Файл: Современная российская культура на рубеже xxxxi.doc

Панорама культуры XX в. весьма пестра. Известная часть населения мира (собиратели и охотники) является носителем архаической культуры, большая часть находится на уровне традиционной, аграрной культуры и одна треть из 5 млрд. человек достигла стадии научно-технической, современной культуры. Вполне понятно, что в силу мощного развития средств массовой коммуникации и информации современная культура оказывает влияние на архаическую и традиционную культуры многих народов мира. В связи с этим необходимо рассмотреть характер современной культуры, очертить ее контуры и выделить основные черты. Для современной культуры характерны прежде всего такие процессы, как индустриализация и институционализация.

Истоки процесса индустриализации восходят к далекому прошлому, однако сейчас этот процесс резко ускорился. Разрушив обычаи, связанные со старыми формами производства, изменив привычки потребления, оторвав трудящихся от их почвы, индустриализация релятивизировала культуру как среду. Сейчас информация и разнообразные техники информации способствуют усилению абстрактной рационализации коллективной жизни в целом. Сюда можно присовокупить и такие явления, как ускоренное обучение, распространение больших тиражей прессы, спутниковое телевидение, новые системы аудиовизуальной техники, столкновение партий. Все это привело к созданию весьма эффективного мира мнений — новой фигуры культуры как горизонта.

Всякое общество представляет собой наследие институтов, т.е. организованных норм коллективной жизни, наслоение которых образует сферу. Эти институты — нечто вроде ткани из обычаев, привычек, из спутанных нитей коллективной памяти. Во всех обществах, даже архаических, эта ткань изменяется под резким или плавным воздействием истории.

Начавшийся в прошлых веках процесс программирования институ-ционализации культурных изменений ныне быстро расширяется. Наука и искусство становятся индустрией, механизм развития которой ускользает от их создателей. Обучение становится все более и более формализованным: школа распространяет свое влияние, и учеба становится отныне заботой государства; человеческое поведение на всех своих стадиях дает повод для уроков, лекций, программ и экзаменов. Для всех этих разнообразных начинаний необходимы базис, организация, бюрократия, четко определенные нормы. На смену медленным процессам институционализации прошлого, когда у людей было ощущение какого-то постоянства культурной среды, пришло ее производство. В определенном смысле сейчас происходит необычное смещение культуры как среды в сторону культуры как горизонта.

Современной среде культуры, ввергнутой в производство благодаря расширенному кругу институционализации, программирования, может соответствовать горизонт зрелища, с присущими ему чертами. Прежде всего горизонт зрелища подвижен, ибо события, модели, проекты возникают и тотчас ускользают. Для того чтобы событие, модель или проект имели какую-то устойчивость, для того чтобы можно было попытаться высказаться о них, исходя из своих намерений и всей своей жизни, им необходима точка опоры в среде. Когда в среде человека, в его повседневной жизни все становится относительным, ему ничего не остается — только смотреть на эту скользящую перед ним относительность, наблюдать ее, словно спектакль. Если невозможно включиться в множащиеся и сталкивающиеся события, то нужно сесть на обочине дороги истории и смотреть, как проходит мимо череда актеров, политиков, артистов, ученых и иногда философов.

С этим связана и вторая черта горизонта зрелища: зрелище побуждает к тому, чтобы на него смотрели, оно заставляет не думать. Еще Аристотель заметил по поводу театра, что он дает человеку возможность испытывать страсти, которые не угрожают его собственной жизни. Почему бы не распространить эта проницательное замечание на культуру, целиком превратившуюся в зрелище? В течение тысячелетий горизонты культуры изменялись неоднократно в тесной связи с преобразованиями среды и изменениями верований. Но никогда не было такой культуры, которая представляла бы собой лишь хрупкую модель поведения; никогда не было культуры, сведенной лишь к технике действия, знания, толкования. Если нравы и идеалы производят, подобно тому, как производят лен и полотно, зачем думать о них? Не остается ли смотреть, как их производят?

И наконец в подобной ситуации существенную роль играют посредничество и посредники. Между культурой как средой и культурой как горизонтом продолжают существовать посредничество и посредники, влияние которых значительно возросло: священник, мудрец, проповедник, философ, ученый, критик в области искусства и литературы, учитель, профессор... Наши школы и наши университеты, наши церкви и наши партии, наши академии и наши парламенты основываются на этом постулате. Промежуток между культурой как средой и культурой как горизонтом занимает педагогика в самом широком смысле этого слова.

Следует обратить внимание на тот момент, что XX в. породил феномен «конгломератной культуры». Это значит, что открытия в области живописи, музыки, психологии, этики не «стыкуются» с теоремой Гёделя о принципиальной неполноте арифметики, с концепциями «черных» и «белых» дыр, «многоэтажного» вакуума или концепцией метавселенной как уникального экземпляра, который в структурном плане является неисчерпаемым множеством всевозможных целостных миров (вселенных). Иными словами, современная научно-техническая культура представляет собой своеобразный набор различных культурных микрокосмов, которые требуется синтезировать в единое целое.

И наконец, необходимо учитывать ряд факторов современного мира — ускоренное развитие техники, транспорта и связи, угроза разрушения окружающей среды и истощения природных ресурсов, возрастающая взаимозависимость и взаимосвязанность всех стран и др. Все эти факторы приводят к тому, что собственно культурное сотрудничество превращается в фундаментальную необходимость выживания человечества.

