Файл: "Она тяжело ворочается, она стонет и плачет. Неужели вам, живым, неведомо это" "Разве может плакать земля" "Разве живые совсем оглохли Разве не доносится до их ушей утробный, рвущий душу стон, плач, скрежет Вселенной.docx
ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 09.12.2023
Просмотров: 54
Скачиваний: 2
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
Даже животное поседело, не вынеся того, что ты творишь… На кого, с чем мы детей и внуков наших оставим? – Дед погладил меня по голове и сказал: – Помяни мое слово! Если и дальше все так же пойдет, человек тихо-тихо, незаметно сойдет с ума. И это может подтвердить тебе любой, в ком еще осталась хоть капля здравого смысла… Я взял кошку на руки, прижал к груди и стал гладить ее поседевшую шерстку. Все ближе и ближе прижимал я ее к себе, вдыхая знакомый запах дыма, степных трав. А еще от кошки пахло помойкой и мышами. Наша Рыжая была сильной и смелой. Она не единожды расправлялась с заползшими к нам во двор змеями. Только один раз она никак не могла одолеть огромную толстую змею – и себя извела, и свою противницу. Змея все же сумела вырваться и уползти, но ее на улице добили камнями старшие ребята. Одновременно со змеей исчезла тогда и наша кошка. Мы долго искали ее, но так и не нашли. Сочли, что она сбежала или ее убили. Но дней через десять кошка вдруг вновь у нас объявилась. Видать, где-то отлеживалась, стыдно ей было, что она ту змею не смогла победить. "Вот какая гордая наша Рыжая!" – похвалил ее тогда дедушка. "Тебе больно?" – спросил я кошку. "Больно – это не то слово, мне жутко, жутко, мальчик…" "Прости, что я сразу не признал тебя". "Меня сейчас родная мать не узнала бы! Спасибо бабушке, она у нас умная и наблюдательная…". Я еще нежнее погладил ее. Я подумал, что все мы являемся частью живого мира. И уставшие дедушка с бабушкой, и хмурый отец, и кошка, которую я держу в руках, и наш сивый конь, переживший вместе с нами весь этот ужас, и солдаты, без особого толку бегающие по аулу. Я хотел осмыслить это, я хотел заключить эти мысли в определенную форму, но в каждый следующий миг эта форма рушилась. – Отпусти кошку и вымой руки, – приказал мне отец. Я встал. Рыжая благодарно терлась о мою руку. "Мне кажется, я скоро умру, мальчик. Ведь я была ТАМ, и у меня теперь все нутро горит. Кто был ТАМ, тому не выжить, об этом все говорят". "Тебе страшно?" "Конечно. Живым всегда страшно." В семьдесят седьмом году мой сын пошел в первый класс. Жили мы тогда в Семипалатинске. Помню, была суббота. Сын отправился в школу, жена читала маленькой дочурке сказку, а я с самого утра сидел за письменным столом. Тихо было. Редко-редко проедет за окном случайная машина. Внезапно из подъезда донеслись чьи-то громкие голоса, шум торопливых шагов. Зазвенел дверной звонок, и на пороге появился запыхавшийся, потный сын. – Мама, мама! Выходите! Папа! Мархаба! Давайте быстрее. Будут бомбу взрывать, всем велели выйти из дому! Быстрее!.. Соседи с верхних этажей стремительно спускались по лестнице. Мы тоже принялись собираться. Я представил, как волновался мой мальчик, когда услышал это сообщение – ведь он знал, что в субботу и воскресенье, работая дома, я отключаю радио и телевизор, даже газет не читаю, чтобы получше сосредоточиться. Суббота и воскресенье – дни моего уединения. Объявили пятнадцатиминутную готовность. Он бежал из школы минут десять. Следовательно, у нас в запасе остается около пяти минут. На улице, во дворе уже стояли жильцы двух наших многоэтажек. Стояли тесными кучками, тревожно глядя в небо… И вдруг задрожала земля, посыпались стекла, запахло газом, и запах этот моментально распространился по двору, – очевидно, где-то прорвало трубу. Звенело битое стекло, кто-то побежал вызывать "аварийную" горгаза, казалось, что подрагивающая земля глухо стонет в неясной муке. Мы, не решаясь вернуться в дом, долго ходили по большому