ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 02.10.2020
Просмотров: 307
Скачиваний: 4
Выпад Сада против порока и его носителей можно считать хитроумной уловкой на основании того, что в своем творчестве Сад не предложил и даже не попытался предложить никакой серьезной альтернативы пороку. Добродетель? В представлении Сада добродетель была связана с христианской моралью и “богом”. Отвернувшись от этих “химер”, Сад отвернулся и от нее, достаточно показав ее немощность в истории Жюстины. Он сомневался в самодостаточности добродетели. “Ты хочешь, чтобы вся вселенная была добродетельной,— философствует он в одном письме,— и не чувствуешь, что все бы моментально погибло, если бы на земле существовала одна добродетель”. Размышления Сада невольно вызывают в памяти воспоминание о ночном госте Ивана Карамазова, уверявшего, что без существования зла история бы закончилась... Но если Достоевский не удовлетворился софизмами черта, то Сад, напротив, покорился показавшейся ему очевидной мысли о необходимости присутствия зла в мире. Он оказался заворожен, загипнотизирован ею и не нашел ничего иного, как чистосердечно возвестить о неистребимости и торжестве зла, которому в своем творчестве предоставил такие полномочия, каких оно еще никогда не получало в искусстве.
Итак, Сад ставит грандиозную мистерию о торжестве зла. Ее играют в полутьме, посреди декораций, изображающих подвалы заброшенных замков. Сад пристально следит лишь за логикой триумфального развития эгоистической страсти, сметающей все на своем пути. Вот почему Сад ценит и любит порядок даже в самом диком загуле, в самой сумасшедшей оргии.
Вместе с тем Сад - это этап европейской культуры. Культура должна пройти через проблематику Сада, вербализировать эротическую стихию, определить логику сексуальных фантазий. Лишь при условии богатого знания о законах эротики, уничтожения ханжеских табу, свободного владения языком страстей, наконец, такой ментальности, которая позволяет читать Сада не столько как порнографическое откровение, занятное само по себе, сколько философское кредо наслажденца, можно преодолеть ту болезнь немоты, которая сковывает “смущающуюся” культуру. К сожалению, русская культура не богата развитой эротической речью, ее представления об эротике достаточно скудны, построены на целой системе предрассудков, ее пугают “недозволенные” видения.
Торжество гуманистического оппонента Сада только тогда не будет опрометчивым, когда он в достаточной мере определит условия, при которых возникает феномен садизма, и углубит свой анализ причин, его порождающих, оставаясь, естественно, нетерпимым к любым формам садизма.
Глава 3 Любовь в страдании или душевный мазохизм
Мазохизм (англ. masochism, по имени австрийского романиста Леопольда фон Захер-Мазоха) в широком смысле означает любое стремление направлять что-либо деструктивное, болезненное, унизительное в свою сторону. В узком смысле мазохизм – половое извращение, при котором сексуальное удовольствие возникает от получения физических или моральных страданий. Чем агрессивнее действия партнера, тем больше удовольствие мазохиста.
Существует мысленный мазохизм, когда человек участвует в сценах насилия и разных унизительных ситуациях лишь на уровне воображения. Мазохизм нередко сочетается с садизмом , эксгибиционизмом. Естественным партнером для мазохиста является садист.
Говорят также о моральном мазохизме, когда человек обрекает себя на непрерывное наказание; о психическом мазохизме (враждебность или прочие психические деструктивные импульсы, направленные на себя); о массовом мазохизме - если подобные тенденции характерны для целого сообщества.
3.1 Корни личностной деформации
Рассуждая о корнях мазохизма, Фромм полагал, что данная деформация имеет личностное измерение. Иначе говоря, истоки таких переживаний надо искать в поведении человека, в социальных задатках. По мнению американского философа, садист и мазохист не являются заложниками искаженного психосексуального развития. Мазохизм и садизм обнаруживают себя и присущие им особенности не только в интимной близости. Их черты проступают в человеческих поступках, в мотивах и целях человеческих взаимоотношений. Чем обусловлено, к примеру, желание человека контролировать жизнь другого человека.
