ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 02.04.2021
Просмотров: 2647
Скачиваний: 9
ВВЕДЕНИЕ. СИСТЕМНОЕ НАЧАЛО И ПОЛЯРНОСТЬ В МЕЖДУНАРОДНЫХ
ОТНОШЕНИЯХ XX ВЕКА
Цель издания - дать системное освещение процесса развития международных отношений. Системным
наш подход называется потому, что в его основе не просто хронологически выверенное и достоверное
изложение фактов дипломатической истории, а показ логики, движущих сил важнейших событий мировой
политики в их не всегда очевидной и часто не прямой взаимосвязи между собой. Иными словами,
международные отношения для нас - это не просто сумма, совокупность каких-то отдельных компонентов
(мировых политических процессов, внешней политики отдельных государств и т.п.), а сложный, но единый
организм, свойства которого в целом не исчерпываются суммой свойств, присущих каждой из его
составляющих в отдельности. Имея в виду именно такое понимание для обозначения всего многообразия
процессов взаимодействия и взаимовлияния внешней политики отдельных государств между собой и с
важнейшими общемировыми процессами, мы пользуемся в этой книге понятием система международных
отношений. Это ключевое понятие нашего изложения.
Понимание несводимости свойств целого лишь к сумме свойств частей - важнейшая черта системного
мировидения. Такая логика объясняет, почему, скажем, взятые в отдельности, шаги дипломатии СССР, двух
атлантических держав (Франции и Британии) и Германии в период подготовки и во время Генуэзской
конференции 1922 г., казалось бы нацеленные на восстановление Европы, в целом, привели к закреплению
ее раскола, резко сократившего шансы общеевропейского сотрудничества в интересах поддержания
стабильности.
Другой - является акцент на связях и отношениях между отдельными компонентами международной
системы. Иными словами, нас будет интересовать не только то, как в конце 30-х годов нацистская Германия
двигалась по пути агрессии, но и то, каким образом на формирование движущих сил ее внешней политики в
предшествовавшее десятилетие повлияли Великобритания, Франция, Советская Россия и США, которые и
сами являлись объектом активной германской политики. Аналогично, Вторая мировая война будет
рассмотрена нами не просто как рубежное событие мировой истории, но прежде всего как экстремальный
результат по-своему неизбежной ломки той конкретной модели международных отношений, которая
сложилась после окончания Первой мировой войны (1914-1918).
В принципе, сложно взаимосвязанный, взаимно обуславливающий характер межгосударственные
отношения приобрели достаточно рано, однако не сразу. Чтобы приобрести черты системности, системной
взаимосвязи те или иные отношения и группы отношений должны были созреть - то есть приобрести
устойчивость (1) и достигнуть достаточно высокого уровня развития (2). Скажем, о формировании
глобальной, общемировой системы международных экономических отношений мы можем говорить не сразу
после открытия Америки, а только после того, как была налажена регулярная и более или менее надежная
связь между Старым и Новым Светом, и экономическая жизнь Евразии оказалась прочно увязанной с
американскими источниками сырья и рынками.
Глобальная мирополитическая система, система международных политических отношений складывалась
гораздо медленнее. Вплоть до завершающего этапа Первой мировой войны, когда впервые в истории
американские солдаты приняли участие в боевых действиях на территории Европы, Новый Свет в
политическом отношении оставался если не изолированным, то явно обособленным. Понимания
мирополитического единства еще не было, хотя оно уже, несомненно, было в стадии формирования -
процесс, начавшийся в последней четверти XIX века, когда в мире уже не осталось "ничейных" территорий
и политические устремления отдельных держав уже не только в центре, но и на географической периферии
мира оказались тесно "притертыми" друг к другу. Испано-американская, англо-бурская, японо-китайская,
русско-японская и, наконец, Первая мировая войны стали кровавыми вехами по пути формирования
глобальной мирополитической системы. Однако процесс ее складывания к началу описываемого ниже
периода так и не закончился.
Единая глобальная, общемировая система политических отношений между государствами еще только
складывалась. Мир в основном продолжал состоять из нескольких подсистем. Эти подсистемы ранее всего
сложились в Европе, где отношения между государствами в силу природно-географических и
экономических факторов (относительно компактная территория, достаточно многочисленное население,
разветвленная сеть относительно безопасных дорог) оказались наиболее развитыми.
С начала XIX века важнейшей подсистемой международных отношений была европейская, Венская.
