ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 12.10.2020
Просмотров: 2125
Скачиваний: 4
динамике указанной постановки проблем в обществе в целом. В то время, как вначале на первом плане
интересов стояли функциональные аспекты Я и, в особенности, его защитные механизмы, то позднее в
центре внимания оказалась проблема чувства Я, или “идентичности Я”, благодаря исследованиям Federn и
Erikson (1956). Психоаналитическое изучение групп оказалось в особенности важным для выяснения
аспекта идентичности развития Я. Оно показало, что развитие Я может пониматься не только как
индивидуально-психологическая проблема контроля и подавления инстинкта, а как межличностный аспект
развития Я, т.е. вопрос отграничения от и коммуникации с окружающей группой, представляющий
решающий уровень удачи или неуспеха психического развития.
В свете этих исследований Я человека предстает не только как кибернетическая система различных
защитных и регуляторных механизмов, которую достаточно было бы определить функциями контроля
инстинктов и приспособления к окружающему миру. Наряду с этим функциональным аспектом Я мы
должны признать аспект его идентификации, который делает Я человека неповторимым образом, который
может быть понят лишь на основе исторических связей жизненной истории индивидуума с его группой и в
широчайшем смысле слова с обществом. Эта функция идентификации Я, как я хотел бы ее назвать, имеет
целью последовательную поддержку в формировании и расширении границ Я в рамках межличностного
процесса, а также помощь партнерам индивидуума в их развитии.
В этом смысле мы можем увидеть в психопатологии наших пациентов и в ставших бессознательными
конфликтах, затрудняющих развитие их Я и идентичности, также и патогенную динамику общества,
пытающегося обойти кризис своей идентичности путем отрицания и отщепления. С помощью точного
анализа тех болезненных процессов, которые до сего дня обществом, а также многими психиатрами кажутся
недоступными пониманию и необратимыми, динамическая психиатрия может способствовать
распространению познания о том, что заболевания Я и идентичности не являются по определению
безнадежной и индивидуальной судьбой, но могут быть поняты и излечены в рамках группы.
3. ШИЗОФРЕНИЯ
Исследование шизофрении вызывает наиболее сильный интерес в психиатрии с тех пор, как Kraepelin
(1899) предложил концепцию раннего слабоумия как нозологической единицы, в особенности же когда
Bleuler (1911) сформулировал т. н. “первичные знаки” как диагностические критерии шизофрении.
Поиск наследственной причины заболевания или вызывающего его органического нарушения остается
до сих пор безрезультатным, несмотря на громадные усилия во всем мире (Ammon, 1971 а, Ь, с; М. Bleuler,
1970; Benedetti, 1970 а; Horwitz, 1959).
Я хотел бы остановиться лишь на некоторых психоаналитических и динамико-психиатрических
исследованиях шизофрении. С. G. Jung (1906) указал на то, что поведение шизофренно реагирующих
пациентов имеет сновидный характер и следует первично-процессуальной динамике, согласно описаниям
Freud в толковании снов. Наряду с важными, уже упоминавшимися работами Federn (1952а) следует назвать
Н. S. Sullivan (1953, 1962), разработавшего на основе своей психотерапевтической работы с больными
шизофренией свою “интерперсональную теорию психиатрии”. Он понимал шизофренную реакцию как
“security operation”, с помощью которой отщепляются области опыта, связанные в раннем детстве с
чрезмерным страхом. Шизофренную реакцию он понимает как “schizophrenic way of life”, попытку самому
заново интегрировать диссоциированное. Неуспех “security operations” дает классические картины за-
болевания, которые Sullivan отличает от попыток восстановления.
