ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 05.12.2023
Просмотров: 1688
Скачиваний: 1
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
– Ввввв…
– Проснись, дочь моя!
– А мня… мня… мня… мня…
– Маничка, а Маничка! Пробудись от сна!
– Кого там? Че… го, а? а?
– Проснись, ангел мой! Поднимись, кормилица моя, музыкантша моя… Дочь моя! Маничка!
Манечка повернулась на другой бок и открыла глаза.
– Чего вам? – спросила она.
– Дай мне, дружок, пожалуйста, два листика бумаги!
– Ложитесь спать!
– Дочь моя, не откажи в просьбе!
– Для чего вам?
– Корреспонденцию в «Голос» писать.
– Оставьте… Ложитесь спать! Там я вам ужинать оставила!
– Друг мой единственный!
– Вы пьяны? Прекрасно… Не мешайте спать!
– Дай бумаги! Ну что тебе стоит встать и уважить отца? Друг мой! Что же мне, на колена становиться, что ли?
– Аааа… черррт! Сейчас! Уходите отсюда!
– Слушаю.
Иван Никитич сделал два шага назад и спрятал свою голову за ширмы. Манечка спрыгнула с кровати и плотно окуталась в одеяло.
– Шляется! – проворчала она. – Вот еще наказание‑то! Матерь божия, скоро ли это кончится, наконец! Ни днем, ни ночью покоя! Ну, да и бессовестный же вы!..
– Дочь, не оскорбляй отца!
– Вас никто не оскорбляет! Нате!
Манечка вынула из своего портфеля два листа бумаги и швырнула их на стол.
– Мерси, Маничка! Извини, что обеспокоил!
– Хорошо!
Манечка упала на кровать, укрылась одеялом, съежилась и тотчас же заснула.
Иван Никитич зажег свечу и сел у стола. Немного подумав, он обмакнул перо в чернила, перекрестился и начал писать.
На другой день, в восемь часов утра, Иван Никитич стоял уже у парадных дверей Ивана Степановича и дрожащей рукой дергал за звонок. Дергал он целых десять минут и в эти десять минут чуть не умер от страха за свою смелость.
– Чево надоть? Звонишь! – спросил его лакей Ивана Степановича, отворяя дверь и протирая фалдой поношенного коричневого сюртука свои заспанные и распухшие глаза.
– Иван Степанович дома?
– Барин? А где ему быть‑то? А чево надоть?
– Вот… я к нему.
– Из пошты, что ль? Спит он!
– Нет, от себя… Собственно говоря…
– Из чиновников?
– Нет… но… можно обождать?
– Отчего не можно? Можно! Идите в переднюю!
Иван Никитич бочком вошел в переднюю и сел на диван, на котором валялись лакейские лохмотья.
– Аукрррмм… Кгмбрррр… Кто там? – раздалось в спальне Ивана Степановича. – Сережка! Пошел сюда!
Сережка вскочил и как сумасшедший побежал в хозяйскую спальню, а Иван Никитич испугался и начал застегиваться на все пуговицы.
– А? Кто? – доносилось до его ушей из спальни. – Кого? Языка у тебя, скотины, нету? Как? Из банка? Да говори же! Старик?
У Ивана Никитича застучало в сердце, помутилось в глазах и похолодело в ногах. Приближалась важная минута!
– Зови его! – послышалось из спальни. Явился вспотевший Сережка и, держась за ухо, повел Ивана Никитича к Ивану Степановичу. Иван Степаныч только что проснулся: он лежал на своей двухспальной кровати и выглядывал из‑под ситцевого одеяла. Возле него, под тем же самым одеялом, храпел толстяк с серебряною медалью. Ложась спать, толстяк не нашел нужным раздеться: кончики его сапогов выглядывали из‑под одеяла, а серебряная медаль – сползла с шеи на подушку. В спальне было и душно, и жарко, и накурено. На полу красовались осколки разбитой лампы, лужа керосина и клочья женской юбки.
– Чего тебе? – спросил Иван Степанович, глядя в лицо Ивана Никитича и морща лоб.
– Извиняюсь за причиненное беспокойство, – отчеканил Иван Никитич, вынимая из кармана бумагу. – Высокопочтенный Иван Степанович, позвольте…
– Да ты, послушай, соловьев не разводи, у меня им есть нечего: говори дело. Чего тебе?
– Я вот, с тою целью, чтоб эк… эк‑гем почтительнейше преподнесть…
– Да ты кто таков?
– Я‑с? Эк… эк… гем… Я‑с? Забыли‑с? Я корреспондент.
– Ты? Ах да. Теперь помню. Зачем же ты?
– Корреспонденцию обещанную на прочтение преподнесть пожелал…
– Уж и написал?
– Написал‑с.
– Чего так скоро?
– Скоро‑с? Я до самой сей поры писал!
– Гм… Да нет, ты… не так… Ты бы подольше пописал. Зачем спешить? Поди, братец, еще попиши.
– Иван Степанович! Ни место, ни время стеснить таланта не могут… Хоть год целый дайте мне – и то, ей‑богу, лучше не напишу!
– А ну‑ка, дай сюда!
Иван Никитич раскрыл лист и обеими руками поднес его к голове Ивана Степановича.
Иван Степанович взял лист, прищурил глаза и начал читать: «У нас, в Т…, ежегодно воздвигается по нескольку зданий, для чего выписываются столичные архитекторы, получаются из‑за границы строительные материалы, затрачиваются громадные капиталы – и все это, надо признаться, с целями меркантильными… Жалко! Жителей у нас 20 тысяч с лишком, Т. существует уже несколько столетий, здания воздвигаются; а нет даже и хижины, в которой могла бы приютиться сила, отрезывающая корни, глубоко пускаемые невежеством… Невежество…» Что это написано?