Фромм в качестве иллюстрации ссылается на римского тирана Калигулу. История, связанная с римским императором, хорошо известна. Взойдя на престол он сразу начал исступленно пользоваться властью. Уже за три года правления он обрел славу тирана. Сначала он объявил себя богом. Правители были готовы признать его высшим существом. Но он потребовал, чтобы ему прислуживали не слуги, а жрецы. Можно подумать: всего лишь прихоть властителя. Но он проявил неслыханную жестокость. Император изъявил желание лично присутствовать во время пыток преступников и последующих казней. Он даже принимал участие в боях гладиаторов под видом обычного воина. Это было неслыханным нарушением правил. Ведь гладиатором мог быть только раб, преступник или вольноотпущенник. Окружающие приходили в состояние ужаса, когда свободный человек, да еще облеченный высшей властью, участвовал в цирковых представлениях.
Можно полагать, что Калигула был сумасшедшим. Но во многих делах он проявлял находчивость, целеустремленность и даже здравый смысл. Каким образом, в нем укоренился садизм. Фромм справедливо полагает, что его изуродовала бесконтрольная власть. Не было дня, чтобы в Риме кого-нибудь не пытали, а убийство было рутинным делом. Однако это не походило на простую расправу со злодеями или изменниками. Над каждой жертвой творились изощренные издевательства. Калигула, к примеру, велел казнить безвинного юношу. Ему сказали, что этот человек превосходит его кротостью и красотой. Но разве император считал себя кротким? Да, он гордился тем, что порой воздерживался от беспредельных жестокостей. Но тогда почему Калигула проявил злобность не только к юноше, но и к его отцу, который отказался явиться к императору. Калигула не останавливался ни перед чем. Сексуальному насилию подвергались многие женщины, и каждая чувствовала неотвратимую угрозу его жестокости. В соответствии с римскими законами верховный правитель должен был соответствовать этическим правилам. Но Калигула даже не скрывал свой воспаленный эрос. Он принуждал пленниц к демонстративному совокуплению. Когда он ехал по Риму, впереди бежали глашатаи, которые предупреждали жителей Рима о его неуемной похотливости. Светоний, автор одной из биографий Калигулы писал: «О браках его трудно сказать, что в них было пристойнее: заключение, расторжение или пребывание в браке». Калигула не брезговал и половыми отношениями с мужчинами и мальчиками, а также с проститутками. Он даже превратил часть своего дворца в публичный дом и таким образом получал доходы для своих удовольствий».
Конечно, среди римлян находились люди, которые пытались выступить против тиранического произвола. Но это всегда вызывало у Калигулы накаты неслыханной ярости и гнева. Деспоту стали подчиняться безропотно, с унижением и мазохистским вожделением. Сенаторы готовы были соревноваться и доказывать друг другу, кто из больше любит деспота.
Эрих Фромм отметил, что Калигула остался в мировой истории как настоящий тиран, кровопийца. Но понять садизм, по мнению американского философа, исходя только из инстинкта, невозможно. Здесь приходится учесть всю страстную природу человека, его готовность повелевать и устранять врагов. Фромм иллюстрирует эти мысли ссылкой на пьесу Альбера Камю «Калигула». Драматург показывает, что убогий, глупый человек, пытается одолеть свою ограниченность. Он пользуется властью для того, чтобы реализовать свои страсти, утвердить свое всемогущество. Так обнаруживает себя феноменология бесконтрольной власти.
3.2 Любовь в страдании
Фромм считал, что в любви участвуют двое. Но далеко не всегда их участие в этом переживании оказывается равноценным. Истинная любовь предполагает жертвенность, готовность раствориться в близком человеке. Но чрезмерное усердие в этом стремлении приводит к мазохизму, к подчиненности, к невротическим переживаниям. Но обнаруживаются и другие свойства человеческой натуры. Не исключено, что один из участников этой сладкой драмы захочет властвовать над своим возлюбленным, навязывая ему свои желания, а другой — добровольно примет на себя бремя подчинения. Садизм и мазохизм — это всегда уравнение с одним обездоленным.