Значимы исследования динамики т. н. шизофреногенных семей Bateson с сотрудниками (1969). В
качестве центральной патогенной ситуации появляется “double-bind”. Она характеризуется разрывом
коммуникации между людьми —в нашем случае между родителями или одним родителем и ребенком —
таким образом, что в одно и то же время ребенку адресуются два различных взаимно исключающих
сообщения, послания, требования, связанные как с запретом выбора одного из них, так и с невозможностью
для ребенка выйти из ситуации. Такая ситуация double bind возникает, когда мать внутренне отвергает
ребенка, испытывает страх перед контактом с ним, с другой же стороны демонстрирует любовную заботу,
одновременно при этом требуя и опасаясь доказательства своей нежности от ребенка. Такой повторяющийся
опыт имеет следствием ту диссоциацию значимых мотиваций и сфер психики в ходе незащищенного
психического развития ребенка, которую описал Sullivan. Семейная динамика, наблюдавшаяся в этих
семьях, характеризуется автоматизмами и навязчивым избеганием, состоянием, которое описано как
псевдовзаимность, расщепленный и перекошенный брак, защита стереотипных ролей и динамика козла
отпущения.
Наши познания о сущности шизофренной реакции и процессе ее терапии значительно обогатили также
работы Searles (1965), который поначалу понимал и лечил шизофренную реакцию как болезнь отдельного
человека. В ходе своей 14-летней работы он пришел к выводу о том, что речь идет о патологии отношений
индивидуума и его окружения, и понимал шизофренную реакцию как проявление патологии семейной
группы. Шизофренно реагирующий пациент в годы самого раннего развития рассматривался как объект, а
не как самостоятельный полноправный индивидуум. Запрет развития своей идентичности со стороны
окружения, т. е. матери и семейной группы из страха потерять их собственную, загоняет пациента в
сумасшествие. С одной стороны, каждый шаг к собственной идентичности как индивидуума связан поэтому
для пациента со страхом разрушить этим существование матери, семьи и окружения. С другой стороны, он
живет в постоянном страхе утраты собственного существования. Этот конфликт находит свое выражение в
патологическом симбиозе пациента с морбогенной матерью или группой, за благополучие которой больной
чувствует себя ответственным, платя за это своим собственным эмоциональным и физическим
существованием. С одной стороны, полностью растворяясь в этих симбиотических отношениях, с другой же
- опасаясь именно этого как потери собственной идентичности он не может организовать собственную
эмоциональную жизнь и находится поэтому в состоянии интенсивной и экстремальной изоляции.
Шизофренная реакция, которой пациент отвечает на эту реакцию (это может произойти в детстве, пубертате
или позже, когда актуальные пусковые факторы вновь создадут эту ситуацию) понимается Searles не только
как форма защиты, а одновременно как попытка спонтанного излечения; это — точка зрения, которая
восходит как к концепции Freud о попытках восстановления, так и к теории Sullivan о “schizophrenic way of
life”. В концепции “симбиоза” как отношения, которого шизофренно реагирующий пациент столь же
желает, сколь и избегает, Searles связал шизофренную реакцию с патологией развития в раннем детстве. В
своей терапевтической работе он пытался восстанавливать этот симбиоз, переживать его совместно с
пациентом и помогать ему в конце концов выходить из него в качестве полноправного индивидуума.
В последнее время некоторыми авторами делалась попытка привлечь наследственную, так сказать,
“эндогенную” слабость Я для объяснения возникновения шизофрении и тем самым “дополнить”
психодинамическое объяснение биологически-генетически.
“Врожденная слабость Я” (Benedetti, 1970b) соучаствует, по мнению этих авторов, в психодинамике как
“унаследованное условие возникновения шизофрении” (М. Bleuler, 1972). Как объективный момент в
будущем больном оно провоцирует патогенную констелляцию, которая затем делает из предраспо-
ложенности заболевание.
С моей точки зрения, это представление недоступно всякой верификации и остается без терапевтических
последствий, если не стимулирует установки отчаяния. Каждый ребенок, как я пытался это показать,
рождается существом со слабым Я и в своем развитии зависит от “facilitating environment”. Нет оснований
для утверждения, что маленький ребенок, даже на основе врожденного дефекта Я, пусть в смысле простой
предрасположенности, вызывает патогенную динамику семьи, вследствие которой загоняется в болезнь.
