Файл: Игорь Евгеньевич Суриков Полис, логос, космос мир глазами эллина.doc
ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 09.01.2024
Просмотров: 1020
Скачиваний: 2
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
И. С. ) жила женщина по имени Фия ростом в 4 локтя без трех пальцев и вообще весьма пригожая. Эту-то женщину в полном вооружении) они (Писистрат и помогавший ему аристократ Мегакл – И. С. ) поставили на повозку и, показав, какую она должна принять осанку, чтобы казаться благопристойной, повезли в город. Затем они отправили вперед глашатаев, которые, прибыв в город, обращались по их приказанию к горожанам с такими словами: “Афиняне! Примите благосклонно Писистрата, которого сама Афина почитает превыше всех людей и возвращает теперь из изгнания в свой акрополь!”. Так глашатаи кричали, обходя улицы, и тотчас по всем демам прошел слух, что Афина возвращает Писистрата из изгнания. В городе все верили, что эта женщина действительно богиня, молились смертному существу и приняли Писистрата»57.
А овладев властью, тиран «отобрал… оружие у народа следующим образом. Устроив смотр войска у Тесейона (одного из афинских храмов – И. С. ), он пробовал обратиться к народу с речью и говорил недолго. Когда же присутствующие стали говорить, что не слышат, он попросил их подойти к преддверию Акрополя, чтобы могли лучше слышать его. А в то время как он произносил свою речь, люди, специально получившие такое распоряжение, подобрав оружие, заперли его в ближайшем здании – Фесейоне – и, подойдя, знаком сообщили об этом Писистрату. Окончив говорить о других делах, он сказал и об оружии – что по поводу случившегося не надо ни удивляться, ни беспокоиться, но следует возвратиться по домам и заниматься своими делами, а о всех общественных позаботится он сам». Об этом сообщает Аристотель58, который выражается не очень ясно, так что может возникнуть вопрос: почему люди сложили оружие?
А ответ на самом деле предельно прост. Комплект вооружения гоплита был очень тяжел, достигая в совокупности 26 килограммов (греческий талант), а то и больше. Далее, поскольку полисное ополчение совпадало с гражданским коллективом, устроенный Писистратом смотр войска органично «перетек» в народное собрание. Гражданам теперь не было никакого резона без нужды держать на себе нелегкое бремя, и, естественно, каждый, сняв оружие и доспехи, положил рядом. Ну, а потом получилось так, как и описано у Аристотеля: тиран, замыслив хитрость, намеренно говорил негромко и издали. Люди, чтобы лучше слышать, подошли к нему ближе; при этом оружие с собой, конечно, никто не понес, и оно осталось там, где лежало. Ведь не могли же афиняне предположить, что, пока они внимают Писистрату, за спинами у них его подручные тихонько соберут и спрячут «бесхозные» мечи, копья, щиты…
Иногда случалось, что один и тот же человек совмещал в себе законодателя и тирана. На рубеже VII–VI вв. до н. э. на острове Лесбос в северо-восточной части Эгейского моря кипела ожесточенная политическая борьба. Группировки аристократов сменяли друг друга у власти, на улицах гремело оружие, лилась кровь. Встал вопрос о посреднике-примирителе (эсимнете ). Им был избран Питтак, гражданин хотя и не знатный – он был мельником, – но за свою мудрость пользовавшийся всеобщим уважением. Питтак стал единоличным правителем полиса. Многие считали его тираном, например, знаменитый поэт Алкей, вначале союзник Питтака, а потом его непримиримый враг, бичевавший главу государства в издевательских стихах: «Стал тираном Питтак, города враг, родины выродок…». Питтак покончил со смутой, установил гражданский мир, ввел свод письменных законов. А, пробыв у власти десять лет и исполнив свою миссию, добровольно сложил с себя полномочия и вроде бы даже ушел на свою мельницу, чем особенно всех поразил.
О многих ранних законодателях как личностях известно очень немного, или данные о них не слишком достоверны. Это относится, например, к Залевку и Харонду, которые действовали в VII–VI вв. до н. э. и ввели своды письменных законов в ряде полисов Великой Греции (то есть заселенном эллинами регионе Южной Италии и Сицилии). О них самих почти ничего не сообщается, сохранились лишь некоторые их узаконения, – производящие, кстати говоря, впечатление крайне архаичных, порой даже примитивных.
