагательно осуществить это преобразование?
Ответ. Потому что они недостаточно понимают принципы и еще менее понимают, каким образом следует применять эти принципы, а лишь благодаря этим принципам и их применению можно осуществить это преобразование; и потому что, если бы они и знали и принципы, и их применение, общественное мнение, которое правит миром, не оказалось бы достаточно просвещенным, чтобы дать им возможность, вопреки ему, совершить такое великое преобразование в человеческих делах.
Вопрос. Итак, от общественного мнения зависит, когда будет осуществлено это великое преобразование?
Ответ. Это зависит исключительно от общественного мнения.
Вопрос. Итак, по-видимому, важнейшим делом, которым может заняться человек, является содействие образованию нового общественного мнения, благоприятного для истины и враждебного лжи?
Ответ. Конечно, теперь важнейшим делом, которым человек может заняться, является устранение причины всех зол и установление вечного добра для человечества.
Вопрос. Каким образом можно образовать это новое общественное мнение?
Ответ. Усилиями друзей истины, которые настолько мужественны, что они станут бороться против заблуждений народа и распространенных предрассудков; которые будут выступать на народных собраниях, публичных лекциях, диспутах и займутся распространением дешевых изданий, отстаивающих истину против лжи; и которые станут членами образующейся ныне ассоциации для распространения во всем мире истины без примеси лжи...
Вопрос. Как она называется?
Ответ. «Ассоциация всех классов, всех наций для образования Нового Нравственного Мира».
Вопрос. Каким образом может эта ассоциация способствовать изменению общественного мнения?
Ответ. Созывая народные собрания и содействуя устройству публичных лекций и диспутов в столице для распространения этих истин, и образуя группы подобных ассоциаций во всех частях страны, а также и повсюду у других наций, пока они не распространятся во всем мире. Эти ассоциации сами себя обеспечат от недостатка денежных средств и от всех искусственно создаваемых бедствий в жизни, вытекающих из нынешней системы нравственного зла, т.е. они сами будут создавать для себя все нужное для обеспечения себе прочного счастья.
Оуэн Р. Катехизис нового нравственного мира // Деборин А Книга для чтения по истории философии В 2 т. М., 1925. Т. 2 С. 382 — 393
Ф. НИЦШЕ
Нужно ли мне после всего особо говорить, что вольными, весьма вольными будут эти вольные умы — философы грядущего, — но и не просто вольными, а и большими, и высшими, и основательно иными, каких нельзя будет ни недооценивать, ни смешивать c другими? Но, произнося такие слова, я и перед ними, да и перед нами, глашатаями и предтечами их, — перед нами, вольными умами! — чувствую долг, обязанность развеять по ветру старое глупое предубеждение, старое глупое недоразумение, которое c давних пор словно туманом заволакивает понятие «вольный ум». Во всех странах Европы, а также и в Америке злоупотребляют теперь этими словами, и кто же? — некая разновидность крайне узких, плененных, посаженных на цепь умов, которые стремятся почти точь-в-точь к противоположному тому, что заключено в наших инстинктах и намерениях, — не говоря уж о том, что перед новыми философами грядущего они будут выглядеть закрытыми окнами и запертыми на засов воротами. Плохо ли, дурно ли, они — из числа нивеляторов, облыжно прозванных «вольными умами»; краснобаи и писаки, они — рабы демократического вкуса c его «современными идеями», все наперечет люди без одиночества в душе, без собственной уединенности, здоровые, крепкие увальни, — не отказать им ни в дерзости, ни в почтенном добронравии, только что они невольники, только что они смехотворно поверхностны, прежде всего со своею склонностью отыскивать в формах прежнего, досуществовавшего до наших дней общества причины всех человеческих несчастий и неурожаев, — при этом истина удосуживается счастливо приземлиться на голову! К чему стремятся они изо всех сил? Учинить на земле всеобщее зеленое раздольное пастбище, — приятное, надежное, безопасное, оно облегчит жизнь всякому; у них две запетых песенки и два затверженных урока — «равенство прав» и «сочувствие ко всем страждущим», — страдания же они рассматривают как подлежащие упразднению. Мы же, обратно, мы, c открытыми глазами и совестливо разбирая вопрос о том, где, при каких условиях мощнее всего