Лишь когда симбиотиче-ский конфликт приобретает бессознательную патологическую автономию, можно
говорить о такой провокации, это же нарушение Я должно, с моей точки зрения, в ходе терапии пониматься
и устраняться именно психодинамически — задача, в отношении которой наследственно-биологическая
концепция не дает никакой помощи. В дальнейшем я хотел бы на примере пациентки представить генез,
динамику шизофренной. реакции в связи с историей жизни и ход лечения.
Пациентка Хуанита, молодая художница, поступила ко мне на психотерапевтическое лечение в возрасте
26 лет. Она находилась в состоянии выраженной спутанности и демонстрировала в своем поведении все т. н.
“первичные признаки”, которые Eugen Bleuler (1911) описал как характерные для шизофрении.
Она слышала голоса, которые высмеивали ее, бранили “ведьмой”, страдала бредовыми представлениями
о том, что из батареи центрального отопления на ее рабочем месте — она работала как художница в НИИ —
выходят угрожающие ей невероятные животные. В ходе защитной реакции она полностью оклеила батарею
нарисованными ею монстрами. Пациентка демонстрировала отчетливые нарушения мышления,
аффективности и восприятия тела.
К этому времени она уже три года находилась на психотерапии у терапевта, к которой обратилась из-за
постоянных депрессий и суицидных мыслей. Она чувствовала себя в общении этим терапевтом, которая
уделяла ей много понимания, очень защищенной, но затем внезапно почувствовала угрозу и преследование
с ее стороны. Терапевт распознала психотический характер реакции Хуаниты и одобрила принятое
самостоятельно пациенткой решение искать помощи у терапевта мужского пола.
Пациентка много лет живет отдельно от своей матери, работницы государственного предприятия.
Контакта с другими родственниками не было. Пациентка жила изолированно в снимаемом ею помещении.
История жизни
Хуанита выросла в неблагополучных условиях у своей матери. Отец, алкоголик, разорил семью и
покинул ее, когда пациентке было 3 года.
Мать была не в состоянии обслуживать арендованное малое фермерское предприятие, она вскоре была
вытеснена взявшимися за это своими родителями и братом и жила с дочерью в одном из помещений дома в
примитивных условиях. К низкому вспомоществованию, которое мать получала от своих родителей, она
добавляла доходы от случайной проституции. Своих меняющихся клиентов, в основном солдат из близлежа-
щих гарнизонов, она принимала в помещении, в котором жила вместе с дочерью, половой акт совершался в
присутствии дочери, часто спали втроем в единственной постели, которую мать делила с дочерью.
Отношения с родителями матери и дядей были враждебно напряженными. Мать ревностно следила,
чтобы Хуанита не завязывала никаких дружеских контактов с родными. Она заставляла пересказывать
каждое слово, сказанное дочерью в разговоре с ними. Она старалась предотвратить по возможности
посещения других родственников. Она постоянно говорила, что дочь должна бояться всех посторонних и
прятаться. Таким образом она привязала дочь к себе, заключив ее в строгую ситуацию собственного
социального гетто. Она обозначала дочь как свою единственную подругу, которой может доверить свои
проблемы. От дочери она требовала того же, нисколько не считаясь при этом с потребностями ребенка.
В садо-мазохистских играх с дочерью она обращалась с ней как с предметом, безраздельно
предоставленным ее произволу. Она избивала ее “для удовольствия, чтобы показать, кто имеет власть”,
использовала ее как мишень для бросания мяча, выбив ей при этом два зуба. Контакт между ними протекал
в форме непрерывной цепи ситуаций double-bind. С одной стороны она соблазняла дочь к сексуальным
играм, с другой — реагировала отвращением на вопрос дочери о том, что такое онанизм.
Она не позволяла дочери носить очки, поскольку это портит ее внешность, но постоянно бранила ее как
уродливое и глупое существо, такой же “тип преступника”, как и ее отец. Она брала ребенка с собой,
отправляясь воровать фрукты, и без угрызений совести оставляла ее одну, когда за ними гнались крестьяне.