Социокультурная ситуация в России конца XX века
В конце XX века российская культура переживает снова «смут­ное время». Подобные полосы в истории России — явление, пери­одически повторяющееся. В этом признании для нас, современни­ков своей эпохи, мало утешительного: «смутные времена» в исто­рии русской культуры и российской цивилизации длились иногда десятилетиями, достигая подчас целого века, не находя выхода. Однако никакие более или менее «ясные времена» в истории на­шей цивилизации не были безусловно яркими и плодотворными в творческом отношении; идейная и общественно-историческая «яс­ность» непосредственно не способствовала рождению новых куль­турных ценностей и смыслов.

Так, в XX веке относительно «смут­ными» для культуры временами были: Серебряный век (особенно десятилетие «между двух революций»), 1920-е гг., «оттепель» и «перестройка». Что же касается «ясности», то она наступала в годы «военного коммунизма», в период расцвета сталинского то­талитарного государства, в годы Великой Отечественной войны, в эпоху брежневского «застоя».

Вместе с «ясностью» обычно наступала идеологическая одно­значность, политическая стабильность, централизация всех сфер жизни (включая культуру), определенность и даже жесткость всех оценочных критериев, норм, регламентация тематики, жанров, стилей и т.п.

Очевидно, что современная социокультурная ситуа­ция к подобной «ясности» не тяготеет и, скорее всего, не прибли­зится даже в случае неожиданного политического поворота. Со­временная — переходная во всех отношениях — ситуация обре­чена на то, чтобы быть смутной, драматичной, тяжелой для куль­туры, но это обстоятельство вовсе не исключает того, что в по­добные-то эпохи российской истории, собственно, и создавались выдающиеся культурные ценности, составляющие ее национальную гордость и славу, причем возникали они не в качестве единичных исключений на общем сером фоне, как то бывало в «ясные» вре­мена, а именно в массовом порядке, как творческий выброс це­лой культурной эпохи, переломной в истории цивилизации.

Социокультурная ситуация в России конца XX века, во мно­гих отношениях очень сходная с ситуацией начала века — рус­ским Серебряным веком, ставшим кануном русской революции, характеризуется явной смысловой размытостью современной рус­ской культуры. Смешение стилей и норм, мировоззренческих принципов и эстетических установок, явный конфликт интерпре­таций в трактовке одних и тех же явлений — все это характер­ные признаки социокультурной неопределенности, налагающей свою печать на все явления и процессы современности.

Сосуще­ствование в общественно-политической и социокультурной жиз­ни — «на равных» — «закрытых» и «открытых» явлений, прототалитарных и антитоталитарных сил, советских и антисоветских (или несоветских) традиций, в принципе не способных к диалогу друг с другом, но при этом взаимно уравновешивающих свое влияние на ситуацию, которая имеет тенденцию развиваться как «вперед», от тоталитаризма к демократии, так и «назад», к ново­му тоталитаризму, но под другим идейным знаменем («обновлен­ный Союз», «Русское Национальное Единство», неоправославная теократия и т.п.), — представляет собой важнейшую предпосыл­ку развития культуры постмодерна сегодня, в условиях цивилизационного кризиса.

В современной российской цивилизации парадоксальным обра­зом сопряжены несоединимые принципы и ценностные ориентации: коллективизм и индивидуализм, резкая политизированность и де­монстративная аполитичность, антизападнические, изоляционистс­кие настроения и стремление воссоединиться с «мировой цивилиза­цией» (понимаемой как западная, евроамериканская), секуляриза­ция и десекуляризация различных сфер жизни и культуры, государствоцентризм, «державничество» и анархическая свобода творчес­ких личностей и стихийных масс от партийно-государственной анга­жированности...

В самом деле, в едином ценностно-смысловом про­странстве современной постготалитарной российской культуры со­существуют фактически «на равных» одиозно-советские имена, про­изведения, идеалы; вновь обретаемые нами культурные ценности русского зарубежья (самого по себе весьма пестрого и противоре­чивого); «возвращенное наследие» деятелей культуры XX века (не­справедливо забытое, запрещенное, извлеченное из архивов, запас­ников, частных коллекций, спецхранов и т.п.); заново переосмыс­ленное «классическое наследие» — явления, не только не связанные друг с другом, но и взаимоисключающие друг друга.

Современная ситуация определяется прежде всего противо­борством двух глубоко укорененных в истории русской культу­ры начал — тоталитарного и ашпитоталшпарного. И дело даже не только в политическом противостоянии «демократов» (в ка­вычках и без кавычек, во всей пестроте спектра либеральных и демократических убеждений, воплощающих в целом антитота­литарные тенденции российского общества) и неокоммунистов, а также националистов различного толка (в совокупности состав­ляющих прототалитарные силы современной России). Речь идет о самих навыках творческой свободы и творческой несвободы, ак­тивности и пассивности, творческого поиска, разрушающего шаблоны и стереотипы культуры, и репродуктивности. Сегодня эти начала, тесно сопряженные между собой, находятся в состоя­нии противоборства, открытой или скрытой полемики.