Приведем некоторые примеры законов Залевка и Харонда. Если кто-нибудь выбьет другому глаз, то за это следует выбить глаз ему самому. А если выбьют глаз одноглазому, – то обидчик должен в наказание лишиться обоих глаз. Если кто хочет предложить проект нового закона, тот обязан явиться в народное собрание с петлей на шее: если закон не принимался, то инициатора тут же вешали на этой петле. Эта норма вводилась для того, чтобы у граждан не возникало желания слишком часто вносить немотивированные изменения в существующее законодательство.
Лишался гражданских прав мужчина, приведший мачеху для своих детей: если человек плохо заботится о собственных отпрысках, не лучше он будет заботиться и о делах родного полиса. Вообще, если гражданин разводился, а потом хотел взять новую жену, то она ни в коем случае не должна была быть моложе, чем первая. Подобные законы, скорее всего, служили укреплению семейных устоев.
Воин, проявивший трусость в бою, приговаривался к довольно странному, на наш современный взгляд, наказанию: он должен был три дня сидеть на агоре, у всех на виду, в женской одежде. А, с другой стороны, на городскую площадь запрещалось входить вооруженным людям; наказанием была смертная казнь.
Вокруг этих законов со временем наросли различные легенды и анекдоты о создавших их законодателях. Вряд ли эти рассказы соответствуют действительности, тем более что в них Залевка и Харонда часто путают, связывают один и тот же эпизод то ли с одним, то ли с другим из них.
Например, сын Залевка (или Харонда) якобы однажды выбил глаз одноглазому и должен был, согласно закону своего отца, совсем лишиться зрения. Законодатель, желая и сыну помочь, и закон соблюсти, предложил компромиссный вариант: он готов принять на себя часть наказания, положенного виновнику. Пусть один глаз выколют сыну, а другой – ему самому. Так и поступили.
Опять же, как-то Харонд (а, может быть, Залевк), задумавшись, вошел на агору с оружием в руке. Спохватившись, что он по недосмотру нарушил собственный закон, законодатель выхватил меч и закололся – казнил сам себя, чтобы другим неповадно было.
Разумеется, верить во всё это мы совершенно не обязаны. Ясно одно: в сводах законов начала полисной эпохи, наряду с архаичными и примитивными элементами (а им удивляться не приходится – ведь это же были самые первые шаги в развитии греческого права) четко прослеживается тенденция к укреплению коллективистских, общинных устоев.
Итак, начиная с архаического периода (VIII–VI вв. до н. э.) во всем бытии Эллады сосуществовали и противоборствовали две мощные тенденции: индивидуализм и коллективизм. «Рождение полиса» и «рождение личности» происходили одновременно, были разнонаправленными (и даже противоположно направленными) процессами, но при этом взаимодополняли друг друга. Как проявилась динамика этих процессов в сфере культуры, духовной жизни?
Индивидуалистические начала находили себе выражение в духе состязательности, соревновательности, который пронизывал собой буквально все поры общества, был заметен на всех его уровнях, от войны до поэзии, от атлетики, бывшей уделом знати, до керамического производства, которым, естественно, занимались лица невысокого статуса. Напомним, что состязательность, о которой идет речь, часто называют в науке «агональным духом» (от греческого слова агон – соревнование) и что этот термин был введен в XIX в. известным немецким историком культуры Якобом Буркхардтом59.
Уже один из первых представителей древнегреческой литературы, поэт-мыслитель Гесиод (рубеж VIII–VII вв. до н. э.) говорит в поэме «Труды и дни» о том, что есть два вида зависти (для обозначения этого чувства Гесиод, творящий еще всецело в рамках мифологического мышления, употребляет имя Эриды – богини раздора). Одна зависть – пагубная, вызывающая вражду, а другая – полезная, творческая, побуждающая к соревнованию, к труду, к стремлению делать свое дело лучше, чем другие:
Видит ленивец, что рядом другой близ него богатеет,
Станет и сам торопиться с посадками, с севом, с устройством
Дома. Сосед соревнует соседу, который к богатству
Сердцем стремится. Вот эта Эрида для смертных полезна.
Зависть питает гончар к гончару и к плотнику плотник;
Нищему нищий, певцу же певец соревнуют усердно60.
Эти слова, сказанные на заре истории античной Эллады, и в последующие эпохи неоднократно находят себе подтверждение. В высшей степени характерна надпись, сделанная художником-вазописцем на одном расписном сосуде рубежа VI–V вв. до н. э.: «Расписывал это Эвтимид, сын Полия, так, как еще не расписывал Эвфроний»61. Вот уж воистину, «зависть питает гончар к гончару»! И – горделивое осознание собственного превосходства.