взметало голову ввысь растение, именуемое «человек», отвечаем на него так, — всякий раз происходило то в обстоятельствах обратных и противоположных, причем еще требовалось, чтобы риск положения достигал безмерности, чтобы способность изобретать и притворяться под воздействием длительного гнета и принуждения росла и разрасталась до степени дерзновенной утонченности, чтобы жизненная воля возвышалась до самой абсолютности власти, — мы полагаем, что жестокость и насилие, рабство, опасности, подстерегающие на улицах и в сердцах, скрытность, стоицизм, соблазны и гнусное вероломство во всех видах, вообще все зло, ужасное, тираническое, все хищническое и змеиное, что только пристало к человеку, что все это так же хорошо служит целям возвышения животного вида «человек», как его противоположность, — говоря это, мы не сказали всего, не досказали даже и необходимого, и мы, говоря и безмолвствуя, во всяком случае находимся сейчас на другом конце любой современной идеологии, любых стадных чаяний, — должно быть, мы их антиподы? Чудо ли, что мы, «вольные умы», — что мы не самые сообщительные умы? Что мы не во всех отношениях спешим поделиться тем, от чего только не способен освобождаться ум и к чему только его тогда не понесет! Что же до рискованной формулы «по ту сторону добра и зла», то она хотя бы оберегает нас от путаницы: мы — не то, что «libres — penseurs» [16], «liberi pensatorb, «вольнодумцы» и как только не именуют себя досужие адвокаты «современных идей». Не в одном царстве духа как у себя дома, на худой конец как в гостях, мы не раз спасались бегством из теплых уютных уголков, куда пытались завести нас молодость и происхождение, случайные встречи c людьми и книгами, предпочитания и пред-ниспровержения, даже само утомление странствий; озлобляясь на любые приманки, чреватые отношениями зависимости, в чем бы они ни таились, — в почестях, богатстве, чинах или вдохновении чувств, — мы благодарствуем и нужде, и переменчивым недугам, потому что они избавляли нас от очередного правила и связанного c ним «предрассудка», благодарствуем богу, черту, овце и червю в нас самих; любопытные до порочной чрезмерности, мы изыскатели до жестокосердия, у нас пальцы, безрассудно ухватывающие непостижное, у нас зубы, рвущие, и желудки, переваривающие непереваримое; мы не прочь заняться любым ремеслом, требующим острого ума и остроты чувств, благодаря переизбытку «вольной воли» готовы идти на любой риск, на любую авантюру, мы c передними и задними душами, до конечных намерений которых едва ли кто доглядит, c передними и задними планами, до края которых едва ли кто добежит; скрытые под покровом света, мы завоеватели, хотя и подобные наследникам и расточителям, мы собиратели и упорядочиватели c раннего утра и до позднего вечера, скопидомы своих сокровищ и своих ящиков письменного стола, набитых доверху, расчетливые в выучивании и забывании, изобретательные в создании схем, порой гордящиеся скрижалями категорий, порой педанты, порой ночные совы труда даже в самый светлый полдень, и даже пугала по потребности, — а сегодня есть в том потребность: постольку, поскольку мы прирожденные привороженные ревностные любители уединения, нашего же собственного глубокополуночного, полдневного уединения... Вот что за порода людей мы, вольные умы! Может быть, и вы в том же роде, вы, грядущие, новые философы?..
16 Libre — penseur (фр.) — свободомыслящий, вольнодумец.
Ницше Ф. По ту сторону добра и зла // Вопросы философии. 1989. № 5. С. 146 — 147
Д. И. ПИСАРЕВ
Кто разбирает исторические события c тем близоруким пристрастием, c которым он рассуждает о своих добрых знакомых, тому было бы лучше вовсе не заниматься историею. История обогащает нас новыми идеями и расширяет наш умственный горизонт только в том случае, когда мы изучаем какое-нибудь событие в его естественной связи c его причинами и c его последствиями. Если мы вырвем из истории отдельный эпизод, то мы увидим перед собой борьбу партий, игру страстей, фигуры добродетельных и порочных людей; одним мы станем сочувствовать, против других будем негодовать; но сочувствие и негодование будут продолжаться только до тех пор, пока мы не поставим вырванного эпизода на его настоящее место, пока мы не поймем той простой истины, что весь этот эпизод во всех своих частях и подробностях совершенно логично и неизбежно вытекает из предшествующих обстоятельств.