Еще парадоксальнее, когда эти же начала дружно сосуще­ствуют. Так, пропрезидентское молодежное движение «Идущие вместе» (так называемый путинский комсомол), как это явству­ет из его самоназвания, типично прототалитарное движение (чего стоят, например, спланированные акции по изъятию и уничто­жению постмодернистской «постлитературы» В. Сорокина, В. Пелевина, В. Ерофеева и др.).

Открыто прототалитарными дви­жениями и партиями являются образования типа «Единство», «Отечество — вся Россия». В то же время пропрезидентская по своей ориентации политическая партия СПС (Союз правых сил) — явно антитоталитарная, демократическая, рыночная. Полити­ческий альянс столь разных культурных и социальных сил не может не быть хрупким и эфемерным; однако же он представ­ляет постсоветскую реальность послеельцинского времени.

Перед каждым деятелем культуры сегодня остро стоит про­блема выбора: либо идти опасным, неизведанным путем, пол­ным лишений и непредсказуемых поворотов, либо двигаться по инерции, по привычным российским и советским стандартам, опирающимся на апологию всесильного государства (восточно-деспотического по своему типу), все решающего за нас, всему покровительствующему (если это заслуживает его внимания) и столь же властно карающего все, что противоречит высшим це­лям его самоутверждения, роста и господства. Знаменитый горьковский вопрос: «С кем вы, мастера культуры?» — сегодня, как и 60—70 лет назад, стоит перед отечественной культурой: или культура идет в услужение государству, поэтизируя его мощь, величие, единство, целостность («универсальное государство» как самоцель, по А. Тойнби); или культура развивается сама по себе, предоставленная всем подстерегающим ее случайностям и невзгодам. И этот выбор, если учесть всю предшествующую ис­торию России, судьбоносен для российской цивилизации.
Характерные особенности постсоветской культуры
Постсоветская культура не идет ни по первому, ни по второму пути, и прежде всего потому, что она не только не представляет собой какого-либо единства, но принципиально раздроблена, мо­заична, атомизирована. Правда, у некоторых современных (весь­ма уважаемых) художников и ученых нередко возникает желание вернуться к государственному, культурному патернализму, при­вычному для тоталитарной эпохи (только выраженному в необыч­но гуманных, идеализированных формах). Тоска по государствен­ной опеке и финансовой поддержке неоднократно звучала из твор­ческих союзов (писателей, художников, театральных деятелей, кинематографистов и пр.), академий наук, вузов. Русский интел­лигент всегда мечтал о том, чтобы государство ему помогало, его поддерживало, награждало, с ним советовалось, ему внимало и взамен ... ничего от него не требовало! Три века русской истории так и не смогли вразумить российских мечтателей, что шок не бывает: вслед за финансированием культуры появится ее планиро­вание, затем — социальный заказ, потом — учет и контроль, а там уже и Глонлшп, «искусствоведы в штатском», идеологические ку­раторы из ЦК и ЧК, «железный занавес» в отношении чуждых нам культурных явлений, новая «холодная война» с Западом и т.п.

Российское государство со времен, пожалуй, Ивана Грозного, впервые создавшего официальную культуру (тот же «Домострой» или «Стоглав») в противовес культуре неофициальной, постоянно находило множество целей и объектов, более приоритетных для финансирования, нежели культура (война, оборонная промыш­ленность, госбезопасность, укрепление бюрократического госап­парата, коллективное сельское хозяйство, помощь зарубежным друзьям, осуществление мировой революции и освоение космо­са); до культуры никогда дело не доходило — ее уделом в россий­ской цивилизации был испокон веков именно «остаточный прин­цип». Поэтому все иллюзии и надежды относительно того, что государство изменится, просветится, гуманизируется и призовет на совет интеллигенцию, в начале XXI века кажутся ужасно наи­вными и несбыточными.

Вместе с тем надежды на единство куль­туры, достигаемое помимо или вопреки государственной опеке, в посттоталитарный период также утопичны. Слишком велика инер­ция советского «огосударствления» культуры, лишающего ее са­мостоятельности и свободы, но зато превращающего ее в идеоло­гию, покорный манипулятивный механизм государства.

Раздробленность, мировоззренческая и стилевая противоречивость — характерная особенность постсоветской культуры, субъекты которой представляют собой скорее оппонентов, нежели товарищей, сплоченных общей борьбой за существование. Оппоненты ведут полемику, слушая только самих себя, апеллируя к аргументам и системе доказательств, ценностям и традициям, заимствованным в одном случае из либеральной, в другом — из коммунистической парадигмы, а подчас — из той и другой одновременно или попере­менно.

Спор «глухого с глухим» — это иллюзия диалога; он рас­считан не на взаимопонимание сторон, а на правила идеологическо­го спора (например, на искусство убеждать эмоционально, а не рационально, вопреки фактам, наперекор логике; даже иррациональ­но), если угодно, с опорой на демагогию, софистику или даже ми­фологию и суеверия, апеллируя не к логике науки, а к повседневно­му здравому смыслу, мертвой традиции или психологическим фено­менам массовых потрясений — страху, инерции, шоку, панике, про­страции, массовому гипнозу, обману и т. п.