Она препятствовала каждой попытке пациентки установить отношения с другими людьми, внушая
дочери страх перед незнакомыми и презрительно критикуя знакомства. Каждый самостоятельный шаг
Хуаниты она воспринимала как личную угрозу и террором подавляла его. Больная не получала поддержки
ниоткуда. Родственники не одобряли поведения матери, однако буквально ничего не предпринимали.
Пациентка оставалась зависеть от матери и жила в чрезвычайном принудительном симбиозе с ней, служа ей
мячом для игры в ее садистических капризах.
Поведение матери было при этом постоянно пронизано глубокой амбивалентностью и хаотичностью.
Она в подробных описаниях сообщала дочери о своей молодости, обучении на фортепиано, отношении к
животным и т. д. Дочери, однако, она ничего этого не позволяла. Мать ожидала, что дочь должна быть
вполне довольна быть ее дочерью.
Она была агрессивна в своем эмоциональном обращении с ребенком. Она демонстрировала дочери “как
голуби кормят своих птенцов”, насильно заталкивая ей в рот разжеванные куски хлеба своим языком. Когда
Хуанита при этом сопротивлялась, мать возмущенно и с нарастающей агрессивностью напоминала ей о том,
что, будучи маленьким ребенком, она охотно позволяла кормить себя таким образом.
Позднее она часто избивала дочь без всякого повода. Она постоянно угрожала отдать ее в приют, в
котором ежедневно избивают до крови. Когда же дочь в конце концов в отчаянии просила ее сделать это,
мать продолжала избивать ее со словами: “Ага, ты хочешь покинуть свою мать, я тебе покажу за это!”
Мать долгое время кормила Хуаниту грудью и носила на руках. Она переживала каждый шаг ребенка в
направлении отграничения и собственной идентичности как преступление, которое стремилась
предотвратить с яростью и отчаянием. Ее социальная изоляция и безучастность окружающей группы вела к
тому, что Хуанита оставалась в полной зависимости от матери, которая хотела общаться с ней лишь на
самом раннем уровне телесного контакта и кормить дочь “как голуби своих птенцов”.
Пациентка воспринимала это симбиотическое затягивание со стороны матери, неспособной самой
отграничить себя от ребенка, с сильнейшим страхом. В возрасте двух с половиной лет она видела свою
шестимесячную сестру Луизу мертвой в кровати матери. Последняя рассказала ей позднее, что отец отравил
сестру сладостями. Больная же боялась втайне, что мать задушила Луизу в кровати. Мать описывала
сестричку с одной стороны как очаровательную маленькую беби, которая в противоположность Хуаните
всегда была мила и довольна. С другой же стороны, она описывала Хуаните сестру также как монстра,
волосатого по всему телу с убегающим “лбом преступника”. Поэтому Хуанита думала, что мать задушила
ребенка из отвращения и отчаяния. Эти страхи усилились после рассказов бабушки, которая сказала внучке,
что ее мать зарыла в навозной куче не одного своего внебрачного ребенка. Во всех этих воспоминаниях
пациентки проявляется экзистенциальная угроза, воспринимавшаяся дочерью в садистически амбивалент-
ном поведении матери.
Она была неспособна самостоятельно отграничить себя от матери, она воспринимала отделение от
матери скорее с таким же страхом, как и близость ее, и отчаянно сопротивлялась этому, когда в возрасте 12
лет вынуждена была быть отделена от матери, когда та лечилась в больнице.
Лишь в 18 лет, после того, как она сопровождала мать через серию хаотических жизненных ситуаций, в
которых та постоянно оставляла ее в беде, Хуаните удалось покинуть мать и начать обучение в
художественном училище. Рисование и живопись были единственным занятием, которое мать терпела и
принимала без запрещающего вмешательства. Точно так же окружающие луга и леса детства пациентки
были постоянно используемой возможностью сбежать от матери и остаться одной.
Пациентка могла присоединить посещение художественного училища к одному из немногих
положительных впечатлений своего детства. В начальной школе она с большим изумлением и облегчением
обнаружила, что ее учителя и одноклассники относились к ней не враждебно, а с пониманием и теплотой.
