ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 30.11.2023
Просмотров: 916
Скачиваний: 2
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
– Как не новость?
– Мы всё знали.
– Откуда?
– Часовые доносили. А то разве вынесли бы мы неизвестность? Мы и так с папой чуть с ума не сошли. Вон спит, не добудишься. Как сноп повалился от перенесенного волнения – не растолкать. Есть новые пассажиры. Сейчас я тебя кое с кем познакомлю. Но вперед послушай, что кругом говорят. Весь вагон поздравляет тебя со счастливым избавлением. Вот он у меня какой! – неожиданно переменила она разговор, повернула голову – и через плечо представила мужа одному из вновь насевших пассажиров, сдавленному соседями, сзади, в глубине теплушки.
– Самдевятов, – послышалось оттуда, над скоплением чужих голов поднялась мягкая шляпа и назвавшийся стал протискиваться через гущу сдавивших его тел к доктору.
«Самдевятов, – размышлял Юрий Андреевич тем временем. – Я думал, что-то старорусское, былинное, окладистая борода, поддевка, ремешок наборный. А это общество любителей художеств какое-то, кудри с проседью, усы, эспаньолка».
– Ну что, задал вам страху Стрельников? Сознайтесь.
– Нет, отчего же? Разговор был серьезный. Во всяком случае, человек сильный, значительный.
– Еще бы. Имею представление об этой личности. Не наш уроженец. Ваш, московский. Равно как и наши новшества последнего времени. Тоже ваши столичные, завозные. Своим умом бы не додумались.
– Это Анфим Ефимович, Юрочка, – всевед-всезнайка. Про тебя слыхал, про твоего отца, дедушку моего знает, всех, всех. Знакомьтесь. – И Антонина Александровна спросила мимоходом, без выражения: – Вы, наверное, и учительницу здешнюю Антипову знаете?
На что Самдевятов ответил так же невыразительно:
– А на что вам Антипова?
Юрий Андреевич слышал это и не поддержал разговора. Антонина Александровна продолжала:
– Анфим Ефимович – большевик. Берегись, Юрочка. Держи с ним ухо востро.
– Нет, правда? Никогда бы не подумал. По виду скорее что-то артистическое.
– Отец постоялый двор держал. Семь троек в разгоне ходило. А я с высшим образованием. И действительно социал-демократ.
– Послушай, Юрочка, что Анфим Ефимович говорит. Между прочим, не во гнев вам будь сказано, имя отчество у вас – язык сломаешь. – Да, так слушай, Юрочка, что я тебе скажу. Нам ужасно повезло. Юрятин-город нас не принимает. В городе пожары и мост взорван, нельзя проехать. Поезд передадут обходом по соединительной ветке на другую линию, и как раз на ту, которая нам требуется, на которой стоит Торфяная. Ты подумай! И не надо пересаживаться и с вещами тащиться через город с вокзала на вокзал. Зато нас здорово помотают из стороны в сторону, пока по-настоящему поедем. Будем долго маневрировать. Мне это все Анфим Ефимович объяснил.
4
Предсказания Антонины Александровны сбылись. Перецепляя свои вагоны и добавляя новые, поезд без конца разъезжал взад и вперед по забитым путям, вдоль которых двигались и другие составы, долго заграждавшие ему выход в открытое поле.
Город наполовину терялся вдали, скрытый покатостями местности. Он лишь изредка показывался над горизонтом крышами домов, кончиками фабричных труб, крестами колоколен. В нем горело одно из предместий. Дым пожара относило ветром. Он развевающейся конскою гривою тянулся по всему небу.
Доктор и Самдевятов сидели на полу теплушки с краю, свесив за порог ноги. Самдевятов все время что-то объяснял Юрию Андреевичу, показывая вдаль рукою. Временами грохот раскатившейся теплушки заглушал его, так что ничего нельзя было расслышать. Юрий Андреевич переспрашивал. Анфим Ефимович приближал лицо к доктору и, надрываясь от крика, повторял сказанное прямо ему в уши.
– Это иллюзион «Гигант» зажгли. Там юнкеры засели. Но они раньше сдались. Вообще бой еще не кончился. Видите черные точки на колокольне. Это наши. Чеха снимают.
– Ничего не вижу. Как это вы все различаете?
– А это Хохрики горят, ремесленная окраина. А Колодеево, где находятся торговые ряды, в стороне. Меня почему это интересует. В рядах двор наш. Пожар небольшой. Центр пока не затронут.
– Повторите. Не слышу.
– Я говорю – центр, центр города. Собор, библиотека. Наша фамилия, Самдевятовы, это переделанное на русский лад Сан-Донато. Будто из Демидовых мы.
