Файл: antologiya-issledovaniy-kultury.doc

3. «Естественная история» и поиски первоистоков

Ввиду огромного влияния Боаса и Малиновского на развитие современной антропологической мысли было бы очень полезно рассмотреть проблему «первоистока» в исторической перспективе.

На мой взгляд, есть поразительное сходство в том, какой видели науку о человеке люди XVIII и XIX столетий. Мыслители XVII-XVIII вв., и среди них Гоббс, Спиноза и Локк, говорили о «естественном состоянии», предшествовавшем состоянию цивилизации или «гражданскому обществу». Этот постулат подразумевал, что цивилизация была искусственной, «договорной» или «привнесенной» и как бы наложенной на природное, докультурное состояние человека. С расширением географических открытий в Новом Свете философы склоняются к отождествлению этого «естественного состояния» с туземными условиями Северной и Южной Америки и островов Тихого океана. Гоббс, Локк и Руссо не сомневались, что дикари Нового Света находятся в той фазе бытия, которую давно миновал человек европейской цивилизации⁴⁶. Теория «общественного договора» провозгласила, что политическое состояние было историческим, временным достижением человека, который нашел анархическое естественное состояние невыносимым и приступил к созиданию политической организации и власти, основанных на общих законах и учреждениях. Таким образом, концепция «естественного состояния», будучи не только логическим постулатом, изначально указывала на некую историческую реальность и служила обоснованием политической власти и демократического принципа, по которому государство возникло с общего согласия правителей и подданных.

Руссо, впрочем, сознавал, что «естественное состояние», о котором писали его предшественники, было в значительной мере мифом и фикцией, поскольку оно предполагает вполне сформировавшийся культурный аппарат языка, рационального мышления и социальные институты, в частности семью. В трактате «О происхождении и причинах человеческого неравенства»⁴⁷ он утверждал, что исконно-природное состояние было не только дополитическим, но и докультурным. Первобытного, изначального человека нужно мыслить индивидом, похожим на обезьяну (которую он так напоминает своим анатомическим строением)⁴⁸, живущим в лесу среди многочисленных опасностей, не знающим символического языка, ремесел и общественных институтов Примером «естественно-

==406

Д. Бидни. Культурная динамика и поиски истоков____________

го» человека мог служить одичавший мальчик Петер, пойманный в 1724 г. в ганноверских лесах⁴⁹. Важнейшими чертами первобытного человека, отличающими его от других животных, Руссо считал чисто человеческую «свободную волю» и способность к «самоулучшению», т.е. к самосовершенствованию⁵⁰.

Благодаря самосовершенствованию и самовоспитанию человек развивается во времени и из докультурно-природного бытия возвышается до культурного состояния, главные признаки которого — язык, семья и этика. Согласно Руссо, иде^— альным и счастливейшим для человечества было состояние, в котором люди добровольно подчинились моральным ограничениям .и которое предшествовало политическому состоянию.

«Пример дикарей, большей частью застигнутых в этом состоянии, ясно убеждает, что человеку суждено было и пребывать в нем — в этом подлинно юном возрасте мира, и что все позднейшие достижения, казавшиеся быстрым восхождением к совершенству, привели на деле к одряхлению вида»⁵¹.

Тем не менее Руссо продолжал держаться философской фикции «общественного договора», якобы наложившегося на дополитическое культурное состояние. Из этого явствует, что политическое состояние для него, как и для его предшественников, было не естественным итогом исторического развития, сопоставимым с другими достижениями культуры, а драматическим компромиссом, к которому впервые прибегли для оправдания и укрепления власти меньшинства и той частной собственности, которой оно владело за счет большинства⁵². Как известно, этот тезис со временем был развит последователями Маркса, Энгельса и Ленина в мощную политическую догму и миф. Позднее, уже в «Общественном договоре», Руссо пытался обосновать авторитет государства постулатом Всеобщей воли, думая тем самым примирить личную свободу с высшим благом общины. Выполнила ли концепция Всеобщей воли эту задачу — вопрос особый⁵³, но она, во всяком случае, показывает, что Руссо сознавал неадекватность материалистической гипотезы происхождения и функции государства.