заснеженному пустырю. Вдруг сын тревожно потянул меня за рукав. – Папа, а что если дедушка в квартире один остался? Вдруг он ничего не знает? – Не может быть, – успокоил я его. – У них всегда радио включено. И дома полно народу. В случае чего соседи бы их предупредили. – И все-таки давай позвоним дедушке? Мы прошли мимо трех разбитых "автоматов", четвертый на наше счастье оказался целым. Сын торопливо набрал номер, но в трубке слышались лишь длинные гудки. – Их нет, они на улице, – сказал я, но сын никак не мог успокоиться. – Давай съездим к дедушке, вдруг с ним что-нибудь случилось? Он ведь старенький, у него контузия была… Нам повезло. Мы сразу же остановили такси, и сын нетерпеливо постукивал кулачком по коленям. Дорога от нашего микрорайона к старому городу казалась ему ужасно медленной. Отца мы увидели сразу же, как только подъехали к его дому. – Ата! Ата! – Сын стремглав бросился к нему, и отец удивленно обернулся, услышав голос внука. Отец действительно ходил по двору вместе с другими жильцами. – Дархан! Золотой мой! Солнышко мое! – он радостно всплеснул руками и расцеловал внука. – Солнышко! Солнышко мое!.. – приговаривал он, а я вдруг задумался. Я попытался представить себя маленьким, а отца молодым. Я вспомнил, что он в детстве редко ласкал меня, редко обнимал и целовал столь душевно и трепетно. Что ж, времена были такие – суровые, безжалостные, малоблагоприятствующие НЕЖНОСТЯМ. Вот он и сохранил нерастраченным запас любви к родному маленькому существу, и любовь эта, и эта нежность выплескиваются сейчас через край, целиком доставшись его внучатам. Хорошо ли, плохо ли это – не знаю… Не знаю, не знаю… Многого еще не знаю я в этой жизни. – Ата! Мы звонили вам, но никто не брал трубку. Мы испугались и приехали. – А я не догадался вам позвонить… – В глазах у отца стояли слезы, и он крепко прижал к себе Дархана. Помню: он частенько забирал внука к себе по субботам и воскресеньям. Они путешествовали и возвращались радостные, возбужденные, уставшие. Они ездили к чабанам, родственникам или старым фронтовым друзьям отца, у него было много друзей, он любил помогать людям, и люди, помнящие добро, не забыли, что он для них сделал. Он был желанным гостем у русского рыбака, музыканта-уйгура, корейца, что выращивает арбузы… Мы возвращались домой поздно вечером, и сын, намаявшийся за день, сладко спал в моих объятиях, бормоча время от времени: "Ата… зайчик… ата… зайчик, да?" И я понял, что это обрывок какого-то незаконченного их разговора… Пройдет одиннадцать лет, и мы с сыном будем стоять у могилы Канта в центре бывшего Кенигсберга, на улицах которого был тяжело ранен старший сержант-десантник, мой отец. А теперь его внук, мой сын, первый год служит в пограничных войсках Прибалтийского военного округа. Был сырой, холодный день, моросил нудный дождь. Мы стояли у могилы Канта, и сын вдруг сказал: – Папа, а вы помните, когда я учился в первом классе, был сильный подземный взрыв? – Это когда ты нас спасал? – улыбнулся я. – Да, я помню, как бежал из школы и все боялся опоздать. Не успею, думаю, и вы погибнете, и дом разрушится. Помню… да… Мархабу тащил вниз по лестнице, она тогда маленькая была, глаза испуганные, бормочет: "Мама, мама…" "Почему он об этом вспомнил?" – думал я, когда мы шли мимо памятника Шиллеру, расположенного около областного драмтеатра. Памятник… Он уцелел, хотя наши войска так бомбили город, что там живого места не осталось. Что ж, война есть война, у войны свои законы… – Да, когда мы приехали к дедушке, он повел меня в гости к своему старому другу. Они вместе брали Кенигсберг и почему-то в тот день разговорились, вспомнив эти бои. Дедушка-то ведь был прекрасным рассказчиком. Он так замечательно обрисовал мне Кенигсберг, что я даже ахнул, когда сюда попал – настолько точным был его рассказ. А вы знаете, ведь он полдня лежал у Кафедрального собора возле могилы