Это обещания, не рас­считанные на выполнение, заявления без содержания, суждения, ко­торые невозможно верифицировать, деятельность, принимающая виртуальный характер и т.д. Всеобщий монологизм, так сказать, «хор монологов», укорененных в разных культурных традициях и социальных слоях общества, в принципе не конструктивный, не пло­дотворный. Не случайно древнегреческая культура, давшая челове­честву не только термины монолог и диалог, но и сами эти социокультурные явления, под полилогом понимала не многоголосие об­суждения, спора, дискуссии, а скорее хаотический шум и гам толпы .
Современная российская культура на рубеже XX—XXI
Современная российская культура на рубеже XX—XXI ве­ков оказывается одновременно включенной в рыночные меха­низмы (но трактуемые очень архаично, примитивно, варварски) и в процесс посттоталитарной стагнации; она насквозь монопо­лизирована, ориентирована на государственный патернализм и в то же время пронизана конкурентной борьбой «на выжива­ние»; она презирает «массовую культуру» (особенно запад­ную) и жаждет сама стать столь же массовой, но без конку­рентов, монопольно; она соприкасается с теневой экономи­кой и криминальной культурой (а подчас и прямо базируется на них) и в то же время открыто лоббируется правоохрани­тельными органами, правительством, различными политичес­кими партиями и движениями. Границы между искусствен­ным и естественным стремительно размываются; культурная предметность легко переходит в социальную среду, и детективный сюжет органично размещается в действительности как некая «общая канва» исторических и житейских событий. Все это косвенные черты современного состояния российской ци­вилизации.

Важно понять, что российский олигархический неокапитализм и неорынок — это вовсе не возврат к тому капитализму (до Ок­тября 1917г.), развитие которого оказалось насильственно прерва­но революцией и Гражданской войной; не реставрация нэпа, так­же насильственно свернутого в ходе «Великого перелома», и вооб­ще никакой не капитализм (классический или современный за­падный, развившийся из классического). Это модификация позднетоталитарных структур и отношений, вызванная их распадом и адаптацией к меняющемуся мировому контексту; превращенная форма тоталитаризма в контексте посттоталитарного развития; в крайнем случае — плод противоестественного «скрещивания» тоталитаризма с политической демократией, социалистического «планового хозяйства» с рыночными отношениями, политической цензуры с «гласностью» и деланной «сенсационностью» (социаль­ного гибрида, осложненного подчинением либеральных и демок­ратических институтов — тоталитарным, поскольку господствую­щей традицией является преемственная с прежней парадигмой, а не «прививаемая» ей со стороны или из глубины истории).

Словом, это монстр, порожденный логикой именно тоталитар­ного и посттоталитарного развития России, в принципе не мог­ший развиться ни в какой иной стране, ни на какой иной стадии исторического развития. И степень устойчивости или неустойчи­вости этого исторического образования определяется тем, какой логике имманентного культурного развития оно следует и как оно может вписаться во всемирно-исторический культурный кон­текст. Если вписываемость российской цивилизации в восточ­ный цивилизационный контекст (китайский, вьетнамский, индий­ский и т.п.) вполне реальна и адекватна, то с включением россий­ской цивилизации в западно-европейский контекст, как мы зна­ем, дело обстоит неважно, и объяснение этому лежит в типологи­ческих различиях российской и западной цивилизаций, в раз­личных архитектонических принципах соответствующих культур.

Перестав (частично) быть «закрытым» обществом, посттота­литарная Россия лишь условно и чисто словесно начала прибли­жаться к нормативам и идеалам «открытого общества». Тради­ции неправового государства в рамках российской цивилизации инспирируют феномен «слишком открытого общества», в сис­тему которого парадоксальным образом (псевдодемократически) включены на равных правах как «открытые», так и «закры­тые» структуры: компоненты правового государства, криминаль­ные образования и косные бюрократические институты; фено­мены классической советской культуры и эмигрантской культу­ры русского зарубежья, но более всего — западной (американс­кой) массовой культуры; образцы коммунистической и либераль­ной, националистической и космополитической, атеистической и религиозной идеологий...

Противоречивый симбиоз «закрытос­ти / открытости» также носит «химерический» характер: либо «открытые» структуры поглощаются обобщающей «закрытой» системой, становясь в итоге «вторично закрытыми»; либо «зак­рытые» структуры оказываются включенными в «открытую» си­стему, во многом адаптируя ее к себе и трактуя «открытость» лишь как форму собственной безграничной свободы относитель­но других структур и независимости от всей системы.

Все эти структуры, более взаимодействующие не друг с другом, а со своим «безразмерным» целым, равно «лояльным» (или безраз­личным) и к собственной «открытости», и к «закрытости», равно поощряющим зависимость и независимость, репрессивность и поощрительность, честность и мошенничество, государственность и эгоизм, созидательность и спекулятивность, будучи самостоятель­ными и взаимно безответственными, перестают быть частями цело­го, элементами или компонентами одной системы. Не поддающий­ся внешней регуляции и управлению конгломерат автономных об­разований напоминает собой модель «броуновского движения».

При этом все «открытые» структуры вступают в диалог с «зак­рытыми» по принципу «открытости», в то время как «закры­тые» структуры ведут себя с «открытыми» по законам «закры­того общества» (например, как с «агентами чуждых влияний» или прямыми сотрудниками зарубежных спецслужб, как с пред­ставителями конкурирующей теневой фирмы или мафии), что приводит к ценностно-смысловым разночтениям во всех пла­нах — политическом, нравственном, эстетическом, религиозном, философском, организационном, экономическом, житейском и т.д.