– Это‑с? Horribile dictu…88
– А что это значит?..
– Бог его знает, что это значит, Иван Степанович! Если пишется что‑нибудь нехорошее или ужасное, то возле него и пишется в скобочках это выражение.
– «Невежество…» Мммм… «залегает у нас толстыми слоями и пользуется во всех слоях нашего общества полнейшим правом гражданства. Наконец‑таки и на нас повеяло воздухом, которым дышит вся образованная Россия. Месяц тому назад мы получили от г. министра разрешение открыть в нашем городе прогимназию. Разрешение это было встречено у нас с неподдельным восторгом. Нашлись люди, которые не ограничились одним только изъявлением восторга, а пожелали еще также выказать свою любовь и на деле. Наше купечество, никогда не отвечающее отказом на приглашения – поддержать денежно какое‑либо доброе начинание, и теперь также не кивнуло отрицательно головою…» Черррт! Скоро написал, а как важно! Ай да ты! Ишь! «Считаю нужным назвать здесь имена главных жертвователей. Вот их имена: Гурий Петрович Грыжев (2000), Петр Семенович Алебастров (1500), Авив Инокентиевич Потрошилов (1000) и Иван Степанович Трамбонов (2000). Последний обещал…» Кто это последний?
– Последний‑с? Это вы‑с!
– Так я по‑твоему, значит, последний?
– Последний‑с… То есть… эк… эк… гем… в смысле…
– Так я последний?
Иван Степаныч поднялся и побагровел.
– Кто последний? Я?
– Вы‑с, только в каком смысле?!
– В таком смысле, что ты дурак! Понимаешь? Дурак! На тебе твою корреспонденцию!
– Ваше высокостеп… Батюшка Иван… Иван…
– Так я последний! Ах ты, прыщ ты этакой! Гусь! – Из уст Ивана Степановича посыпались роскошные выражения, одно другого непечатнее… Иван Никитич обезумел от страха, упал на стул и завертелся.
– Ах ты, сссвинья! Последний?!? Иван Степанов Трамбонов последним никогда не был и не будет! Ты последний! Вон отсюда, чтобы и ноги твоей здесь не было!
Иван Степанович с остервенением скомкал корреспонденцию и швырнул комком в лицо корреспондента газет московских и санкт‑петербургских… Иван Никитич покраснел, поднялся и, махая руками, засеменил из спальной. В передней встретил его Сережка: с глупейшей улыбкой на глупом лице он отворил ему дверь. Очутившись на улице, бледный, как бумага, Иван Никитич побрел по грязи на свою квартиру. Часа через два Иван Степанович, уходя из дома, увидел в передней, на окне, фуражку, забытую Иваном Никитичем.
– Чья это шапка? – спросил он Сережку.
– Да того миздрюшки, что намедни прогнать изволили.
– Выбрось ее! Чево ей здесь валяться?
Сережка взял фуражку и, вышедши на улицу, бросил ее в самую жидкую грязь.
Сельские эскулапы
Земская больница. Утро.
За отсутствием доктора, уехавшего с становым на охоту, больных принимают фельдшера: Кузьма Егоров и Глеб Глебыч. Больных человек тридцать. Кузьма Егоров, в ожидании, пока запишутся больные, сидит в приемной и пьет цикорный кофе. Глеб Глебыч, не умывавшийся и не чесавшийся со дня своего рождения, лежит грудью и животом на столе, сердится и записывает больных. Записывание ведется ради статистики. Записывают имя, отчество, фамилию, звание, место жительства, грамотен ли, лета и потом, после приемки, род болезни и выданное лекарство.
– Черт знает что за перья! – сердится Глеб Глебыч, выводя в большой книге и на маленьких листочках чудовищные мыслете и азы. – Что это за чернила? Это деготь, а не чернила! Удивляюсь я этому земству! Велит больных записывать, а денег на чернила две копейки в год дает! – Подходи! – кричит он.
Подходят мужик с закутанным лицом и «бас» Михайло.
– Кто таков?
– Иван Микулов.
– А? Как? Говори по‑русски!
– Иван Микулов.
– Иван Микулов! Не тебя спрашиваю! Отойди! Ты! Звать как?
Михайло улыбается.
– Нешто не знаешь? – спрашивает он.
– Чего же смеешься? Черт их знает! Тут некогда, время дорого, а они с шутками! Звать как?
– Нешто не знаешь? Угорел?
– Знаю, но должен спросить, потому что форма такая… А угореть не отчего… Не такой пьяница, как ваша милость. Не запоем пьем… Имя и фамилия?
– Зачем же я стану тебе говорить, ежели ты сам знаешь? Пять лет знаешь… Аль забыл на шестой?
– Не забыл, но форма! Понимаешь? Или ты не понимаешь русского языка? Форма!
– Ну, коли форма, так черт с тобой! Пиши! Михайло Федотыч Измученко…
– Не Измученко, а Измученков.
– Пущай будет Измученков… Как хочешь, лишь бы вылечил… Хоть Шут Иваныч… Все одно…
– Сословия какого?
– Бас.
– Лет сколько?
– А кто ж его знает! На крестинах не был, не знаю.
– Сорок будет?
– Может, и будет, а может, и не будет. Пиши как знаешь.
Глеб Глебыч смотрит некоторое время на Михайлу, думает и пишет 37. Потом, подумав, зачеркивает 37 и пишет 41.
– Грамотен?
– А нешто певчий может быть неграмотный? Голова!
– При людях ты должен мне «вы» говорить, а не кричать так. Следующий! Кто таков? Как звать?