Наше время отмечено одним из самых удивительных парадоксов. В то время как Руссо никогда не ратовал за реставрацию дополитического состояния⁵⁴, нынешние адепты Маркса, Энгельса и Ленина во имя торжества «исторического материализма» пророчат возврат к этой утопической фазе общества. Когда человечество, говорят они, упразднит частную собственность и ликвидирует все частные капиталы и капиталистов, оно достигнет такого совершенства, что политическое состояние окажется ненужным и попросту «отомрет». А пока это время не наступило, человек призван, в интересах буду-

==407

Динамика культуры

щих поколений, подчиниться «диктатуре пролетариата» и позволить государству насильно «освободить» его.

Во многом разделявшие воззрения Руссо и Монтескье, другие мыслители XVIII в. принимали тезис о том, что человеческая культура имеет «естественную историю» и подчиняется процессу ограниченного эволюционного развития. Но вскоре выяснилось, что гипотеза «естественной истории». снимая неустранимую противоположность «природы» и «культуры» (или «гражданского общества»), упраздняет и концепцию «естественного состояния». Последнее стали понимать не как изначально-доисторическую фазу, из которой человек каким-то образом вышел, но как подлинно-универсальное историческое состояние, в котором он пребывает везде и во все времена. Этот вывод наиболее четко сформулировал шотландский философ Адам Фергюсон: «Итак, если нас спросят: «Где отыскать естественное состояние?», мы скажем: «Оно здесь», и неважно, что для одних это означает «на Британских островах», для других — «на мысе Доброй Надежды», для третьих — «на берегах Магелланова пролива». До тех пор, пока это деятельное существо [человек. — Прим. перев.} готово использовать свои таланты и воздействовать на окружающие предметы, все его положения равно естественны. Если же нам скажут, что порок, уж во всяком случае, противен природе, мы ответим: «Порок гораздо хуже: это безумие и несчастье!» А если [скажут, что] природа противоположна лишь искусству, то в каком состоянии человеческой расы неизвестны его следы? Состояние дикости, как и гражданства, изобилуют доказательствами человеческой изобретательности; и ни то ни другое состояние не служит этому странствующему существу долговременным пристанищем, но лишь перекрестком, который ему суждено миновать. Дворец не враждебнее естеству, чем крестьянская хижина, а наитончайшие сплетения политических и нравственных материй в своем роде ничуть не затейливее начальных опытов чувства и разума. Допустив, что человек поддается улучшению и сам в себе заключает принцип прогресса и желание совершенства, мы уже не вправе утверждать, что он покинул свое естественное состояние, — тогда как его развитие лишь началось, или достиг не того состояния, для какого был предназначен, — тогда как он, подобно другим живым существам, всего лишь следует [природному] распорядку и употребляет силы, данные ему природой»⁵⁵.

Как только выяснилось, что культура — «естественный» процесс, а человек по природе своей — самосовершенствующееся и культуропроизводящее животное, философы и исто-

==408

Д. Бидни. Культурная динамика и поиски истоков

рики приступили к написанию «естественной истории» человека «от дикости до цивилизации».

Концепция естественной истории, — в том виде, в каком ее разработали Вико, Гердер, Руссо и Фергюсон, предполагала непрерывность культурного развития от дикости к цивилизации. А поскольку культурная история непрерывна, т.е. не знает резких разрывов с прошлым, ее мыслили как непрестанный прогресс. Это, в свою очередь, означало, что время — важнейший фактор эволюции человеческой культуры и что оно работает на прогресс.