И в контекстуальном отношении Россия так же амбивален­тна: она равно открыта как «открытым», демократическим об­ществам, так и «закрытым», авторитарным и тоталитарным, осуж­дая «открытые» общества за нетерпимость к «закрытым» и оправдывая «закрытые» общества в их резкой враждебности к «открытым», что придает внешнеполитическому обличию пост­советской России противоречивый и «вненаходимый» характер.

Это объясняется тем, что предсказанная П. Сорокиным кон­вергенция в отношениях между Востоком — СССР и Западом (знаменитая теория «конвергенции» родилась в недрах запад­ной демократии и несет в себе все признаки классического ли­берализма) понимается в постсоветской России совершенно нетрадиционно. Ее смысл в посттоталитарный период российс­кой цивилизации — беспринципное соединение любых цивилизационных и культурных явлений, в том числе не совместимых и даже внеположных друг другу.

Вопрос настоящего этапа исторического развития российской цивилизации заключается в том, чтобы по возможности сгладить, смягчить, «сдемпфировать» взрывные процессы, протекающие или складывающиеся в настоящий момент, — не с тем, чтобы найти формы «переключения» бинарной системы на тернарную, выработать «язык» перевода дихотомической логики культурно-исторического развития на трихотомическую и превращения монологического подхода — в полифонический (это на совре­менном этапе практически невозможно!), но с тем хотя бы, что­бы достичь совмещения бинарных и тернарных форм, добиться установления устойчивого диалога между Россией и Западом, найти такие формы самосознания отечественной культуры, ко­торые бы не воспроизводили одни и те же механизмы неприми­римой партийной или геополитической борьбы, ценностной по­ляризации, нормативизма и этического максимализма, жесткой конфронтационности, радикализма в переустройстве общества и т.д., но искали формы срединной, ценностно-нейтральной куль­туры, изменяющие облик российской цивилизации в сторону большей многомерности, гибкости, терпимости к «иному».

Прежняя, типичная для советского сознания методология осмысления и анализа культуры, истории цивилизаций строи­лась как исключительно дихотомическая: классовые или формационные оппозиции, «черно-белые» критерии любых оценок, муссирование образа «врага» в политике и культуре, резкая идеологизация и политизация всех культурологических интерпре­таций, идейная нетерпимость в отношении всего выходящего за пределы узкой «нормы», последовательная «селекция» культур­ного материала с позиции теории «двух культур», классовой и идеологической борьбы, «двух миров» — словом, противосто­яния «нашего» и «ненашего» («чужого», «враждебного», «зло­козненного»), т.е. развивалась почти исключительно в рамках инверсионной логики, типичной для российской истории.

Отойти от традиций социокультурного раскола, бинарности — если не в самом социокультурном материале истории, не в реаль­ности, не в менталитете русской культуры (здесь нельзя желать невозможного), то хотя бы в намерениях, в культурных установ­ках, ценностных ориентациях — это значит научиться осмыслять, интерпретировать и оценивать социокультурные процессы, сохра­няющие свой «взрывной» характер, в категориях целостно-троич­ного мышления, трихотомичной методологии; овладеть методом сознательного «перевода» бинарных структур бытия в тернарные структуры сознания, членить картину мира по логике триад. Да­лее, это значит преодолеть глубоко укоренившийся в русской куль­туре механизм инверсии (собственно и порождающий явления социокультурного раскола) и более органично, чем это было ра­нее, усвоить механизм медиации (уводящий от принципа простого «перебора» между готовыми альтернативными стратегиями и вы­бора между двумя крайностями). Такая перспектива, хотя и выпа­дающая из исторической логики русской культуры, противореча­щая всему предшествовавшему историческому опыту развития российской цивилизации, была бы в третий «смутный» период русской истории как нельзя более конструктивной.
Рзмывания бинарности в русской культуре
Наличный опыт российского посттоталитарного развития после 1991 г. показывает, что российское общество еще не со­зрело для решения задач и взвешенного рефлексирования ре­альности; оно вовсе не выработало принципов тернарного мыш­ления и механизмов преодоления бинарности; оно не готово к поиску компромиссов и обретению консенсуса (не только поли­тического, но и культурного, идеологического, нравственного, религиозного). То, что мы можем наблюдать в различных сфе­рах российской жизни постсоветского времени, — это сопря­жение множества бинарных оппозиций, самая пестрота и коли­чество которых отнюдь не устраняет многократной бинарности членения целого, глубоко укорененной дихотомичности пост­тоталитарной российской культуры. Так что идея плавного пе­рехода русской культуры и российской цивилизации к трихото­мическому строению остается либо далеким прогнозом социо­культурного развития России в XXI веке, либо либеральной интеллигентской мечтой, благородной и теоретически логичной, но далекой от реальности, меняющейся слишком медленно и непоследовательно, а значит, увы, несостоятельной гипотезой, сохраняющей пока лишь теоретический интерес.

