ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 05.12.2023
Просмотров: 1782
Скачиваний: 1
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
– Да‑с! Говорить вам нечего! – кричит кто‑то сердито. – Вы посмотрите, а потом и говорите! Нешто это голубь? Это орел, а не голубь!
Высокий, тонкий человек с бачками и бритыми усами, по наружности лакей, больной и пьяный, продает белую, как снег, болонку. Старуха‑болонка плачет.
– Велела вот продать эту пакость, – говорит лакей, презрительно усмехаясь. – Обанкрутилась на старости лет, есть нечего и теперь вот собак да кошек продает.
Плачет, целует их в поганые морды, а сама продает от нужды. Ей‑богу, факт! Купите, господа! На кофий деньги надобны.
Но никто не смеется. Мальчишка стоит возле и, прищурив один глаз, смотрит на него серьезно, с состраданием.
Интереснее всего рыбный отдел. Душ десять мужиков сидят в ряд. Перед каждым из них ведро, в ведрах же маленький кромешный ад. Там в зеленоватой, мутной воде копошатся карасики, вьюнки, малявки, улитки, лягушки‑жерлянки, тритоны. Большие речные жуки с поломанными ногами шныряют по маленькой поверхности, карабкаясь на карасей и перескакивая через лягушек. Лягушки лезут на жуков, тритоны на лягушек. Живуча тварь! Темно‑зеленые лини, как более дорогая рыба, пользуются льготой: их держат в особой баночке, где плавать нельзя, но все же не так тесно…
– Важная рыба карась! Держаный карась, ваше высокоблагородие, чтоб он издох! Его хоть год держи в ведре, а он все жив! Неделя уж как поймал я этих самых рыбов. Наловил я их, милостивый государь, в Перерве и оттуда пешком. Караси по две копейки, вьюны по три, а малявки гривенник за десяток, чтоб они издохли! Извольте малявок за пятак. Червячков не прикажете ли?
Продавец лезет в ведро и достает оттуда своими грубыми, жесткими пальцами нежную малявку или карасика, величиной с ноготь. Около ведер разложены лески, крючки, жерлицы, и отливают на солнце пунцовым огнем прудовые червяки.
Около возов с птицей и около ведер с рыбой ходит старец‑любитель в меховом картузе, железных очках и калошах, похожих на два броненосца. Это, как его называют здесь, «тип». За душой у него ни копейки, но, несмотря на это, он торгуется, волнуется, пристает к покупателям с советами. За какой‑нибудь час он успевает осмотреть всех зайцев, голубей и рыб, осмотреть до тонкостей, определить всем, каждой из этих тварей породу, возраст и цену. Его, как ребенка, интересуют щеглята, карасики и малявки. Заговорите с ним, например, о дроздах, и чудак расскажет вам такое, чего вы не найдете ни в одной книге. Расскажет вам с восхищением, страстно и вдобавок еще и в невежестве упрекнет. Про щеглят и снегирей он готов говорить без конца, выпучив глаза и сильно размахивая руками. Здесь на Трубе его можно встретить только в холодное время, летом же он где‑то за Москвой перепелов на дудочку ловит и рыбку удит.
А вот и другой «тип» – очень высокий, очень худой господин в темных очках, бритый, в фуражке с кокардой, похожий на подьячего старого времени. Это любитель; он имеет немалый чин, служит учителем в гимназии, и это известно завсегдатаям Трубы, и они относятся к нему с уважением, встречают его поклонами и даже придумали для него особенный титул: «ваше местоимение». Под Сухаревой он роется в книгах, а на Трубе ищет хороших голубей.
– Пожалуйте! – кричат его голубятники. – Господин учитель, ваше местоимение, обратите ваше внимание на турманов! Ваше местоимение!
– Ваше местоимение! – кричат ему с разных сторон.
– Ваше местоимение! – повторяет где‑то на бульваре мальчишка.
А «его местоимение», очевидно, давно уже привыкший к этому своему титулу, серьезный, строгий, берет в обе руки голубя и, подняв его выше головы, начинает рассматривать и при этом хмурится и становится еще более серьезным, как заговорщик.