Канта. Тогда-то и ранение получил, и сильную контузию. Спасибо, что вы привезли меня сюда. Меня не на шутку взволновали слова сына. – Я рад, что мы оказались здесь вместе, – сказал я. И вспомнил, что отец при жизни много раз мечтал показать нам Кенигсберг, или Калининград, как он теперь называется. "Увидите, какой это город, – говорил он. – Те замки, что сохранились чудом – это действительно чудо! Люди там обосновались на века. Они умели и строить, и жить. Многое у них получалось на зависть хорошо. Вот, например, коровы. Вы знаете, сколько немцы молока от одной коровы ухитрялись получать? Съездим, обязательно съездим. Увидите те места, где я кровь пролил". Мечта его не сбылась. В пятьдесят восемь лет он скончался от обширного инфаркта. И вот мы с его внуком, моим сыном, бродим по городу, по тем камням, где ступали кирзовые сапоги моего отца, деда моего сына. Память трех поколений казахов слилась воедино в чужом европейском городе, расположенном так далеко от азиатских степей и гор. Вечером четвертого августа я должен был лететь в Семипалатинск. Все дела, назначенные на четвертое, были выполнены, и в моем настольном календаре против каждого "дела" стоял жирный красный прочерк. Я машинально перекинул листок и ахнул. 5 АВГУСТА. ПЯТНИЦА. 25 Лет назад (1963) в Москве представителями правительств СССР, США и Великобритании был подписан Договор о запрещении испытаний ядерного оружия в атмосфере, в космическом пространстве и под водой. К этому договору присоединилось более 100 государств. Это был, на мой взгляд, необычный юбилей, может быть, самая крупная памятная дата этого года, событие вселенского масштаба, напоминание о том дне, когда человек почувствовал себя человеком, а не убийцей. Договор этот был достоин людей, и люди – договора. 5 АВГУСТА. ДЕНЬ ПОМИНОВЕНИЯ ОТЦА. Утром, прилетев в Семипалатинск, я первым делом ринулся к киоску "Союзпечати" и купил множество местных и центральных газет. – В город, в центр, – сказал я таксисту и, устроившись на заднем сиденьи "Волги" стал просматривать газеты, горя желанием поскорее узнать, как мир празднует дату долгожданного торжества человеческого разума. Я внимательно просмотрел "Правду", перелистал "Комсомолку", "Известия", и у меня начали трястись руки. "Не может быть!" – подумал я, раскрывая "Труд", но и здесь даже словечка не было о двадцатипятилетии договора. Последнюю надежду я возлагал на местную "Семей таны", но и эта газета, нашпигованная материалами ТАССа – КазТАГа, молчала о договоре. Я разозлился. Неужели в этом городе нет ни мыслей своих, ни собственного голоса? Неужели мещанский апломб еще пуще расцвел на моей земле, тот самый апломб, в котором упрекал земляков великий Абай? Я и самого себя выругал последними словами за то, что мне тоже не пришло в голову написать об этом юбилее. Во мне что-то оборвалось. Жалкий, сомневающийся, я был неприятен самому себе. – Брат, если у вас есть время, отвезите меня на кладбище. Могилу отца хочу навестить, – попросил я таксиста. Мы остановились перед парком. Всю охапку газет,
вызывавших у меня только раздражение, я отдал цветочницам. У них же купил букет темно-красных гвоздик, любимых цветов отца. – Брат, если у вас есть время, отвезите меня на кладбище. Могилу отца хочу навестить, – попросил я таксиста. Мы остановились перед парком. Всю охапку газет, вызывавших у меня только раздражение, я отдал цветочницам. У них же купил букет темно-красных гвоздик, любимых цветов отца. Я открыл калитку ограды, шагнул на зеленый травяной ковер. Цветы веером легли на темный гранит памятника, с высокой стелы которого на меня глядело лицо отца. "Здравствуйте, отец". "Здравствуй, сынок, айналайын, наконец-то добрался до меня. Устраивайся поудобнее…" "Вы приходите в мои сны, отец". "Это тревожит тебя?" "Нет, радует, папа. Мы с Дарханом были на могиле Канта и вспоминали вас. Почему вы молчите, отец?" "Ты