Впрочем, некоторые реальные сдвиги в сторону размывания бинарности в русской культуре можно наблюдать уже сегодня. Так, один из характерных примеров культурной жизни последне­го времени — дополнение традиционной для советской культуры антиномии «наука / искусство» (т.е. рационально-логическое / чувственно-образное) третьим компонентом культуры (интуитив­но-субстанциональным) — религией, верой (кто бы и как ту и дру­гую сегодня ни понимал или ни эксплуатировал). Однако в отли­чие от тех цивилизаций, где познавательная и художественная культуры давно — мирно и творчески — сосуществуют с культу­рой религиозной, в постсоветской России десекуляризация при­обретает деструктивную направленность. Благодаря своему «тре­тьему» компоненту современной российской культуре оказывает­ся возможным апеллировать к эмоциям вместо аргументов, под­менять логическое исследование образно-ассоциативным или не­посредственно мистическим видением мира, в доказательствах или при проверке истинности — рассматривать веру равной знанию и вообще представлять культуру как непрерывную область размы­тых значений и смыслов, где наука превращается в особое искус­ство или религию; религия предстает как некое учение и непос­редственное знание действительности, но одновременно и как спе­цифическое искусство или даже шоу; искусство оборачивается, с одной стороны, специфически препарированным вненаучным зна­нием, а с другой стороны — эстетизированной верой.

В сфере же, например, политической культуры общества се­годня заметно дополнение непримиримой оппозиции правых («демократов» буржуазного толка) и левых («национал-комму­нистов» / «патриотов») условным «центром» — умеренными и осторожными «прагматиками», «беспартийными профессио­налами». На стороне первой пары (правых / левых) — давняя историческая традиция политической и социокультурной кон­фронтации, жесткой и бескомпромиссной борьбы, т.е. отчетли­вой бинарности (логика, тем более понятная, что по своему со­циально-политическому происхождению нынешняя российская политическая элита как правого, так и левого толка является двумя вариантами трансформации одного и того же социокультурного материала — бывшей советской партийно-государ­ственной номенклатуры — со всеми ее традициями, навыка­ми, интересами, ценностями, принципами, идеями).

На стороне же «беспринципных» и «безыдейных» прагмати­ков-профессионалов— общая усталость населения от конфрон­тации и борьбы, от гиперболизированной политизации и идеологизации жизни, от революционных «ломок» общественного уклада и исторических потрясений; равнодушие обывателей к идеям и принципам и заинтересованность в практически ощу­тимых результатах, во внимании к культуре повседневности. Это «равнодушие», возведенное в ранг идеологии и философии имеет шанс стать в постсоветский период той «третьей силой», кото­рая и окажется наиболее конструктивной и модернизирующей русскую культуру и российскую цивилизацию через призму конвергентных процессов.

Усталость от конфронтации, обличений, борьбы за власть; по­литическое равнодушие; потребительство на бытовом и культур­ном уровне; поветрия оккультизма, эзотеризма, мистики, тради­ционно расцветающих в периоды «безвременья», «смуты» и за­полняющих идеологический вакуум, образовавшийся на месте скомпрометированных теорий; засилие массовой стандартизиро­ванной и деидеологизированной культуры (развлекательных шоу, игровых программ, лотерей и т.п.) — все это создает атмосферу, уменьшающую опасность социокультурного взрыва, которым все­гда была чревата русская культура с ее ярко выраженной бинар­ной структурой («взаимоупором» противоположных начал). Ан­тиномия тоталитаризма и демократии «размывается» аморфной стихией «хеппенинга», и тот факт, что едва ли не треть общества (особенно среди молодежи) поглощает эту специфическую «сре­динную культуру», выступающую в роли «буфера» между поляри­зованными тенденциями, является весьма обнадеживающим.
Гуманистические идеалы и принципы в

современной русской культуре
Культура XX столетия едина в своем многообразии. К общечеловеческим нормам, ценностям, формам восприятия и оценки мира человечество приходит в результате развития и взаимовлияния национальных культур.
Идеалы и установки современной культуры являются сплавом того, что достигло человечество к концу XX в.

В современной культуре широкое распространение получили гуманистические идеалы и принципы. Разумеется, гуманизм -достаточно многообразное понятие. Ренессансный гуманизм, например, утверждавший мощь и свободу творческого человеческого духа, являлся в определенном смысле элитарным, поскольку его мораль была индивидуалистической, значимой лишь для избранных.

Суть современного гуманизма заключается в его универсальности: он адресуется каждому человеку, провозглашает право каждого на жизнь, благосостояние и свободу. Иными словами, это не элитарный, а демократический гуманизм.
Наука – как социокультурная система


Важнейшим итогом развития культуры, воспринятой в нашем столетии, является установка на научно-рациональное познание мира и связанная с ней социокультурная система - наука. Еще в XIX в. появляются первые признаки того, что наука стала мировой, объединив усилия ученых разных стран. Возникла, развилась в дальнейшем интернационализация научных связей. Расширение сферы применения науки в конце XIX- начале XX в. привело к преобразованию жизни десятков миллионов людей, живших в новых промышленных странах, и объединению их в новую экономическую систему.