– Опять ничего не разобрал.
– Я говорю, Самдевятовы – это видоизмененное Сан-Донато. Будто из Демидовых мы. Князья Демидовы Сан-Донато. А может, так, вранье. Семейная легенда. А эта местность называется Спирькин низ. Дачи, места увеселительных прогулок. Правда, странное название?
Перед ними простиралось поле. Его в разных направлениях перерезали ветки железных дорог. По нему семимильными шагами удалялись, уходя за небосклон, телеграфные столбы. Широкая мощеная дорога извивалась лентою, соперничая красотою с рельсовым путем. Она то скрывалась за горизонтом, то на минуту выставлялась волнистою дугой поворота. И пропадала вновь.
– Тракт наш знаменитый. Через всю Сибирь проложен. Каторгой воспет. Плацдарм партизанщины нынешней. Вообще ничего у нас. Обживетесь, привыкнете. Городские курьезы полюбите. Водоразборные будки наши. На перекрестках. Зимние клубы женские под открытым небом.
– Мы не в городе поселимся. В Варыкине.
– Знаю. Мне жена ваша говорила. Все равно. По делам будете в город ездить. Я с первого взгляда догадался, кто она. Глаза. Нос. Лоб. Вылитый Крюгер. Вся в дедушку. В этих краях все Крюгера помнят.
По концам поля краснели высокие круглостенные нефтехранилища. Торчали промышленные рекламы на высоких столбах. Одна из них, два раза попавшаяся на глаза доктору, была со словами: «Моро и Ветчинкин. Сеялки. Молотилки».
– Солидная фирма была. Отличные сельскохозяйственные орудия производила.
– Не слышу. Что вы сказали?
– Фирма, говорю. Понимаете, фирма. Сельскохозяйственные орудия выпускала. Товарищество на паях. Отец акционером состоял.
– А вы говорили – двор постоялый.
– Двор двором. Одно другому не мешает. А он, не будь дурак, в лучшие предприятия деньги помещал. В иллюзион «Гигант» были вложены.
– Вы, кажется, этим гордитесь?
– Смекалкой отцовой? Еще бы!
– А как же социал-демократия ваша?
– А она при чем, помилуйте? Где это сказано, что человек, рассуждающий по-марксистски, должен размазнею быть и слюни распускать? Марксизм – положительная наука, учение о действительности, философия исторической обстановки.
– Марксизм и наука? Спорить об этом с человеком малознакомым по меньшей мере неосмотрительно. Но куда ни шло. Марксизм слишком плохо владеет собой, чтобы быть наукою. Науки бывают уравновешеннее. Марксизм и объективность? Я не знаю течения, более обособившегося в себе и далекого от фактов, чем марксизм. Каждый озабочен проверкою себя на опыте, а люди власти ради басни о собственной непогрешимости всеми силами отворачиваются от правды. Политика ничего не говорит мне. Я не люблю людей, безразличных к истине.
Самдевятов считал слова доктора выходками чудака-острослова. Он только посмеивался и не возражал ему.
Тем временем поезд маневрировал. Каждый раз, как он доезжал до выходной стрелки у семафора, пожилая стрелочница с привязанным к кушаку молочным бидоном перекладывала вязание, которым была занята, из одной руки в другую, нагибалась, перекидывала диск переводной стрелки и возвращала поезд задним ходом обратно. Пока он мало-помалу откатывался, она выпрямлялась и грозила кулаком вслед ему.
Самдевятов принимал ее движение на собственный счет. «Кому это она? – задумывался он. – Что-то знакомое. Не Тунцова ли? Похоже – она. Впрочем, что я? Едва ли. Больно стара для Глашки. И при чем я тут? На Руси-матушке перевороты, бестолочь на железных дорогах, ей, сердяге, наверное, трудно, а я виноват и мне кулаком. А ну ее к черту, из-за нее еще голову ломать!»
Наконец, помахав флагом и что-то крикнув машинисту, стрелочница пропустила поезд за семафор, на простор пути его следования, и когда мимо нее пронеслась четырнадцатая теплушка, показала язык намозолившим ей глаза болтунам на полу вагона. И опять Самдевятов задумался.
5
Когда окрестности горящего города, цилиндрические баки, телеграфные столбы и торговые рекламы отступили вдаль и скрылись, и пошли другие виды, перелески, горки, между которыми часто показывались извивы тракта, Самдевятов сказал:
– Встанем и разойдемся. Мне скоро слезать. Да и вам через перегон. Смотрите не прозевайте.