Она смогла закончить образование и вступить в лесбиански окрашенные отношения со своей
сокурсницей. Однако, расставание с матерью сильно ее отягощало. Мать, ставшая к тому времени рабочей,
несколько раз навещала ее. Во время своих визитов мать устраивала ей бурные сцены, упрекая ее в том, что
она бросила ее, обрекая на нищету.
Манифестация заболевания
Хуанита реагировала на эти встречи каждый раз с практически полной апатией, параличом побуждений
и депрессивным чувством внутренней опустошенности.
Она все сильнее страдала от суицидных представлений и стала искать, наконец, помощь в психотерапии.
Это помогло ей за счет теплоты и понимания терапевта сначала найти работу, утвердиться в ней и начать
посещения вечерней школы. Усиливающийся материнский перенос на терапевта вызвал манифестацию
шизофренной реакции параноидного типа, которая привела пациентку на лечение ко мне, поскольку тера-
певт мужского пола представлялся ей менее опасным.
Ход терапии
Смена терапевтов сама по себе стала важным шагом в ее терапии. Она испытала как терапевт без
упреков позволила ей покинуть ее, тем самым впервые интроецировав ей образ хорошей матери. С другой
стороны, терапевт не уклонился от ее потребности в помощи, не наблюдал безучастно воспроизводящийся в
терапии конфликт, как это делали дед и дядя.
Самостоятельная смена терапевта показала, что она сохранила здоровый, способный к действию
компонент Я. На этот здоровый компонент Я должна была опереться терапия. При этом решающей
терапевтической проблемой было, с одной стороны, принять симбиотически-психотический и одновременно
деструктивно-амбивалентный перенос пациентки, с другой же, одновременно работать над тем, чтобы
пациентка смогла бы выйти из симбиоза без чувства вины. Пациентка находилась в состоянии глубочайшей
психотической регрессии, связанной со значительным нарушением или параличом важных функций Я.
Задачей терапии не могло быть аналитическое разрешение архаических механизмов проекции и отрицания,
с помощью которых она пыталась защититься от грозящей дезинтеграции ее личности. Ей предстояло
скорее помочь в ходе восполняющего развития Я дифференцировать ее защитные механизмы и закрыть
дыру в Я, ставшую вновь вирулентной в результате отделения от матери.
Поэтому техника свободных ассоциаций была противопоказанной для пациентки. Fromm-Richmann
(1958) указала на то, что аналитическая интерпретация может быть успешна лишь когда отношения между
терапевтом и пациентом являются позитивными и благожелательными в их аспектах реальности.
Устойчивый терапевтический союз с психотически реагирующим пациентом может развиваться лишь очень
медленно и постепенно, ибо “психотический перенос шизофренно реагирующего пациента характеризуется
глубокой амбивалентностью и интенсивностью”. Слишком поспешная интерпретация может очень легко
разрушить позитивный аспект переноса и привести к углублению регрессии.
То обстоятельство, что решающий травматический опыт этой пациентки восходит к превербальной
стадии развития Я, чрезвычайно затрудняло установление стабильного терапевтического союза.
Архаические конфликты, манифестировавшие в отношениях переноса к терапевту, часто вряд ли могут быть
высказаны словами, и аналитическая интерпретация архаических механизмов защиты поэтому будет
восприниматься пациентом не как эмоциональное обращение, а как укор или отвергание.
Поэтому было необходимо установить терапевтическую ситуацию большой гибкости и разнообразия,
которая бы позволила пациентке двигаться как можно свободнее и разнообразно сообщать о себе и
воспринимать себя на невербальном уровне. В такой ситуации она могла воспринимать и удовлетворять
свою потребность в близости к терапевту, обходя при этом связанные с каждым прямым контактом
психотический страх и деструктивную защиту от него. То обстоятельство, что пациентка была художницей
и своими нарисованными в психотическом состоянии картинами смогла принести в терапию впечатления и
представления из своего превербального мира, дало мне уникальную возможность как для
дифференцировки терапевтической ситуации, так и для наблюдения и контроля невербального
терапевтического процесса.