говоришь, вы вспоминали меня?" "Да, ведь вы рассказывали Дархану о Кенигсберге тогда, одиннадцать лет назад". "Сын мой, пусть мой внук знает – я любил его больше собственной жизни". "Перед тем, как идти в армию, он приезжал поклониться вам". "Я помню, сынок, я все помню. Мы, мертвые, помним все". И все же мне не давала покоя мысль о том, что ни одна газета в Советском Союзе не отметила события мирового значения. Двадцать пять лет назад люди ста стран впервые остановили ядерную гонку в атмосфере, космосе, под водой, а мы, страна, называющая себя самой гуманной в мире, молчим об этой победе? Может, мы чего-то боимся?.. Я ничего не мог понять, и голова моя шла кругом. И вновь услышал я голос отца: "Не переживай, сын. Это наша простая забывчивость. А может, сократили по случаю хозрасчета какого-нибудь координатора мировых событий? Это – шутка, но ты прав, отметить такой день нужно было всем миром". "Оттого и стыдно, что этого не случилось, отец! А ведь люди доказали за эти двадцать пять лет, что можно верить друг другу. И я думаю, что мы снова должны собраться все вместе – в Неваде или в Семипалатинске, чтобы подписать еще один документ и окончательно запретить ядерные взрывы, на этот раз – подземные". "Сколько ты пробудешь здесь, на родине?" "Недолго. Завтра еду в Чингистау. Поклонюсь дорогим могилам, что остались там без присмотра. Прощайте, отец!". "До свиданья, сын…" Наутро я выехал в горы. Тридцать пять лет не бывал я тут, и сумрачные сизые скалы заставляли меня напрягать память в тщетных попытках восстановить ускользающие картины прошлого. Мы ехали с моим другом. Нашли могилы дедушки и бабушки, но как ни старались, так и не обнаружили то место, где покоилась маленькая девочка Кенже. Смеркалось, и нужно было спешить, чтобы быстрее выбраться из плена темных горных ущелий. Было далеко за полночь, когда мы спустились в долину, где у подножья Чингистау располагалась одинокая юрта чабана и жила с мужем младшая сестра моего друга. Нас ждали. Стол был накрыт, гудел самовар, в казане варилось мясо. За день мы устали, вымотались, и нам хотелось только одного – лечь в постель и закрыть глаза, но мы обязаны были соблюдать степные обычаи и пытались держаться, как настоящие джигиты. Еще в дороге друг рассказал мне об ужасном несчастье, постигшем сестру и ее мужа, хорошего, простого, работящего парня. Дело в том, что их первенец, которому нынче уже около пяти лет, родился калекой, без рук. Затем она родила еще двоих детей, но они долго не прожили, погибли от лейкоза. Она родила четвертого ребенка. Он тоже урод, у него не зарастает темечко. – Когда я думаю о ней, у меня сердце кровью обливается, – закончил друг. – После последних родов она поседела. Хотела руки на себя наложить да, спасибо, муж спас. Он – надежный парень, стойко все эти беди переносит. Люблю я его за мужскую верность, за то, что сердце у него не ожесточилось. Ты понимаешь меня?… – Да, – сказал я. – Но, может быть, не стоит их зря беспокоить? – Что ты, – ответил друг. – Они всегда так рады гостям. Слава Аллаху, что он не понял истинной подоплеки моего вопроса. Стыдно, но мне не хотелось еще раз смотреть в лицо одной из многочисленных трагедий нашего народа. Слишком много горя навидался я на родных просторах. В Джамбуле мне показали жертв химизации – детей с двумя головами, тремя руками и ногами, до сих пор помню эти обезображенные нечеловеческие лица, отчаяние матерей, стыдливое молчание отцов. Я вспомнил людей Арала, которые гибнут от быстротечного рака пищевода, вспомнил беды угольной Караганды, нефтеносного Мангышлака, Гурьева. Урановые рудники Байконура, медь и свинец Восточного Казахстана – на карте некогда свободной степи сейчас вряд ли найдешь место, где можно вдохнуть чистого воздуха, выпить чистой воды, босиком пройти по родной земле, не опасаясь облучиться, отравиться, заразиться. Наш замечательный демограф показал