Наряду с ней стала постепенно формироваться особая подсистема в Северной Америке. На востоке
евразийского материка вокруг Китая в хронически застойном состоянии существовала одна из самых
архаичных подсистем, восточноазиатская. О других подсистемах, скажем, в Африке, в тот период говорить
можно только с очень большой долей условности. В дальнейшем, однако, они стали постепенно развиваться
и эволюционировать. К моменту окончания Первой мировой войны наметились первые признаки тенденции
к перерастанию североамериканской подсистемы в евро-атлантическую, с одной стороны, и азиатско-
тихоокеанскую, с другой. Стали угадываться очертания ближневосточной и латиноамериканской подсистем.
Все эти подсистемы развивались в тенденции как будущие части целого - глобальной системы, хотя само
это целое, как уже отмечалось выше, в политико-дипломатическом смысле еще только начинало
складываться; лишь в экономическом отношении его контуры уже просматривались более или менее
отчетливо.
Между подсистемами существовала своя градация - иерархия. Одна из подсистем была центральной,
остальные - периферийными. Исторически вплоть до окончания Второй мировой войны место центральной
неизменно занимала европейская подсистема международных отношений. Она оставалась центральной и по
значимости образовывавших ее государств, и по географическому положению в переплетении главных осей
экономических, политических и военно-конфликтных натяжений в мире.
Кроме того, европейская подсистема далеко опережала другие по уровню организации, то есть степени
зрелости, сложности, развитости воплощенных в ней связей, так сказать, по присущему им удельному весу
системности. По сравнению с центральной уровень организации периферийных подсистем был гораздо
ниже. Хотя и периферийные подсистемы по этому признаку могли между собой весьма сильно отличаться.
Так, например, после Первой мировой войны центральное положение европейской подсистемы
(Версальский порядок) осталось бесспорным. По сравнению с ней азиатско-тихоокеанская (Вашингтонская)
была периферийной. Однако она была несоизмеримо более организованной и зрелой, чем, например,
латиноамериканская или ближневосточная. Занимая главенствующее положение среди периферийных
азиатско-тихоокеанская подсистема была как бы "самой центральной среди окраинных" и второй по своему
мирополитическому значению после европейской.
Европейская подсистема в разные периоды в исторической литературе, а отчасти в дипломатическом
обиходе называлась по-разному - как правило, в зависимости от названия международных договоров,
которые в силу тех или иных обстоятельств признавались большинством европейских стран
основополагающими для межгосударственных отношений в Европе. Так, скажем, принято называть,
европейскую подсистему с 1815 г. по середину XIX века - Венской (по Венскому конгрессу 1814-1815 гг.);
затем Парижской (Парижский конгресс 1856 г.) и т.д.
Следует иметь в виду, что в литературе традиционно распространены названия "Венская система",
"Парижская система" и т.п. Слово "система" во всех подобных случаях применено для подчеркивания
взаимосвязанного, сложно переплетенного характера обязательств и обусловленных ими отношений между
государствами. Кроме того, такое употребление отражает и укоренившееся на протяжении веков в умах
ученых, дипломатов и политиков мнение: "Европа - это и есть мир". Тогда как с позиций современного
мировидения и нынешнего этапа развития науки о международных отношениях, строго говоря, точнее было
бы говорить "Венская подсистема", "Парижская подсистема" и т.п.
Во избежание терминологических накладок и исходя из необходимости акцентировать видение
конкретных событий международной жизни на фоне эволюции глобальной структуры мира и ее отдельных
частей, в этом издании термины "подсистема" и "система" будут, как правило, использоваться при
необходимости оттенить взаимосвязи событий в отдельных странах и регионах с состоянием общемировых
политических процессов и отношений. В остальных случаях, когда речь будет идти о комплексах
конкретных договоренностей и возникавших на их основе отношений, мы будем стремиться употреблять
слово "порядок" - Версальский порядок, Вашингтонский порядок и т.п. Вместе с тем, в ряде случаев,
учитывая традицию употребления, выражения типа "Версальская (Вашингтонская) подсистема" в тексте
сохранены.
Для понимания логики международно-политического процесса в 1918-1945 гг. ключевым является
понятие многополярности. Строго говоря, вся история международных отношений протекала под знаком
борьбы за гегемонию, то есть бесспорно преобладающие позиции в мире, точнее, в той его части, которая в
конкретный момент исторического времени считалась миром-вселенной или ойкуменой, как ее называли
древние греки.