Я видел пациентку дважды в неделю на терапевтических сеансах. При этом я отказался, как уже
упоминалось, от формальной фиксации обстановки. Пациентка свободно передвигалась, ходила вокруг,
садилась на стул, выходила на кухню, чтобы что-нибудь выпить и т. д. Терапевтический разговор велся
сначала преимущественно на уровне внешней реальности. Мы говорили о работе пациентки, ее жилье,
квартирной хозяйке, финансовом положении и вечерней школе, которую она посещала.
Затем пациентка внесла в ситуацию свои картины, написанные в психотическом состоянии вне терапии.
Эти картины вначале тоже не интерпретировались, а обсуждались лишь как художественная продукция.
Они имели при этом двойную функцию: для меня картины больной были сейсмографом, по которому я мог
прямо определять, на каком уровне и отрезке терапевтического процесса мы находились. В состояниях
глубокой регрессии с расплыванием границы Я пациентка рисовала “картины болота”, мрачные тона в
зыбких формах, в которых всегда возвращались угрожающие глаза матери.
Терапевта она изобразила в целой серии картин как каменного идола с неподвижным взором. Себя саму
она рисовала чаще как маленькую голубую серну. (“Пуглива как серна”,— называли ее незнакомые, у
которых она пыталась прятаться). Такое изображение себя с помощью дегуманизированных форм типично
для шизофренного переживания Я.
Тяжелые состояния кризиса нашли свое выражение в картинах, на которых отсутствовала всякая
телесность. Монстры, составленные из диссоциированных частей тела, как когти, клювы, глаза и зубы
угрожали на этих картинах голубой серне, ее заколдовывал волшебник, представлявший терапевта.
Для пациентки, однако, картины были возможностью показать преследующие ее страхи, добиться
контроля своего Я над ними и подарить их наблюдающему вспомогательному Я терапевта. Картины
служили ей одновременно для нейтрализации и как катализаторы ее терапевтического отношения. Она
могла ставить картины между собой и терапевтом — создавалась своего рода нейтральная территория, на
которой она могла бы общаться с терапевтом, не боясь слишком большой близости. Кроме этого она
получала за счет внимания, которое вызывали ее картины, нарцисстическое подкрепление, усиление чувства
собственной ценности, и постепенно усиливающееся чувство Я доверия к себе.
С другой стороны, однако, совместное рассмотрение и обсуждение картин открывало терапевту
возможность прямой интерпретации. Картины можно было интерпретировать, и пациентка могла принять из
этого то, что относила к себе, и отвергнуть то, что казалось ей слишком опасным, не выставляя себя для
открытой конфронтации с терапевтом. Таким образом я мог постепенно обойти ее архаическую защиту “без
необходимости разрушать ее и смог установить с пациенткой контакт, не повергая ее в психотический
страх.
Таким образом, в рамках амбулаторной психотерапии возникли предпосылки аналитической терапии
средой, которые вытекали из ситуационной необходимости. Свобода движений пациентки в
терапевтической ситуации давала ей возможность быть наблюдаемой и давать о себе разнообразные
невербальные сообщения. Одновременно она получала опыт невраждебного окружающего мира. Часто она
выходила на кухню, чтобы попить теплую воду. Долго она не позволяла себе чего-либо большего, и это был
значительный шаг вперед в терапии, когда она позволила себе выпить молока, которое себе перед этим сама
согрела.
То, что пациентка в течение долгого времени хотела пить лишь теплую воду, мы можем в рамках
отношений переноса понимать так, что она воспринимала терапию как плохое, разбавленное материнское
молоко. Все же это было не отравленное и отравляющее материнское молоко, каким она 'Представляла
выпивку для алкоголиков. Шаг от теплой воды к согретому молоку явился сигналом того, что пациентка
смогла принять терапевтические отношения как настоящие и достойные доверия. Позже я позволил ей быть
у меня и вне сеансов терапии. В то время, как я работал с другими пациентами, она сидела на балконе,
готовила уроки, учила слова или читала книгу.
Мир картин, который пациентка создала между собой и терапевтом, мы можем понимать как
оформление и углубление расширенной в подходах к среде терапевтической ситуации. Эта среда должна