Жан – Поль Сартр выделял негативную трактовку сознания. Оно оценивается как отрицание Бытия, как «ничто». Сартр фиксирует также абсолютную свободу сознания, которое само определяет смысл ситуации и набор проектов на будущее, включая ссылки на враждебность ситуации. В резком разрыве с заветами классической философии, видевшей в свободе цель и счастье человека, Сартр трактует свободу глубоко пессимистически, как несчастье, отчуждение, «обреченность на свободу». Довольно интересны рассуждения Сартра о различии «страха» и «тревоги».
По сути дела, Сартр трактует то, что Фрейд описывал как бессознательное и как механизм его вытеснения. Сартр стремится по экзистенциалистски расшифровать действия человека, его невротическое поведение. «Дурная вера» — это бегство от фундаментального беспредметного страха, скрепленного жесткими узами со свободой. Стремление сбросить с себя груз ответственности на дорефлексивном уровне как раз, по его мнению, и приводит к явлению «дурной веры». Нежелание принять на себя ответственность и порождает ущербный психологический детерминизм такого рода.
Любовь – хрупкая вещь. Она подлежит разрушению. Это уже полемические суждения французского философа Жан-Поль Сартра. Разрушаемость любви, как он писал, имеет три причины. Во-первых, любовь невольно является обманом. Она не может длиться вечно. Лермонтовский Печорин по этому поводу сказал: «Любить, но кого же, на время не стоит труда, а вечно любить невозможно». Но тот, кто любит, хочет взаимности. Он желает ответного чувства. Сам этот любовный порыв получает нравственное, неонтологическое оправдание. Так, люди вступают в обманные отношения. Этим обусловлено и постоянное разочарование любящего. Оно вызвано не самим фактом недостойности любимого бытия. Неудовлетворенность рождается смутным пониманием недостижимости самого идеала.
В «Аллизии любви» С. Бовуар и Жан - Поль Сартр пытаются осмыслить главные аспекты так называемой «любовной философии». Они согласны с тем, что семья и брак – устаревшие понятия. Их тягость ощущают и мужчины, и женщины. Но в толковании сущности любви она расходятся. Эмоциональное содержание любви С.Бовуар признает. Она оценивает это переживание как женщина, утверждая всесилие любви. Сартр же в понимании любви более рационален, рассудочен. Он утверждает запредельность любви экзистенции. Это проявляется, в частности, в своеобразном остережении, указании на опасность, которую несет любовь. Хорошо ли, когда меня любят? С позиции здравомыслия – да, хорошо. Но в этом случае Я все больше теряют свое бытие. Повинуясь чужому нежному чувству, я отказываюсь, по словам Сартра, от своей собственной ответственности за жизненный проект, от своей собственной возможности бытия. Чем же Сартр это аргументирует?
Во-первых, как уже отмечено, влюбленный сам уходит от ответственности.
Во-вторых, и любящий партнер способен пробудиться, обратить внимание на собственное бытие. Тогда он в любой момент может представить своего партнера или партнершу как объект. Это и рождает определенную неуверенность любящего. Его тревожит возможность стать объектом чье-то страсти.
В третьих, сама по себе любовь не нуждается в оценке. Внутри совместного чувства он является абсолютом. Но есть другие, которые оценивают этот союз, пытаются его релятивизировать. Чтобы любовь сохраняла свой статус неизменной оси отношения, другие не нужны. Любимые должны оставаться друг с другом, но без других, только с любимым человеком. Но это невозможно. Если даже нафантазировать такое уединение, то оно неизбежно заканчивается вторжением других людей.
В романе античного писателя Лонга «Дафнис и Хлоя» изображена такая идиллия: «Начиналась весна, и таял снег. Стала земля обнажаться, стала трава пробиваться, и пастухи погнали стада на пастбища, а раньше других Дафнис и Хлоя, — ведь служили они пастырю могущества несравненного. И тотчас бегом они побежали к нимфам в пещеру, а оттуда к Пану, к сосне, а затем и к дубу. Сидя под ним, и стада свои пасли, и друг друга целовали. Стали они и цветов искать, чтоб статуи богов венками украсить; цветы едва-едва появляться стали, — зефир их пестовал, а солнце пригревало. Все же удалось найти и фиалки, и нарциссы, и курослеп, и все, что ранней весною земля нам приносит».