Как ни проста эта истина, однако многие писатели, рассуждающие об истории, и многие историки, пользующиеся очень громкою известностью, совершенно теряют ее из виду в своих исторических сочинениях. Раскройте, например, Маколея, и вы увидите, что он на каждой странице кого-нибудь оправдывает или кого-нибудь обвиняет, кому-нибудь свидетельствует свое почтение или кому-нибудь делает строжайший выговор [17]. Все эти оправдания или обвинения, почтения или выговоры служат только признаками неясного или неполного понимания событий. Моралист вытесняет историка, потому что у историка не хватает материалов или недостает проницательности. В приговорах Маколея заключается такой смысл: я, говорит он, умнее такого-то [18]; я понимаю политику лучше такого-то; я бы не сделал такой-то ошибки и т.д. На это читатель имеет полное право возразить, что ему нет дела до тех прекрасных свойств ума и сердца, которыми обладает Маколей; ему нет дела до того, как поступил бы историк, находясь в таком или в другом положении: ему любопытно было знать, как поступила действительная историческая личность, почему она поступила так, а не иначе, и почему ее поступки имели важное значение для ее современников. Дело историка — рассказать и объяснить; дело читателя — передумать и понять предлагаемое объяснение; когда историк и читатель, каждый c своей стороны, исполнят свое дело, тогда уже не останется места ни для оправдания, ни для обвинения. Мыслящий исследователь вглядывается в памятники прошедшего для того, чтобы найти в этом прошедшем материалы для изучения человека вообще, а не для того, чтобы погрозить кулаком покойнику Сидору или погладить по головке покойника Антона. История до сих пор не сделалась наукою, но между тем только в истории мы можем найти материалы для решения многих вопросов первостепенной важности. Только история знакомит нас c массами; только вековые опыты прошедшего дают нам возможность понять, как эти массы чувствуют и мыслят, как они изменяются, при каких условиях развиваются их умственные и экономические силы, в каких формах выражаются их страсти и до каких пределов доходит их терпение. История должна быть осмысленным и правдивым рассказом о жизни массы; отдельные личности и частные события должны находить в ней место настолько, насколько они действуют на жизнь массы или служат к ее объяснению. Только такая история заслуживает внимания мыслящего человека, и в такой истории, очевидно, нет места ни для похвалы, ни для порицания, потому что хвалить или порицать массу все равно, что хвалить березу за белый цвет коры или полемизировать против дождливой погоды. Масса есть стихия, а стихию, конечно, нельзя ни любить, ни ненавидеть, ее можно только рассматривать и изучать. До сих пор масса была всегда затерта и забита в действительной жизни; точно так же затерта и забита она была и в истории. На первом плане стояла в истории биография и нравственная философия. Вся колоссальная знаменитость Маколея и все успехи его бесчисленных подражателей основаны на рисовании исторических портретов и на торжественном произнесении оправдательных и обвинительных приговоров. Эти портреты и приговоры мешают читателю додуматься до настоящего назначения истории и, следовательно, положительно вредят успехам разумного и плодотворного исторического изучения. Нравственная философия так же мало относится к истории, как, например, к органической химии или к сравнительной анатомии. Что же касается до биографии, то она должна занимать в истории очень скромное место. Частная жизнь только тогда интересна для историка, когда она выражает в себе особенности той коллективной жизни масс, которая составляет единственный предмет, вполне достойный исторического изучения.
17 Писарев в ряде работ высказал отрицательное отношение к тенденциозности Маколея, полагая, что в его работах слишком много «лиризма», т.е. предвзятого морализаторства. Впрочем, в статье «Идеализм Платона», заявляя: «Трудно быть субъективнее Маколея...», Писарев тем не менее отказывался упрекать его в пристрастии и узкой односторонности.