Эвтимид (Евтимид) и Эвфроний (Евфроний) были двумя знаменитыми вазописцами своего времени, находившимися, как видим, в отношениях острой конкуренции. Собственно, их имена известны нам именно потому (и только потому), что они подписывали свои работы. Кстати, обратим внимание уже на сам этот обычай: он о многом говорит.
Ведь подписью-то снабжались не шедевры искусства, которым было суждено храниться в музеях и коллекциях, быть предметом внимания восхищенной публики, а самые обычные вазы, использовавшиеся рядовыми греками в своем повседневном быту, в основном на пирах. И цена-то этих изделий была ничтожной! Расписной сосуд самой тонкой и великолепной работы стоил в десять раз меньше, чем такого же размера сосуд из меди, в тысячу раз меньше, чем серебряный, в десять тысяч раз меньше, чем золотой62. Расписная керамическая посуда считалась в Греции «посудой для бедных». Соответственно, мастер, делающий такую посуду, был в глазах окружающих (да и в своих собственных) даже не художником, а просто ремесленником. И тем не менее он тоже стремился увековечить свое имя.
Наверное, ни в одной или почти ни в одной другой человеческой цивилизации состязательность не была развита до такой высокой степени. Причем, подчеркнем, зачастую это была состязательность практически бескорыстная, не ориентированная на получение материальной прибыли. На современных Олимпийских играх и других спортивных турнирах победители и призеры получают крупные денежные награды, которые для них, конечно, служат далеко не последним мотивом участия в соревновании. А победители в древнегреческих Олимпийских играх получали… венок из листьев оливы на голову. Такой приз не стоил ровно ничего: в принципе, каждый мог пойти в оливковую рощу, нарвать листьев и сделать себе такой же. Но за этот олимпийский венок, боролись, не щадя сил! Иными словами, стремились к победе как таковой, – ну, и, конечно, к почету, который победа порождала.
Атлеты относились к своим успехам очень трепетно. Проиграть или вообще не удержаться на однажды достигнутой высоте – это означало «ударить в грязь лицом» перед всей общиной и воспринималось как страшный позор. Вот несколько примеров, взятых из труда Павсания.
Один кулачный боец во время боя убил своего соперника. «Осужденный элланодиками (так назывались судьи на состязаниях в Олимпии – И. С. ) и признанный бившимся неправильно и потому лишенный права считаться победителем, он от огорчения сошел с ума… Войдя в школу, где тогда занималось 60 мальчиков, он, став у колонны, на которой держался потолок школы, свалил ее… Крыша свалилась на мальчиков»63.
Другой гордившийся мощью своих рук атлет
А овладев властью, тиран «отобрал… оружие у народа следующим образом. Устроив смотр войска у Тесейона (одного из афинских храмов – И. С. ), он пробовал обратиться к народу с речью и говорил недолго. Когда же присутствующие стали говорить, что не слышат, он попросил их подойти к преддверию Акрополя, чтобы могли лучше слышать его. А в то время как он произносил свою речь, люди, специально получившие такое распоряжение, подобрав оружие, заперли его в ближайшем здании – Фесейоне – и, подойдя, знаком сообщили об этом Писистрату. Окончив говорить о других делах, он сказал и об оружии – что по поводу случившегося не надо ни удивляться, ни беспокоиться, но следует возвратиться по домам и заниматься своими делами, а о всех общественных позаботится он сам». Об этом сообщает Аристотель58, который выражается не очень ясно, так что может возникнуть вопрос: почему люди сложили оружие?