Когда сама любовь становится общественным достоянием, сохранить закрытый союз не удается. Тот, кто становится объектом в этом переживании, испытывает стыд, а тот, кому удается доминировать, гордость за то, что все так сложилось в его пользу. Таким образом, по мысли Сартра, напрасно, если бы кто-то попытался затеряться в объективном. Страсть не приведет ни к чему. Другой меня отсылает сам или через других к моей неоправдываемой субъективности. Такой поворот событий заставляет любящего, который, естественно, переживает отчаяние, искать другой союз. Эта попытка осуществить ассимиляцию другого и самого любящего наталкивается на те же трудности.
В одном случае любящий проектирует, как ему овладеть другим при сохранении в нем его «инаковости». В другом случае, напротив, я буду вынужден планировать утрату своей субъективости и растворение в другом. Здесь, по мнению Сартра, и обнаруживается мазохистская установка. «Поскольку другой есть основание моего бытия – для - другого, то, если бы поручил другому сделать меня существующим, я не был бы больше бытием – в - себе, основанным в его бытии свободой. Здесь именно моя собственная субъективность рассматривается как препятствие первоначальному акту, посредством которого другой основывал бы меня в моем бытии; речь здесь прежде всего о ней, чтобы отрицать ее с моей собственной свободой».
Сартр весьма развернуто характеризует мазохистскую установку. Любящий, следовательно, пытается полностью включиться в свое бытие - объекта. Он вынужден отказаться быть чем-либо, кроме объекта. Это, с одной стороны, рождает во мне чувство стыда. Но с другой стороны, я воспринимаю свой стыд как принятое добровольно глубокое обозначение моей объективности. И вот что поразительно. Поскольку «мой повелитель» постигает меня как объект посредством подлинного желания, то я действительно хочу быть желаемым. Таким образом, я делаю себя объектом желания в стыде.
Феномен желания выступает как фундаментальная характеристика бытия человека. Известно, что этой проблеме уделено много внимания в философии психоаналитической ориентации. Значительный интерес к феномену желания обнаруживают представители постструктурализма и постмодернизма. Понимание желания как нехватки, отсутствия желаемого присуще самым разных вариантам экзистенциального мышления. «Высказанное желание – Покушение и Дарение (предложение себя в дар), готовность принести свою неповторимость, уникальность в дар, стремление одарить собою. Иными словами, чтобы пожелать, нужно оставить болезненную приверженность к себе, прервать страстную озабоченность собою, «выйти из себя», совершить трансценденцию. С другой стороны, всякий подарок обязывает принимающего дар осмыслить полученное, сделать подарок предметом сознания. Дарение обращено к личности; принимающей должен проявить волю – принять или отвергнуть подарок. Желание поэтому – Покушение на (воображение, волю, желание) Другого».
Именно это покушение и является для Сартра значимым для характеристики мазохизма. Похожа ли эта ситуация на установку любви? Нет, поскольку в любовном переживании я обязан стремиться существовать для другого как объект - граница его трансцендентности. Но при мазохизме я не возражаю, чтобы со мной обходились как с объектом среди других, как с инструментом, который можно использовать. Сартр считает, что это и есть отрицание моей трансцендентности. В этом случае я не планирую пленить, закабалить его свободу. Напротив, я хочу, чтобы его свобода была радикально неограниченной. В этом переведении собственной ориентации на иные цели я начинаю испытывать наслаждение тем, что сам отказываюсь от своей трансценденции. В предельном варианте это означает создание проекта, внутри которого я не являюсь ни чем, кроме объекта, иначе говоря, нахожусь в - себе. Но та свобода, которая поглощает мою свободу, оказывается основанием этого в - себе. Так мое бытие снова становится своим основанием.