– Здешние места вы, верно, знаете основательно?
– До умопомрачения. На сто верст в окружности. Я ведь юрист. Двадцать лет практики. Дела. Разъезды.
– И до настоящего времени?
– А как же.
– Какого порядка дела могут совершаться сейчас?
– А какие пожелаете. Старых незавершенных сделок, операций, невыполненных обязательств – по горло, до ужаса.
– Разве отношения такого рода не аннулированы?
– По имени, разумеется. А на деле в одно и то же время требуются вещи, друг друга исключающие. И национализация предприятий, и топливо горсовету, и гужевая тяга губсовнархозу. И вместе с тем всем хочется жить. Особенности переходного периода, когда теория еще не сходится с практикой. Тут и нужны люди сообразительные, оборотистые, с характером вроде моего. Блажен муж, иже не иде, возьму куш, ничего не видя. А часом и по мордасам, как отец говаривал. Полгубернии мною кормится. К вам буду наведываться, по делам лесоснабжения. На лошади, разумеется, только выходится. Последняя охромела. А то, была бы здорова, стал бы я на этой завали трястись! Ишь черт, тащится, а еще машиной называется. В наезды свои в Варыкино вам пригожусь. Микулицыных ваших знаю как свои пять пальцев.
– Известна вам цель нашего путешествия, наши намерения?
– Приблизительно. Догадываюсь. Имею представление. Извечная тяга человека к земле. Мечта пропитаться своими руками.
– И что же? Вы, кажется, не одобряете? Что вы скажете?
– Мечта наивная, идиллическая. Но отчего же? Помоги вам бог. Но не верю. Утопично. Кустарщина.
– Как отнесется к нам Микулицын?
– Не пустит на порог, выгонит помелом и будет прав. Тут у него и без вас содом, тысяча и одна ночь, бездействующие заводы, разбежавшиеся рабочие, в смысле средств к существованию ни хрена, бескормица, и вдруг вы, извольте радоваться, принесла нелегкая. Да ведь если он и убьет вас, я его оправдаю.
– Вот видите, вы – большевик и сами не отрицаете, что это не жизнь, а нечто беспримерное, фантасмагория, несуразица.
– Разумеется. Но ведь это историческая неизбежность. Через нее надо пройти.
– Почему же неизбежность?
– Что вы, маленький или притворяетесь? С луны вы свалились, что ли? Обжоры, тунеядцы на голодающих тружениках ездили, загоняли до смерти – и так должно было оставаться? А другие виды надругательства и тиранства? Неужели непонятна правомерность народного гнева, желание жить по справедливости, поиски правды? Или вам кажется, что коренная ломка была достижима в думах, путем парламентаризма, и что можно обойтись без диктатуры?
– Мы говорим о разном и, хоть век проспорь, ни о чем не столкуемся. Я был настроен очень революционно, а теперь думаю, что насильственностью ничего не возьмешь. К добру надо привлекать добром. Но дело не в этом. Вернемся к Микулицыну. Если таковы ожидающие нас вероятия, то зачем нам ехать? Нам надо повернуть оглобли.
– Какой вздор. Во-первых, разве только и свету в окошке, что Микулицыны? Во-вторых, Микулицын преступно добр, добр до крайности. Пошумит, покобенится и размякнет, рубашку с себя снимет, последнею коркою поделится. И Самдевятов рассказал.
6
– Двадцать пять лет тому назад Микулицын студентом Технологического института приехал из Петербурга. Он был выслан сюда под надзор полиции. Микулицын приехал, получил место управляющего у Крюгера и женился. Тут у нас были четыре сестры Тунцовы, на одну больше, чем у Чехова, – за ними ухаживали все Юрятинские учащиеся, – Агриппина, Евдокия, Глафира и Серафима Севериновны. Перефразируя их отчество, девиц прозвали северянками. На старшей северянке Микулицын и женился.
Скоро у супругов родился сын. Из поклонения идее свободы дурак отец окрестил мальчика редким именем Ливерий. Ливерий, в просторечии Ливка, рос сорванцом, обнаруживая разносторонние и незаурядные способности. Грянула война. Ливка подделал года в метрике и пятнадцатилетним юнцом удрал добровольцем на фронт. Аграфена Севериновна, вообще болезненная, не вынесла удара, слегла, больше не вставала и умерла позапрошлой зимой, перед самой революцией.
Кончилась война. Вернулся Ливерий. Кто он? Это герой прапорщик с тремя крестами и, ну конечно, в лоск распропагандированный фронтовой делегат-большевик. Про «Лесных братьев» вы слыхали?