А ответ на самом деле предельно прост. Комплект вооружения гоплита был очень тяжел, достигая в совокупности 26 килограммов (греческий талант), а то и больше. Далее, поскольку полисное ополчение совпадало с гражданским коллективом, устроенный Писистратом смотр войска органично «перетек» в народное собрание. Гражданам теперь не было никакого резона без нужды держать на себе нелегкое бремя, и, естественно, каждый, сняв оружие и доспехи, положил рядом. Ну, а потом получилось так, как и описано у Аристотеля: тиран, замыслив хитрость, намеренно говорил негромко и издали. Люди, чтобы лучше слышать, подошли к нему ближе; при этом оружие с собой, конечно, никто не понес, и оно осталось там, где лежало. Ведь не могли же афиняне предположить, что, пока они внимают Писистрату, за спинами у них его подручные тихонько соберут и спрячут «бесхозные» мечи, копья, щиты…
Иногда случалось, что один и тот же человек совмещал в себе законодателя и тирана. На рубеже VII–VI вв. до н. э. на острове Лесбос в северо-восточной части Эгейского моря кипела ожесточенная политическая борьба. Группировки аристократов сменяли друг друга у власти, на улицах гремело оружие, лилась кровь. Встал вопрос о посреднике-примирителе (эсимнете ). Им был избран Питтак, гражданин хотя и не знатный – он был мельником, – но за свою мудрость пользовавшийся всеобщим уважением. Питтак стал единоличным правителем полиса. Многие считали его тираном, например, знаменитый поэт Алкей, вначале союзник Питтака, а потом его непримиримый враг, бичевавший главу государства в издевательских стихах: «Стал тираном Питтак, города враг, родины выродок…». Питтак покончил со смутой, установил гражданский мир, ввел свод письменных законов. А, пробыв у власти десять лет и исполнив свою миссию, добровольно сложил с себя полномочия и вроде бы даже ушел на свою мельницу, чем особенно всех поразил.
О многих ранних законодателях как личностях известно очень немного, или данные о них не слишком достоверны. Это относится, например, к Залевку и Харонду, которые действовали в VII–VI вв. до н. э. и ввели своды письменных законов в ряде полисов Великой Греции (то есть заселенном эллинами регионе Южной Италии и Сицилии). О них самих почти ничего не сообщается, сохранились лишь некоторые их узаконения, – производящие, кстати говоря, впечатление крайне архаичных, порой даже примитивных.
Приведем некоторые примеры законов Залевка и Харонда. Если кто-нибудь выбьет другому глаз, то за это следует выбить глаз ему самому. А если выбьют глаз одноглазому, – то обидчик должен в наказание лишиться обоих глаз. Если кто хочет предложить проект нового закона, тот обязан явиться в народное собрание с петлей на шее: если закон не принимался, то инициатора тут же вешали на этой петле. Эта норма вводилась для того, чтобы у граждан не возникало желания слишком часто вносить немотивированные изменения в существующее законодательство.
Лишался гражданских прав мужчина, приведший мачеху для своих детей: если человек плохо заботится о собственных отпрысках, не лучше он будет заботиться и о делах родного полиса. Вообще, если гражданин разводился, а потом хотел взять новую жену, то она ни в коем случае не должна была быть моложе, чем первая. Подобные законы, скорее всего, служили укреплению семейных устоев.
Воин, проявивший трусость в бою, приговаривался к довольно странному, на наш современный взгляд, наказанию: он должен был три дня сидеть на агоре, у всех на виду, в женской одежде. А, с другой стороны, на городскую площадь запрещалось входить вооруженным людям; наказанием была смертная казнь.
Вокруг этих законов со временем наросли различные легенды и анекдоты о создавших их законодателях. Вряд ли эти рассказы соответствуют действительности, тем более что в них Залевка и Харонда часто путают, связывают один и тот же эпизод то ли с одним, то ли с другим из них.
Например, сын Залевка (или Харонда) якобы однажды выбил глаз одноглазому и должен был, согласно закону своего отца, совсем лишиться зрения. Законодатель, желая и сыну помочь, и закон соблюсти, предложил компромиссный вариант: он готов принять на себя часть наказания, положенного виновнику. Пусть один глаз выколют сыну, а другой – ему самому. Так и поступили.
Опять же, как-то Харонд (а, может быть, Залевк), задумавшись, вошел на агору с оружием в руке. Спохватившись, что он по недосмотру нарушил собственный закон, законодатель выхватил меч и закололся – казнил сам себя, чтобы другим неповадно было.
Разумеется, верить во всё это мы совершенно не обязаны. Ясно одно: в сводах законов начала полисной эпохи, наряду с архаичными и примитивными элементами (а им удивляться не приходится – ведь это же были самые первые шаги в развитии греческого права) четко прослеживается тенденция к укреплению коллективистских, общинных устоев.
Часть II. Интеллектуальные искания
Порыв и мера
Итак, начиная с архаического периода (VIII–VI вв. до н. э.) во всем бытии Эллады сосуществовали и противоборствовали две мощные тенденции: индивидуализм и коллективизм. «Рождение полиса» и «рождение личности» происходили одновременно, были разнонаправленными (и даже противоположно направленными) процессами, но при этом взаимодополняли друг друга. Как проявилась динамика этих процессов в сфере культуры, духовной жизни?