Мировая научная целостность, сложившаяся в XX в., положила начало экономическому объединению мира, передаче во все уголки земного шара передовых способов производственной культуры. Мы являемся свидетелями растущей интернационализации народнохозяйственных связей. Одним из выражений этого процесса стали транснациональные корпорации с их едиными формами организационной культуры, действующими в десятках стран и на различных континентах. На долю транснациональных компаний приходится более трети промышленного производства, более половины внешней торговли, почти 80% новой техники и технологий. О нарастании интернационализации жизни современного мира свидетельствует всеохватывающий характер научно-технической революции, принципиально новая роль средств массовой информации и коммуникации.
Техногенное отношение к природе как к средству удовлетворения не духовных, а сугубо технических потребностей становится в первой половине XX в. одной из ведущих тенденций в развитии культуры.
Новая космическая культура
Оптимистическое миросозерцание, обусловленное успехами научной мысли, воплощенной в мировой промышленности и технике, преобразующих лик планеты, послужило основой для возникновения характерного для человека XX в. ощущения космичности своего бытия.

Космизм- уникальное, интереснейшее явление современной культуры, значение которого начинает осознаваться только сейчас, на пороге третьего тысячелетия. В работах известных космистов В.И.Вернадского, А.Л.Чижевского, Тейяра де Шардена были поставлены принципиально новые проблемы космической роли человечества, единства человека и космоса, морально-этической ответственности в ходе космической экспансии человечества. Эти идеи возникли прежде всего на отечественной почве, ибо для русской культуры характерно представление о человеке как о личностиактивной, ищущей и одновременно укоренной во всеобщем, в целом.

Каковы идеи новой космической культуры?

Это идея активной эволюции, в которой выражается новое качество взаимоотношений человека и природы. Опираясь на естественно-научные эволюционные воззрения, традиционно ценимые в России, космисты выдвинули мысль о неизбежности развития человека, природы и космоса; когда сознание, разум становятся ведущей силой мирового развития, человек берет на себя ответственность за космическую эволюцию. Он должен проникнутся духом космической этики.

Во вторых, рассматривая Землю и ее историю как часть эволюционных процессов во Вселенной, космисты соединили заботу о космическом целом с нуждами, запросами и потребностями конкретных людей. С их точки зрения, гуманистический оптимизм, радостное и светлое миросозерцание не на прекраснодушных мечтаниях отдельных мыслителей, а на законах развития культуры и самой природы.

С наибольшей научной доказательностью и филосовской обоснованностью эти идеи были развиты выдающимся русским мыслителем, ученым-естествоиспытателем, стоявшим у истоков современной геохимии и биогеохимии, - В.И.Вернадским.

Осознавая пути эволюции и мировой культуры, мыслитель приходит к выводу о том, что деятельность человека не есть некое отклонение в эволюционном развитии. Под влиянием объединенного человечества биосфера закономерно перейдет в качественно новое состояние - новосферу. Человек и его разум не просто конечный результат эволюции, но и одновременно начало нового движения, создающего сферу разума, которрая и будет являться определяющей силой эволюционного развития в будущем.
Кризисные явления техногенной цивилизации
Однако культура XX в. отразила тот кризис, в который медленно входила техногенная цивилизация. Современное производство, породившее новый тип цивилизации, индустриальное общество, привело к действительному господству безличных экономических, технологических, политических структур над живой человеческой деятельностью, индивидуальным “Я” подлинной культуры. Способ организации социальной жизни, который Л.Мемфорд отразил в образе гигантской машины, получил свое логическое завершение во второй половине XX в.. Симптоматично, что именно через армию стандартная модель мегамашины передвинулась от культуры к культуре, начиная с эпохи древних царств. Человек с присущей ему индивидуальностью и творческим потенциалом оказывается стандартной деталью социальной машины, функциональным придатком технологического процесса. Следствия этой машинизации проистекают из абсолютного превосходства механической предначертанности, исчисляемости и надежности. Все, связанное с душевными переживаниями и верой, допускается лишь при условии, что оно полезно для целей, поставленных перед машиной. Человек сам становится одним из видов сырья, подлежащего целенаправленной обработке. Поэтому тот, кто раньше был субстанцией целого и его смыслом-человек, -теперь становится средством”.
В XX в. полностью обнаружились кризисные явления техногенной цивилизации, возникшей на развалиннах средневековья. Культура этой цивилизации сложилась на основе особых отношений человека и природы, он стремился вырваться из зависимости от природы и высшими ее ценностями признавалось господство человека над природой, прогресс, обновление, наращивание технологических и научных знаний. Развитие техники и технологии как орудия господства человека над природой стали главными целями общественного развития. В результате возникла ситуация, когда постоянное наращивание материального богатства на основе обновления техники превратило человека в простое орудие эффективной экономической деятельности.

Выдающиеся гуманисты и мыслители XX в. с тревогой говорили о процессе деградации культуры.

Отрицательно воздействует на культуру также сверхорганизованность наших общественных условий. Насколько верно, что организованное общество является предпосылкой и одновременно следствием культуры, настолько очевидно также, что на определенном этапе внешняя организация общества начинает осуществляться за счет духовной жизни. Личность и идеи подпадают под власть институтов общества, вместо того, чтобы оказывать влияние на них и поддерживать в них живое начало.
Новая информационная культура
Возникает новая информационная культура, новые способы получения информации, производственной и научной деятельности. Доступ к информационным сетям, знанию оказывается определяющей основой для стратификации, разделения общества. На основе автоматизированного доступа к системам связи индивид или группа лиц может получить информацию, необходимую для решения профессиональных или личных задач. Происходит процесс автоматизации и работизации производства и управления. В сфере информационной деятельности работает более 50% трудоспособного населения. Концепция “информационного общества” определила пути формирования “материального тела” культуры конца Xxв.