мне статью, где была приведена численность казахского населения в 1913, в 1932, 1938, 1946 годах. Миллионы погибли на войне, были убиты, расстреляны, сгинули от голода и разрухи. Но какой статистик подсчитает ущерб от атомных испытаний, от того промышленного произвола, который чиновники вершат над нашей землей? А постоянное исчезновение, обеднение казахского языка? Вот еще одна из сонма трагедий, о которых до сих пор помалкивают краснобаи и кампанейщики… – Ага, мы же медленно умираем, – сказала сестра моего друга, когда мы сидели за дастарханом. – Нам тут велят помалкивать о том, как испытывают бомбы под землей. А ведь все это – под нашими ногами! Куда я только ни писала, но мне так никто и не ответил. Я знаю, американские женщины в штате Невада блокируют испытания, устраивают сидячие забастовки. Они и нас просят поддержать их движение мирными демонстрациями возле семипалатинских полигонов, да разве нам кто-нибудь позволит это? Я готова умереть, я пыталась умереть, но на кого я оставлю этих несчастных детей? Разве они перед кем-то виноваты? – Она не выдержала и, задохнувшись от наплыва слов, тихо заплакала. Муж успокаивающе положил руку на ее исхудавшее, острое плечо. Безрукий мальчик отрешенно смотрел на нас. Он потянулся к матери, и она моментально успокоилась, поняв, что он голоден. Она положила ему в рот кусочек мяса и напоила его бульоном. Неожиданно заплакал в подвесной люльке ребенок. Пятилетний безрукий мальчик быстро слез с табуретки и принялся плечом раскачивать люльку. – Его плач означает, что скоро там опять начнут взрывать проклятую бомбу. Она как будто ждет, когда мы заснем. Но он всегда предчувствует взрыв. Слышите, как заходится?.. Мальчик кричал все громче и громче. – Айша, накорми его, может, он голодный? – тихо сказал чабан и обратился к нам: – Кушайте, вы что-то совсем ничего не едите… У него была мягкая извиняющаяся улыбка, у него было обветренное мужественное лицо. Айша вынула сына из люльки и взяла на руки. Я вышел из дома. Под ногами у меня путался лохматый пес, добродушно лаявший куда-то в сторону. Что делается с нами? Куда, в какую пропасть мы катимся? Зачем собственными руками приближаем конец света? И тут задрожала земля, послышался приглушенный грохот. Малыш был прав. ЭТО опять началось. Малыш был прав, У коновязи стоял конь. Стоял не шелохнувшись, точно ничего особенного не происходит в мире. Но когда я подошел к нему, погладил по крупу, по спине, обнял его за шею, то почувствовал, как дрожит его туловище, туловище ко всему привыкшей рабочей скотины. Конь благодарно положил голову мне на плечо, конь дышал мне в ухо и, казалось, шептал одному ему известные сокровенные слова. В горах завыл одинокий волк. Несколько собак с лаем бросились в горы. На небе не было ни звезд, ни луны. Тяжелые тучи, сковавшие предгорье, увеличили ощущение плотной душной темноты. Ни зги. Ничего не видно. До самого утра не смог я сомкнуть глаз. А в доме спали. Заснули хозяева, мой друг, успокоился малыш, рядом с люлькой которого мне постелили. Воспоминания, думы – они, как дикие кони, могли растоптать меня, зло и яростно бормотал я в этой убийственной тишине: – Нет, не лежать мне спокойно в могиле, когда я умру. Когда я умру, пусть пепел мой развеют по степи и родному Чингистау. Это – последняя и единственная просьба моя к моим близким. Не лежать, не лежать, если горе и страдания не оставят наш народ! Широко раскрытыми глазами смотрел я в темноту, ощущая себя тем горячим пеплом, который разносится ветром по родной земле. Пепел – это то, что осталось от тела, а куда устремилась душа моя? Куда она летит?.. Встретила ли она во Вселенной душу маленькой девочки Кенже? Сольются ли наши души, скажите, отец? Рассвело. Стояла предутренняя тревожная тишина. В далеких отрогах гранитной горы Дегелен появилась легкая дымчатая туча. Ветер гнал ее куда-то на восток. Это от взрыва. Мне