18 В тексте «Русского слова» за этим следовало: «исторического деятеля; я честнее такого-то».
Собираясь говорить c читателями о том перевороте, который в конце прошедшего столетия опрокинул во Франции все средневековые учреждения, я счел нелишним высказать сначала несколько общих мыслей об историческом изучении. Познакомившись c этими мыслями, читатель поймет заранее, как я намерен вести мой рассказ. Он увидит, что я не хочу произносить никаких приговоров, потому что всякий приговор над историческим событием я считаю вопиющею нелепостью; он увидит далее, что я вовсе не расположен впутываться в биографические подробности и разрывать груду тех придворных и городских скандалов, слухов и интриг, которыми так богата эта тревожная эпоха. Меня занимает исключительно общая, бытовая, всемирно-историческая сторона французского переворота. Я не буду ни ужасаться перед ним, ни оправдывать его, потому что я твердо убежден в том, что всякое отдельное событие, как бы оно ни было ужасно или величественно, есть только неизбежное и очень простое следствие таких же неизбежных и простых причин. Рассматривая французский переворот как логически необходимый результат всей средневековой истории французского королевства, я не могу питать к этому перевороту ни греховной симпатии, ни добродетельного отвращения. Я могу только разбирать его причины, рассматривать его развитие и указывать на ту связь, в которой находится самая катастрофа со всем историческим прошедшим французской нации. Мое дело объяснять и рассказывать, а не усыпать страницы восклицательными знаками.
Писарев Д И Исторические эскизы // Избранные статьи. М., 1989. С. 197 — 200
Н. Ф. ФЕДОРОВ
Крайнее развитие личности, разделение занятий, приведшее людей к совершенной внутренней разобщенности, заставляет и Запад обращаться c надеждою к тем странам, где сохранилась еще община, общинный быт. Нечто подобное замечается и в религиозной жизни; католицизм и протестантизм одинаково чувствуют свои недостатки, и некоторые из католиков и протестантов c надеждою обращаются к Востоку, ожидая света оттуда. (По мнению Запада, христианство возвысило только личность; очевидно, в этом случае Запад смотрел односторонне, потому что в самом главном догмате христианства, в догмате о Триедином Боге, не только придается высокое значение личности, но вместе c тем установляется и глубочайшее единство между личностями.) Кризисы всякого рода, философский, религиозный, социальный, приводят Запад к предчувствию, если не к сознанию, что выработанная им цивилизация не заключает в себе спасения. Итак, даже здесь, по-видимому, вопрос о восстановлении после революционно-критических разрушений становится на очередь. Крайности, к которым пришел Запад вследствие односторонности своего развития, могут вызвать этот вопрос как реакцию и могут произвести соединение Запада c нами. Оно может произойти в той области знания, в которой нельзя не видеть перехода к воскресению как действию (как знание оно было не далеко от мысли о воскресении). Вопрос о положении земли в небесном пространстве, о незначительности величины ее, о звездах (планетах), как о подобных земле телах, исследование междупланетных и междузвездных пространств и т.п., если все это и не привело человека к сознанию его истинной цели, к сознанию, что не земля только, но и весь мир требует внесения в него целесообразности, что весь он должен стать поприщем деятельности человека — если все это еще не сознано и не совершилось, то благодаря лишь тому, что и мысль, и деятельность отделились одна от другой и воплотились, так сказать, в особые сословия. Вследствие этого даже та система, которая отвергла центральное положение земли и вместе c тем признала в земле такое же небесное тело, как и другие, могла быть идеализирована и превращена в целесообразное здание, мистическою силою тяготения управляемое, т. е. в храм; человеку же остается только удивляться, поклоняться и воспевать оды этому космосу. Бэкон идеализировал даже само это отделение мысли от деятельности; в его «Атлантиде» [19] наука есть достояние только общества мудрых, т.е. экспериментаторов, наблюдателей, производящих свои опыты в подземельях, в воздушных пространствах и проч., делающих разные открытия, но не в видах обеспечения бытия сосущественно, консубстанциально природе, а в видах избавления лишь от страданий и увеличения наслаждений. Поставив такие цели науке, Бэкон первый положил начало порабощению ее торгово-промышленному классу. Вследствие этого и химия, стремясь к открытию превращения (т.е. пресуществления) неорганического в органическое, растительного в животные вещества, ограничивала свои изыскания, исследования, открытия тем, что возможно было достигнуть путем лабораторным; даже такие важные исследования, как исследования над действием органической пыли, зародышей, процессов окисления, брожения, гниения, не могли поднять человека до мысли о консубстанциальном природе обеспечении бытия всем. Хотя физиологические и всякого рода исследования и ставили вопросы о жизни и смерти, и Западу иногда даже казалось, что ключ от жизни уже в его руках (как это было, например, при открытии гальванизма), тем не менее даже сама мысль о таком обладании не производила в людях стремления к тому, чтобы знание было приложено к обеспечению бытия всем. Не свидетельствует ли это о том, что поставившие на своем знамени «братство» утратили в действительности братские чувства и оказались в необходимости во всем вращаться в удивительных противоречиях...