И Труба, этот небольшой кусочек Москвы, где животных любят так нежно и где их так мучают, живет своей маленькой жизнью, шумит и волнуется, и тем деловым и богомольным людям, которые проходят мимо по бульвару, непонятно, зачем собралась эта толпа людей, эта пестрая смесь шапок, картузов и цилиндров, о чем тут говорят, чем торгуют.
Новая болезнь и старое средство
Сечение по своим симптомам аналогично перемежающейся лихорадке (febris intermittens). Перед сечением больной бледен от спазма периферических сосудов. Зрачки его расширены. Нужно вообще заметить, что вид начальства раздражает вазомоторный центр и nervus oculomotorius. Больной чувствует озноб. Во время сечения мы замечаем повышение температуры и гиперестезию кожи. После сечения больной чувствует жар. Он весь в поту.
На основании этой аналогии я советую учащимся перед уходом в училище принимать хинин.
Признательный немец
Я знал одного признательного немца.
Впервые встретил я его во Франкфурте‑на‑Майне. Он ходил по Dummstrasse127 и водил обезьянку. На лице его были написаны голод, любовь к отечеству и покорность судьбе. Он жалобно пел, а обезьянка плясала. Я сжалился над ними и дал им талер.
– О, благодарю вас! – сказал мне немец, прижимая к груди талер. – Благодарю! До могилы я не забуду вашего подаяния!
Во второй раз встретил я этого немца во Франкфурте‑на‑Одере. Он ходил по Eselstrasse128 и продавал жареные сосиски. Завидев меня, он прослезился, поднял глаза к небу и сказал:
– О, благодарю вас, мейн герр! Я никогда не забуду того талера, которым вы спасли от голода меня и мою покойную обезьяну! Ваш талер тогда дал нам комфорт!
В третий раз встретил я его в России (in diesem Russland). Здесь он преподавал русским детям древние языки, тригонометрию и теорию музыки. В свободное от уроков время он искал себе место директора железной дороги.
– О, я помню вас! – сказал он мне, пожимая мою руку. – Все русские люди нехорошие люди, но вы исключение. Я не люблю русских, но о вас и вашем талере буду помнить до могилы!
Больше мы с ним не встречались.
Мои остроты и изречения
Если я побил, положим, живущего со мной в одном квартале г. Крокодилова в то время, когда он брал с моего домохозяина взятку, то не значит ли это, что я побил его при исполнении им его служебных обязанностей?
* * *
У мужика Петра было 5 гусей, 6 уток и 10 кур. На свои именины он зарезал одного гуся и двух кур. Спрашивается, что у него осталось, если известно, что во время обеда заходила к нему одна личность, и что это за личность? Ответ: остались одни только перья.
* * *
Принц Гамлет сказал: «Если обращаться с каждым по заслугам, кто же избавится от пощечины?» Неужели это может относиться и к театральным рецензентам?
* * *
В России больше охотнорядских мясников, чем мяса.
* * *
Превышение власти и административный произвол дантиста заключаются в вырывании здорового зуба рядом с больным. Это сказал один околоточный, читая «Логику» Милля.
* * *
Очковая змея – и либералка и в то же время консерва́торка. Либерализм ее заключается в ношении очков. Все же остальные ее качества следует отнести к консерватизму.
Список экспонентов, удостоенных чугунных медалей по русскому отделу на выставке в Амстердаме
1) Нижегородская ярмарочная комиссия и томская публика – за анонимные письма. 2) Полковник Грачев в Симферополе – за бесподобное направление и сочинительство. 3) Город Москва – за купца Кукина. 4) Уездный помпадур Шлитер в Оренбурге – за приготовление и учет фальшивых векселей. 5) Коллежские регистраторы в Петербурге – за эластические спинные хребты. 6) Консисторские чиновники – за цыганскую совесть. 7) Администрация театра в Ростове‑на‑Дону – за отменное тупоумие, выразившееся особенно рельефно в постановке живых картин в день тургеневских похорон. 8) Управа в Могилеве‑на‑Днестре – за подложные свидетельства. 9) Русский целковый – за сжимаемость при всех температурах. 10) Русские просители – за замазку. 11) Кондуктора К. – Х. – А. и Донецкой каменноугольной ж. д. – за зайцев. 12) Педагоги в Твери – за отменную нетенденциозность в оценке таких плохих писателей, как какой‑нибудь Тургенев. 13) Г‑н Пчельников и его фактотум жидок Гершельман в Московской дирекции театров – за распорядительность, тактичность вообще и за циркуляр к балеринам в особенности. 14) Я – за то, что я.