В некоторых сферах культуры, например, в театральном искусстве, непосредственно творческие проблемы тесно связываются с решением экономических вопросов. Во время перехода театров на хозрасчет стремление отдельных деятелей искусства “подзаработать” оборачивается довольно дорогой ценой - снижением художественной ценности спектакля, нетребовательностью к репертуару, пошлостью и дурным вкусом во имя прибыли и ложного успеха.

Наступает время, когда серьезно обостряется противостояние и увеличивается разрыв между коммерческой культурой и высокой духовностью. Рассуждения о переводе всей культуры на полный хозрасчет ошибочны и могут нанести духовному развитию большой вред.

В конце XX в. культура все более осознается как эпицентр человеческого бытия. Она словно кислород насыщает и заполняет социальное пространство

ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Судьба русской культуры (и российской цивилизации) все­гда зависела от случайностей и отличалась высокой степенью непредсказуемости (отсюда столь характерная для русской ментальности ссылка на «авось», «небось» и «как-нибудь»). Скла­дывающаяся в современном российском обществе «зона без­различия» — это своего рода аккумуляция всех накопившихся за время реформ надежд и разочарований в форме пресловуто­го «авось да небось»; она-то и блокирует сегодня процессы со­циально-политической конфронтации и раскола, так свойственные России, и развивает тенденции утилитаризма, находящиеся «по ту сторону» идеологической борьбы.

Во времена социальной и идеологической «ясности» такие тен­денции назывались «мещанством», стихией обывателя, мелкобур­жуазной «бездуховностью». Сегодня приходится говорить осто­рожнее: может быть, это какая-то иная духовность, некое «ино­бытие» духа, зачатки «третьей культуры»; в этой дорефлексивной аморфности могут «сниматься» крайности тоталитарной и либеральной культур, изживаться правый и левый радикализм, экстремизм, формироваться исподволь новые нормы жизни и соответствующей ей культуры. В этом отношении и ностальгия по «старому доброму советскому времени», и мечты о том, что «рынок» автоматически приблизит нас к европейским социокультурным стандартам и оптимальным культурно-политическим ре­шениям, — в равной мере «старые» нормы, в значительной мере уже «не работающие», не подтверждаемые практикой.

Впрочем, перспектив для творческой реализации тернар­ного принципа на базе бинарных структур — великое множе­ство, значительно превышающее возможности эмпирическо­го «перебора» уже сложившихся целостных триад в русской культуре и общественной жизни. В этом суть новой ситуа­ции, сложившейся в русской культуре после падения комму­нистического режима в СССР и краха тоталитаризма в гло­бальном, мировом масштабе. В этом ее принципиальная но­визна и уникальность в контексте всемирной истории культу­ры: преобразование бинарных структур в тернарные средства­ми самой культуры, более того — силами ее методологичес­кой рефлексии — осуществилось бы впервые. На этом пути можно было не только сделать много открытий, претерпевая при этом, разумеется, огромные неудачи и разочарования, но и попытаться добиться неожиданных, даже невиданных в ми­ровом масштабе результатов.

Но исторические возможности такого сценария Россия, как это нередко бывало в прошлом, не сумела, не успела или не смогла пока реализовать в течение первого посттотали­тарного десятилетия. Однако посттоталитарное развитие рос­сийской культуры и цивилизации вызывает не одни сожале­ния и культурно-историческую «ностальгию» по советскому или дореволюционному прошлому, которое представляется все в большей степени невозвратимым и невозможным ввиду произошедших цивилизационных перемен. Мы можем констатировать, что изменения, происходящие с современ­ной Россией, не только все дальше уводят ее от бывшего СССР и тем более Российской империи, но и делают ее все меньше «Россией», еще недавно столь отличной от окружаю­щего мира, столь своеобычной в культуре и быту, обществен­ной морали и социальных отношениях, в политике и техно­логии — исключительно специфичным локальным культур­ным пространством. Было бы точнее говорить, что посттота­литарная, постсоветская Россия по сути настолько стала пос­ле всего этого, что может быть сегодня идентифицирована как пост-Россия, которую с прежней Россией связывает лишь то, что она пришла ей на смену.

Список используемой литературы:

1. 
   Очерки по истории мировой культуры. Учебное пособие./Под ред. Т.Ф.Кузнецовой. – М.: «Языки русской культуры», 1997. – 496 с.
   

2. 
   История культуры России
   

Курс лекций для негуманитарных специальностей: - М: о-во «Знание» Российской федерации, 1993 г.

3. 
   Бердяев Н.А.
   

Русская идея /Сост., вступ. Ст. и примеч. М.А. Блюменкранца; Худож.-оформитель Б.Ф.Бублик. – Харьков: Фолио; М.: ООО «Издательство Аст», 2002. – 624 с. (Вершины человеческой мысли).

4. 
   Кондаков И.В.
   

Введение в историю русской культуры (теоретический очерк): Учеб.-М.: Наука, 1994, 378 с.