19 «Атлантида», точнее, «Новая Атлантида» (1624 г., первый русский перевод c французского появился в 1821 г.) — незаконченная утопическая повесть английского философа Ф. Бэкона (1561 — 1626), центральное место в которой занимает описание научно-технических достижений общества «Соломонова дома» — замкнутой ученой корпорации идеального государства.
Объединение по типу организма обезглавливает большинство людей и обращает их в механические орудия; тогда как истинное единство, или родство по мысли и чувству, не может допустить такого противородственного, преступного изуродования; напротив, оно возглавливает всяческая. Истинное единство по образу Троицы [20] есть теснейший союз личностей, в коем выражено то начало, которое мы называем нраственностью; объединение же по типу организма построено прямо на отрицании нравственного начала, потому-то оно и может держаться только насилием, принуждением. Общество по образу Троицы не нуждается во внешнем принуждении, в насилии, которое удерживало бы людей в обществе, и тем не менее это глубочайший союз личностей; держится он психическою, душевною силою, взаимознанием; следовательно, в таком обществе знание не может оставаться достоянием только некоторых, оно необходимо принадлежит всем, так как взаимопознание есть основа общества, без него и не будет такого общества. Наоборот, в обществе по типу организма, в котором чем больше разделяются занятия, тем больше оно приближается к своему идеалу, т.е. к типу организма, и по новейшим воззрениям делается совершеннее, в таком обществе знание становится достоянием одних, меньшинства, а дело, действие, работа — уделом других, большинства. Поэтому, чем такое разделение в обществе совершеннее, тем менее оно делается способным к просвещению, ибо просвещение, не поддерживаемое главным занятием, не имеющее ничего общего c ним, не обращающее в исследование главного занятия человека (а таким занятием может быть лишь труд земледельческий и ни в каком случае не мануфактурный), просвещение на досуге, такое просвещение не может быть плодотворным. Для рабочего, исполняющего роль руки в течение шести дней, голова точно шляпа, которую он надевает по праздникам (если он только будет ее надевать; не предпочтет ли он этой шляпе что-либо другое, разгул, например?). В обществе по типу организма одни, так сказать, имеют право производить исследования, а другие могут только читать на досуге, если умеют, или же слушать популярное изложение этих исследований. Не напоминает ли это кастовое устройство, при котором одни могли читать и толковать, другие только читать, третьи только слушать и т.д.? Конечно, все это неизбежно; обойтись без этого нельзя, разве без такого разделения возможно произвести такие горы брошек, сережек и т.п. безделушек, горы, неизмеримо превосходящие пирамиды и другие сооружения древних? Откажется ли когда человек от всех этих пустяков, осуждающих его на египетскую работу?.. Красивое оперение (разумеем фабрикацию хлопчатобумажных и других тканей), развиваемое в человеческом роде, как и в царстве животных, половым подбором, обходится чрезвычайно дорого, наряды покупаются утратою взаимности (т.е. внешнее заменяет внутреннее).