рассказывали. Гора разваливается, скоро от нее останется одна труха, так говорили мне… "Здравствуй, сын! – сказал отец. Он неожиданно возник подле меня и теперь торопливо исчезал, испарялся в степи. – Сын мой, ты можешь и должен пройтись по родной земле босиком. Ведь это – твоя земля, земля твоих предков…" Это от взрыва. Мне рассказывали. Гора разваливается, скоро от нее останется одна труха, так говорили мне… "Здравствуй, сын! – сказал отец. Он неожиданно возник подле меня и теперь торопливо исчезал, испарялся в степи. – Сын мой, ты можешь и должен пройтись по родной земле босиком. Ведь это – твоя земля, земля твоих предков…" "Так верните же мне родину! – закричал я. – Я хочу, как велел отец, пройти босиком по зеленой траве, я хочу испить воды из наших озер, я хочу лежать на чистой доброй земле и глядеть в чистое доброе небо. Родина, ты слышишь меня?.." Но Родина молчала. А я, сорокадвухлетний мужчина, стоял посреди степи и выл, как последний волк Чингистау перед смертью. И снова дрожала земля. 5–8 августа 1988 г. Семипалатинск. МЫСЛИ "СВЕТ НАДО ПЕРЕДЕЛАТЬ – НАЧНЕМ С СЕБЯ" (ОБРАЩЕНИЕ К МОИМ ЗЕМЛЯКАМ) У моего народа – земляков семипалатинцев, всего многонационального Казахстана, столько телесных и душевных ран, что только представив их невольно содрагаешься, с трудом обуздывая бурные видения ужасов, позора, трагедии народа, и вновь теряясь с какой раны начать разговор, о какой из них напомнить Вам?.. Долгие годы на моей родине в Семипалатинской области, в небе и на земле испытывали атомные и водородные бомбы.
Семилетним мальчиком, я увидел взрыв первой водородной бомбы в Чингисских горах. Помню горестное лицо деда. Помню себя, многократно повторяющим слова Корана. Этот миг, миг веры во спасение с помощью Всевышнего все еще не забыт, жив во мне. Только к Нему уповала душа растерянного мальчика, среди высоких скал и немой угрожающей пустоты перед взрывом. Первая строка моего недописанного детского стиха начиналась словами: "День, когда рухнул мир". Ярчайшие сполохи водородной бомбы… Таких жутких красок более мне не приходилось встречать в природе. Горе, страдание людей, постепенная, мучительная смерть близких, безысходность, ложь власть имущих – все слилось в единый необъяснимый клубок. Сейчас мне сорок три года. Когда я вижу страдания детей Арала, Семипалатинска, Джамбула и Нового Узеня, униженные и оскорбленные детские души призывают меня вместе с ними принять смерть: я хочу превратиться в муравья и умереть под ногами страдающего ребенка. Я испытываю вину, из-за умышленного деяния человеческого разума, ибо великая вера в науку превратила нас в послушных рабов. Мы стали заложниками прогресса. Трагедия Хиросимы и Нагасаки, убиение Арала, 40-летние ядерные испытания на Семипалатинском полигоне – БЕЗУМИЕ. Сегодня мы, как всегда много говорим, и мало делаем. Великие слова – СВОБОДА, РАВЕНСТВО, БРАТСТВО, мы безжалостно унизили и вконец уничтожили их смысл. В стране на долгие десятилетия расцвели насилие, хамство, невежество, карьеризм, институты устрашения. Это доказывает, что наши разговоры о нравственности многие годы носили общий характер. Неужели, изъяв, из собственной жизни чувство МИЛОСЕРДИЯ, а ведь я помню, как мои аульчане миром помогали строить дома не только погорельцам, но всем, кто жил едва сводя концы с концами. Помню, как мой дед водил меня к мечети и велел давать милостыню нищим. Потом страна объявила: у нас нет нищих. Приходят на память слова великого Пушкина: "…Что в мой жестокий век восславил я свободу И милость к падшим призывал". Пушкинский завет, нравственное требование любой эпохи – оказать МИЛОСТЬ. Волею судьбы и по собственному разумению я всегда старался держаться подальше от… так называемой "политики". Я яростно защищал свой островок одиночества, и был счастлив, что это с трудом, но удается мне, полагая что в условиях нравственного застоя активная