Индивидуалистические начала находили себе выражение в духе состязательности, соревновательности, который пронизывал собой буквально все поры общества, был заметен на всех его уровнях, от войны до поэзии, от атлетики, бывшей уделом знати, до керамического производства, которым, естественно, занимались лица невысокого статуса. Напомним, что состязательность, о которой идет речь, часто называют в науке «агональным духом» (от греческого слова агон – соревнование) и что этот термин был введен в XIX в. известным немецким историком культуры Якобом Буркхардтом59.
Уже один из первых представителей древнегреческой литературы, поэт-мыслитель Гесиод (рубеж VIII–VII вв. до н. э.) говорит в поэме «Труды и дни» о том, что есть два вида зависти (для обозначения этого чувства Гесиод, творящий еще всецело в рамках мифологического мышления, употребляет имя Эриды – богини раздора). Одна зависть – пагубная, вызывающая вражду, а другая – полезная, творческая, побуждающая к соревнованию, к труду, к стремлению делать свое дело лучше, чем другие:
Видит ленивец, что рядом другой близ него богатеет,
Станет и сам торопиться с посадками, с севом, с устройством
Дома. Сосед соревнует соседу, который к богатству
Сердцем стремится. Вот эта Эрида для смертных полезна.
Зависть питает гончар к гончару и к плотнику плотник;
Нищему нищий, певцу же певец соревнуют усердно60.
Эти слова, сказанные на заре истории античной Эллады, и в последующие эпохи неоднократно находят себе подтверждение. В высшей степени характерна надпись, сделанная художником-вазописцем на одном расписном сосуде рубежа VI–V вв. до н. э.: «Расписывал это Эвтимид, сын Полия, так, как еще не расписывал Эвфроний»61. Вот уж воистину, «зависть питает гончар к гончару»! И – горделивое осознание собственного превосходства.
Эвтимид (Евтимид) и Эвфроний (Евфроний) были двумя знаменитыми вазописцами своего времени, находившимися, как видим, в отношениях острой конкуренции. Собственно, их имена известны нам именно потому (и только потому), что они подписывали свои работы. Кстати, обратим внимание уже на сам этот обычай: он о многом говорит.
Ведь подписью-то снабжались не шедевры искусства, которым было суждено храниться в музеях и коллекциях, быть предметом внимания восхищенной публики, а самые обычные вазы, использовавшиеся рядовыми греками в своем повседневном быту, в основном на пирах. И цена-то этих изделий была ничтожной! Расписной сосуд самой тонкой и великолепной работы стоил в десять раз меньше, чем такого же размера сосуд из меди, в тысячу раз меньше, чем серебряный, в десять тысяч раз меньше, чем золотой62. Расписная керамическая посуда считалась в Греции «посудой для бедных». Соответственно, мастер, делающий такую посуду, был в глазах окружающих (да и в своих собственных) даже не художником, а просто ремесленником. И тем не менее он тоже стремился увековечить свое имя.
Наверное, ни в одной или почти ни в одной другой человеческой цивилизации состязательность не была развита до такой высокой степени. Причем, подчеркнем, зачастую это была состязательность практически бескорыстная, не ориентированная на получение материальной прибыли. На современных Олимпийских играх и других спортивных турнирах победители и призеры получают крупные денежные награды, которые для них, конечно, служат далеко не последним мотивом участия в соревновании. А победители в древнегреческих Олимпийских играх получали… венок из листьев оливы на голову. Такой приз не стоил ровно ничего: в принципе, каждый мог пойти в оливковую рощу, нарвать листьев и сделать себе такой же. Но за этот олимпийский венок, боролись, не щадя сил! Иными словами, стремились к победе как таковой, – ну, и, конечно, к почету, который победа порождала.
Атлеты относились к своим успехам очень трепетно. Проиграть или вообще не удержаться на однажды достигнутой высоте – это означало «ударить в грязь лицом» перед всей общиной и воспринималось как страшный позор. Вот несколько примеров, взятых из труда Павсания.
Один кулачный боец во время боя убил своего соперника. «Осужденный элланодиками (так назывались судьи на состязаниях в Олимпии – И. С. ) и признанный бившимся неправильно и потому лишенный права считаться победителем, он от огорчения сошел с ума… Войдя в школу, где тогда занималось 60 мальчиков, он, став у колонны, на которой держался потолок школы, свалил ее… Крыша свалилась на мальчиков»63.
Другой гордившийся мощью своих рук атлет