Скажем, с позиций Геродота, историка времен Александра Македонского, Македонская держава после
покорении Персидского царства, несомненно, была мировым государством, империей-гегемоном, так
сказать единственным полюсом мира. Однако лишь того мира, который был известен Геродоту и
ограничивался, по сути дела, Средиземноморьем, Ближним и Средним Востоком и Центральной Азией. Уже
образ Индии казался эллинистическому сознанию настолько смутным, что эта земля не воспринималась в
плоскости ее возможного вмешательства в дела эллинистического мира, который для последнего только и
был миром. О Китае в этом смысле говорить вообще не приходится.
Подобным же образом государством-миром, единственным мировым полюсом-источником силы и
влияния воспринимался и Рим эпохи расцвета; его монопольное положение в международных отношениях
было таковым лишь в той мере, как древнее римское сознание стремилось отождествлять реально
существующую вселенную со своими представлениями о ней.
С позиций соответственно эллинистического и римского сознания современный им мир или, как бы мы
сказали, международная система были однополярными, то есть в их мире существовало одно-единственное
государство, практически безраздельно господствовавшее на всей территории, представлявшей реальный
или даже потенциальный интерес для тогдашнего "политического сознания", или, как бы мы сказали
современным языком, на доступном для соответствующего общества "цивилизационном пространстве".
С позиций сегодняшнего дня относительность "античной однополярности" очевидна. Но не это важно.
Значимо, что ощущение реальности однополярного мира - пусть и ложное - перешло к политическим и
культурным наследникам античности, еще более исказившись при передаче. В итоге тоска о вселенском
господстве, настоянная на исторических сведениях и преданиях о великих древних империях, если и не
полностью возобладала в политическом сознании последующих эпох, все же сильно повлияла на
государственные умы в очень многих странах, начиная с раннего средневековья.
Повторить уникальный и во всех отношениях ограниченный опыт империи Александра Македонского и
Римской не удалось ни разу. Но большинство сколько-нибудь могущественных государств так или иначе
пыталось это сделать - Византия, Империя Карла Великого, монархия Габсбургов, наполеоновская Франция,
объединившаяся Германия - это только самые очевидные и яркие примеры попыток и неудач такого рода.
Можно сказать, что большая часть истории международных отношений с позиций системности может быть
объяснена как история попыток то одной, то другой державы сконструировать однополярный мира -
попыток, заметим, во многом вдохновленных ложно понятым или сознательно искаженно
интерпретируемым опытом античности.
Но с тем же успехом можно констатировать и другое: фактически со времен распада "античной
однополярности" в межгосударственных отношениях сложилась реальная многополярность, понимаемая как
существование в мире как минимум нескольких ведущих государств, сопоставимых по совокупности своих
военных, политических, экономических возможностей и культурно-идеологическому влиянию.
Возможно, изначально она возникла более или менее случайно - в силу стечения неблагоприятных
обстоятельств претендующая на гегемонию держава, скажем Швеция времен Тридцатилетней войны (1618-
1648), не смогла мобилизовать необходимых ресурсов для реализации своих целей. Но очень скоро другие
страны стали рассматривать сохранение многополярности как своего рода гарантию собственной
безопасности. Логика поведения целого ряда государств стала определяться стремлением не допустить
слишком явного усиления геополитических возможностей своих потенциальных соперников.
Под геополитическими понимается совокупность возможностей государства, определяющихся
природно-географическими факторами в широком смысле слова (географическое положение, территория,
население, конфигурация границ, климатические условия, уровень экономического развития отдельных
территорий и связанная с этим инфраструктура), изначально определяющими положение той или иной
страны в системе международных отношений. Традиционным путем усиления геополитических
возможностей было присоединение новых территорий - либо путем прямого захвата военной силой, либо - в
династической традиции Средних Веков - путем приобретения через брак или наследование.
Соответственно, и дипломатия все больше внимания уделяла предупреждению ситуаций, способных
результироваться в "чрезмерное" приращивание потенциала какого-то уже достаточно крупного
государства.
В связи с этими соображениями в политическом лексиконе надолго утвердилось понятие баланса сил,
которым почти безгранично широко стали пользоваться как западные авторы, так и исследователи разных
школ в России и СССР. Злоупотребление этим броским термином привело к размыванию его границ и даже
частичному обессмысливанию.
Часть авторов использовала термин "баланс сил" как синоним понятия "равновесие возможностей".