Идея прогресса, воспринятая всеми философами XVIII в., уживалась с противоположной концепцией истории, постулирующей полное отсутствие в ней непрерывности и относительную статичность времени. Будучи рационалистами, носители этих противоречивых взглядов восхваляли свою собственную эпоху — век Просвещения, и сулили человеку времена неизмеримо большего прогресса, который покончит с пороками, невежеством и предрассудками прошлого, т.е. средневековья. Человек и вправду поддается улучшению, но прогресс не совершается сам собой; напротив, он требует неусыпной бдительности и постоянно возобновляемых усилий, во избежание новой победы сил мракобесия и лжи. В своих «Рассуждениях о причинах разрушения и упадка Римской империи» Гиббон показал, как шла к закату цивилизация, достигшая пика своего развития во II в.н.э. и сколь длительным и трудным оказалось ее восстановление после эпохи варварства и суеверий. Важнейшим и постоянно действующим фактором истории Гиббон и его единомышленники считали человеческую природу; задача же историка сводилась ими к раскрытию ее «постоянных и универсальных начал» по мере их проявления в историческом опыте⁵⁶.

Эти два подхода к исторической науке соответствуют двум различным интерпретациям «естественного состояния». Для философов XVII— нач.XVIII в. оно означало первоначальные условия, из которых человек перешел к состоянию «гражданского общества». Верность этому постулату побуждала историков и философов искать начатки «естественночеловеческого» состояния у диких племен новооткрытого Западного полушария. Такие поиски основывались на убеждении, что знакомство с первобытными условиями подтвердит законность и авторитет установлении цивилизованного общества. Если же «естественное состояние» не есть генетические и этноисторические, но универсальные и вневременные условия человеческого бытия, то первостепенное значение приобретает вопрос не происхождения, а цели. «Должное состояние»

==409

Динамика культуры

человеческого естества — это идеально-рациональное состояние, которого человек может достичь в будущем, употребив для этого все способности своего разума и опыта (из коих ни одна не считается врожденной, т.е. наличествующей до того, как он начал ее развивать). Адам Фергюсон говорил об этом так: «Каково бы ни было изначальное положение нашего рода, куда важнее знать то состояние, к которому нам следует стремиться, нежели то, которое, как можно полагать, уже миновали наши предки»⁵⁷. Усвоив такую предпосылку, история превратилась в «науку реформаторов», которую больше заботило идеальное человечество будущего, чем раскрытие прошлого.

Рационалистическая, в духе аристотелианства и стоицизма, концепция «естественного состояния» человека как идеально-рационального и подчиненного диктату разума и морали позволила философам XVIII в. заново осмыслить и концепцию «естественной истории». Следуя стоической максиме, что жизнь в ладу с природой согласна и с велениями разума, можно было утверждать, что «естественная история» есть история рациональная. «Естественно-историческое» почти совпало с «разумным» и «нравственным», и историки могли теперь классифицировать все исторические процессы и институты как «естественные» , т.е. отвечающие требованиям человеческой природы и разума, и «противоестественные», т.е. не отвечающие последним. С этого времени историк-философ морализирует относительно «прогресса» и «регресса» в истории культуры и взывает к истории для оправдания своих моральных воззрений. Итак, место дихотомии «естественное состояние — состояние цивилизации» постепенно заступил дуализм «естественной истории» культуры и «естественного права», с одной стороны, и произвольных, «противных естеству» договоров, покушающихся на «естественное» право и историю — с другой.

Пример такого направления мысли дает «Исследование природы и причин богатства наций» Адама Смита. «Сообразно естественному ходу вещей, большая часть капитала любого растущего общества направляется в сельское хозяйство, затем — в мануфактуры и, наконец, в последнюю очередь — во внешнюю торговлю. Такой порядок вещей столь естествен, что в той или иной мере наблюдался, я полагаю, во всех обществах, занимавших хотя бы самую небольшую территорию. Часть земель подлежала обработке, пока не явилась возможность основать мало-мальски значительные города; в городах же этих возникла некая разновидность первоначальной промышленности, наподобие мануфактуры, — до тех пор, пока