Дочь коммерции советника
(Роман)
Коммерции советник Механизмов имеет трех дочерей: Зину, Машу и Сашу. За каждой из них положено в банк по сто тысяч приданого. Впрочем, не в этом дело.
Саша и Маша особенного из себя ничего не представляют. Они отлично пляшут, вышивают, вспыхивают, мечтают, любят поручиков – и больше, кажется, ничего; но зато старшая, Зина, принадлежит к числу редких, недюжинных натур. Легче встретиться на жизненном пути с непьющим репортером, чем с этакой натурой.
Были именины Саши. Мы, соседи‑помещики, нарядились в лучшие одежды, запрягли лучших коней и поехали с поздравлениями в имение Механизмова. Лет 20 тому назад на месте этого имения стоял кабак. Кабак рос, рос и вырос в прекраснейшую ферму с садами, прудами, фонтанами и бульдогообразными лакеями.
Приехав и поздравив, мы тотчас же сели обедать. Подали суп жульен. Перед жульен мы выпили по две рюмки и закусили.
– Не выпить ли нам по третьей? – предложил Механизмов. – Бог троицу любит и тово… трес хвациунт консылиум129… Латынь, братцы! Яшка, подай‑ка, свиная твоя морда, с того стола селедочку! Господа дворяне, ну‑кася! Без церемониев! Митрий Петрыч, же ву при але машер!130
– Ах, папа! – заметила Маша. – Зачем же ты пристаешь? Ты точно купец Водянкин… с угощениями.
– Знаю, что говорю! Твое дело – зась! Это я только при гостях позволяю им на себя тыкать! – зашептал мне через стол Механизмов. – Для цивилизации! А без гостей – ни‑ни!
– Из хама не выйдет пана! – вздохнул сидевший рядом со мной генерал с лентой. – Свиньей был, свинья и есть…
Механизмов мало‑помалу напился, вспомнил свою кабацкую старину и задурил. Он икал, брался говорить по‑французски, сквернословил…
– Перестань! – заметил ему его друг генерал. – Всякому безобразию есть свое приличие! Какой же ты… братец!
– Безображу не за твои деньги, а за свои! Сам «Льва и Солнца» имею! Господа, а сколько вы с меня взяли, чтоб меня в почетные мировые произвести?
На одном конце стола отчаянно заворочался и треснул чей‑то стул. Мы поглядели по направлению треска и увидели два больших черных глаза, метавших молнии и искры на Механизмова. Эти два глаза принадлежали Зине, высокой, стройной брюнетке, затянутой во все черное. По ее бледному лицу бегали розовые пятна, а в каждом пятне сидела злоба.
– Прошу тебя, отец, перестать! – сказала Зина. – Я не люблю шутов!
Механизмов робко взглянул на ее глаза, завертелся, выпил залпом стакан коньяку и умолк.
«Эге! – подумали мы. – Эта не Саша и не Маша… С этой нельзя шутить… Натура недюжинная… Тово‑с…»
И я залюбовался разгневанным лицом. Признаюсь, я и ранее был неравнодушен к Зине. Она прекрасна, глядит, как Диана, и вечно молчит. А вечно молчащая дева, сами знаете, носит в себе столько тайн! Это бутыль с неизвестного рода жидкостью – выпил бы, да боишься: а вдруг яд?
После обеда я подошел к Зине и, чтобы показать ей, что есть люди, которые понимают ее, заговорил о среде заедающей, о правде, труде, женской свободе. С женской свободы под влиянием «шофе» переехал я на паспортную систему, денежный курс, женские курсы… Я говорил с жаром, с дрожью, раз десять порывался схватить ее за руку… Говорил, впрочем, искренно и складно, точно передовую статью вслух читал. А она слушала и глядела на меня. Глаза ее становились все шире и круглее… Щеки заметно побледнели под влиянием моей речи… Наконец в глазах ее почему‑то мелькнул испуг.