Другая, не усматривая жесткой смысловой привязки между "балансом" и "равновесием", рассматривала
"баланс сил" просто как соотношение возможностей отдельных мировых держав в тот или иной конкретный
исторический период. Первое течение ориентировалось на то лингвистическое значение, которое слово
"ballance" имеет в западных языках; второе отталкивалось от понимания слово "баланс", присущего
русскому. В этой книге авторы будут использовать словосочетание "баланс сил" именно во втором смысле,
то есть в значении "соотношение возможностей". Таким образом будет понятно, что "баланс сил" есть некое
объективное состояние, всегда присущее международной системе, тогда как равновесие сил, даже и
приблизительное, складывалось в ней далеко не всегда и, как правило, бывало неустойчивым. Равновесие
сил, следовательно, представляет собой частный случай баланса сил как объективно существующего
соотношения между отдельными государствами в зависимости от совокупности военных, политических,
экономических и иных возможностей, которыми каждое из них обладает.
По этой логике выстраивались в Европе международные отношения на основе Вестфальского (1648) и
Утрехтского (1715) договоров, венчавших соответственно Тридцатилетнюю войну и Войну за испанское
наследство. Попытка революционной, а затем наполеоновской Франции круто изменить соотношение сил в
Европе вызвала ответную реакцию западноевропейской дипломатии, которая, начиная с Венских
основоположений 1815 г., сделала заботу о сохранении "европейского равновесия" едва ли не главной
задачей внешней политики империи Габсбургов, а затем Великобритании.
Сохранение многополярной модели равновесия было поставлено под серьезнейшую угрозу
возникновением в 1871 г. Германской империи на базе объединения германских земель в мощнейший
сплошной геополитический массив, включивший в себя преимущественно французские Эльзас и
Лотарингию. Контроль Германии над ресурсами двух этих провинций (уголь и железная руда) в момент,
когда определяющую роль для военно-технических возможностей государств стали играть металлоемкие
производства, способствовал возникновению ситуации, когда сдерживание единой Германии в рамках
традиционного "европейского равновесия" методами дипломатии и политики оказалось невозможным.
Таковы были структурные предпосылки Первой мировой войны - войны, которая может быть описана как
попытка укрепления структуры многополярности через насильственное встраивание "выбившейся из ряда"
Германии в ее новом, объединенном, качестве в архаичную структуру многополярности в том виде, идеалом
которого с позиций многих европейских политиков начала ХХ века по-прежнему виделся Венский порядок
начала XIX-го.
Забегая вперед, и апеллируя к геополитическим урокам Первой и Второй мировых войн, мы можем
сказать, что и к началу ХХ века в принципе, теоретически существовало как минимум два способа
стабилизации международной системы политическими и экономическими методами - то есть не прибегая к
крупномасштабному использованию военной силы.
Первый предполагал значительно более активное и широкое вовлечение в европейскую политику
России, которая этом случае могла бы эффективно сдерживать Германию с востока методом проецирования
своей мощи, а не прямого ее использования. Но для осуществления этого сценария требовалось такое
важное дополнительное условие как существенное ускорение хозяйственного и политического развития
России, которое сделало бы ее невоенное присутствие в Европе более убедительным и ощутимым. Однако
все западноевропейские государства, включая и саму Германию, и соперничавшие с ней Францию и
Британию, хотя и по разным причинам, боялись укрепления русского влияние в Европе, подозревая в
России нового европейского гегемона. Они предпочитали видеть Россию способной сковать, ограничить
амбиции Германии, но недостаточно сильной и влиятельной, чтобы приобрести в "европейском концерте"
голос, в более полной мере соответствующий ее гигантским по европейским меркам потенциальным, но не
реализуемым возможностям.
Трагедия состояла в том, что в силу как внутренних обстоятельств (косность российской монархии), так
и внешних причин (колебания и непоследовательность Антанты в оказании поддержки модернизации
России) к началу Первой мировой войны страна оказалась не в состоянии эффективно выполнить принятые
(мы не касаемся вопроса об оправданности ее решения) ею на себя функции. Итогом были беспрецедентно
затяжной по критериям XIX века характер войны, страшное истощение и сопутствующие ему неизбежный
политический крах России, равно как и крутая, почти одномоментная ломка сложившейся мировой
структуры - ломка вызвавшая шок и глубокий кризис европейского политического мышления, который оно
- как будет показано на страницах этой работы - так и не смогло полностью преодолеть до начала Второй
мировой войны.
Вторым способом стабилизации международных отношений мог стать выход за рамки
евроцентристского мышления. Скажем, если Россия при всей своей важности потенциального противовеса
Германии все же внушала - не без оснований - Британии и Франции страхи своим потенциалом, то и самой
России можно было поискать противовес - например, в лице неевропейской державы - США. Однако для
этого надо было мыслить "межконтинентальными" категориями. К этому европейцы не были готовы. Не
были готовы к этому и сами США, четко ориентировавшиеся почти до конца 10-х годов ХХ века на
неучастие в европейских конфликтах. Более того, не будем забывать, что в начале ХХ века Великобритания
рассматривалась в Соединенных Штатах как единственная держава мира, способная, благодаря своей
военно-морской мощи, представлять угрозу для безопасности самих США. Ориентация Лондона на союз с
Японией, в которой Вашингтон уже разглядел важного тихоокеанского соперника, отнюдь не
способствовала росту готовности США выступить в назревавшем европейском конфликте на стороне
Британской империи. Лишь на заключительном этапе Первой мировой войны США преодолели свой
традиционный изоляционизм и, бросив часть своей военной мощи на помощь державам Антанты,
обеспечили ей необходимый перевес над Германией и, в конечном счете, победу над австро-германским
блоком.
Таким образом, "прорыв" европейцев за рамки "евроцентристского" видения все же произошел. Однако
это случилось слишком поздно, когда речь шла не о политическом сдерживании Германии, а о ее военном
разгроме. Кроме того, и об этом тоже пойдет речь в главах этой работы, "прорыв" этот оказался все же
только кратковременным интуитивным прозрением, а не радикальной переоценкой тех приоритетов,
которые европейская дипломатия периода между двумя мировыми войнами унаследовала от классиков, как
бы мы сказали сегодня, политологии XIX века, воспитанных на традициях
Это доминирование школы политического мышления XIX века, запаздывавшей с осознанием новых
геополитических реальностей и нового состояния общемировых политических отношений, и определило то
обстоятельство, что главная задача упорядочения международных отношений после Первой мировой войны
по сути дела была понята не столько как радикальная перестройка мировой структуры, в частности,
преодоление относительной самодостаточности, политической обособленности европейской подсистемы от
США, с одной стороны, и ареала Восточной Евразии, с другой, а более узко: как реставрация классического
"европейского равновесия" или, как бы предпочли сказать мы, многополярной модели международной
системы на традиционной, преимущественно европейской основе. Этот узкий подход уже не соответствовал
логике глобализации мирополитических процессов и постоянно растущей политической взаимозависимости
подсистем мировой политики. Это противоречие между европейским, а часто даже только
евроатлантическим, видением международной ситуации и появлением новых центров силы и влияния за
пределами Западной и Центральной Европы - в России и США - наложило решающий отпечаток на всю
мировую политику периода 1918-1945 гг.
Вторая мировая война нанесла по многополярности сокрушительный удар. Еще в ее недрах стали зреть
предпосылки для превращения многополярной структуры мира в двуполярную. К концу войны обозначился
колоссальный отрыв двух держав - СССР и США - от всех остальных государств по совокупности военных,
политических, экономических возможностей и идейному влиянию. Этот отрыв определял суть
биполярности, почти так же, как смысл многополярности исторически состоял в примерном равенстве или
сопоставимости возможностей относительно многочисленной группы стран при отсутствии резко
выраженного и признаваемого превосходства какого-то одного лидера.
Сразу после окончания Второй мировой войны двуполярности как устойчивой модели международных
отношений еще не было. Для ее структурного оформления понадобилось около 10 лет. Период становления
завершился в 1955 г. созданием Организации Варшавского Договора (ОВД) - восточного противовеса
сформированного на 6 лет раньше, в 1949 г., на Западе блока НАТО. Причем биполярность до того, как она
стала структурно оформляться, сама по себе не предполагала конфронтационности. Изначально
символизировавший ее "ялтинско-потсдамский порядок" ассоциировался скорее со "сговором сильных", чем
с их противостоянием.
Но, естественно, идея двудержавного управления миром вызывала стремление "менее равных"
государств (роль, особенно тяжело давшаяся Британии) разобщить своих сильных партнеров, чтобы придать
недостающий вес себе. "Ревность" к советско-американскому диалогу стала чертой политики не только
Британии, но и Франции и полуформально признаваемых Москвой правительств центральноевропейских
стран. Действия всех их вместе подогревали взаимное недоверие СССР и США. На этом фоне начавшаяся