деятельность – крик одинокого человека в пустыне. Писатель всегда разглаживает морщины действительности, однако моральный облик нашего общества стал невыносимым. Загрубели наши души, яд и зависть клокочут в людях. Бездуховность окутавшая наш дом показала страшное лицо разрыва, пропасти между разумом и материей. Мы оторвались от общечеловеческой морали и отвергли нравственность. В такой жизни найти себя бесконечно трудно. Трудно всем, и писателю, и рабочему, и ученому. Мы 70 лет строим социализм и 70 лет полуголодные стоим в очередях. Когда-то я написал рассказ о фронтовике "Заживем после войны", с такими словами он обращался к любимой девушке перед отправкой на войну, откуда вернулся парализованным. Мы 45 лет живем без войны, а нормальной человеческой жизнью так и не удалось пожить, ни тем Воинам Великой Отечественной, ни их сыновьям, ни их внукам, вчерашним "афганцам". Время идет, а горе остается на нашей земле. Весь мир изменился после войны, побежденные процветают, а победители страдают до сегодняшнего дня, пребывая в невежестве и нищете. Мы должны наконец осознать, что политические фантазии, химера "светлого будущего" победили в нас силы разумного, творческого миросозидания. Особенно это касается всего, связанного с ядерным насилием. Упоение военным могуществом порочно, величие государств определяют по отношению к человеку и его жизни. Люди земли должны на деле осознать себя едиными. Наконец надо понять, что общечеловеческие ценности выше военно-силовых притязаний. Дурная политика, всегда жестоко мстила ее создателям. В Абайском районе, где 40 долгих лет раздаются ядерные взрывы, мать трех угасающих от лейкоза детей взывала ко мне: "Брат, помоги! Мы же тихо вымираем. Ради всего святого, спасите хотя бы детей!" И голос этой несчастной молодой женщины теперь всегда в моем сознании, тогда я вновь и вновь задаю себе вопрос: Как должен жить писатель? Может быть, до скончания дней моих, я так и не найду ответа. Но я прошу Вас, оглянитесь вокруг, посмотрите в глаза детям, страдающим от недугов, не пройдите мимо, протяните руку помощи, сделайте для них что-нибудь посильное, хоть что-нибудь посильное для Вас. На земле не будет ни счастья, ни покоя, если где-то плачет и стонет замученный страшной болью ребенок. И тогда никакими победами, благами, сытостью не оправдается человечество. Я обращаюсь к каждому из Вас, мои земляки, не оставить в беде и одиночестве наших детей. Ведь в Коране и Евангелии написано: "Покаявшийся грешник – дороже праведника". Я обращаюсь к своим коллегам, людям искусства. Я обращаюсь ко всем, кто хочет меня услышать. Мне хочется верить, что бездумный ядерный век останется преходящим в мире, и человеческая цивилизация выстраданная лучшими умами всех времен и всех народов, в конечном итоге, за счет терпения и человеколюбия уцелеет и мы с чувством исполненного долга сможем передать плоды мировой цивилизации более совершенным поколениям. P.S. И еще, я намерен составить книгу из писем и дневников людей пострадавших от ядерного молоха испытаний. Будущее принадлежит детям! С уважением Роллан Сейсенбаев апрель, 1990 г. ВЫСТУПЛЕНИЕ НА АНТИЯДЕРНОМ КОНГРЕССЕ. США В этом зале собрались люди, для которых мир, покой, благотворительность являются основной целью их жизни. Уровень благотворительной деятельности, показывает уровень цивилизованности общества. Один из Ваших Президентов Трумен, сказал своему заместителю госсекретарю Дину Раску, который пожелал пойти Президентом благотворительного фонда Рокфеллера: "Дин, это самая лучшая работа в мире". В 60-годы Фонд Рокфеллера построил в Пекине скромный госпиталь и медицинскую школу. Сейчас этот госпиталь и школа стали Центром Всекитайской медицины. В основе антиядерных движении, благотворительных Фондов лежат человечность, благородство и сострадание. Программы Фондов не должны быть конъюнктурными. Все, что мы делаем – это наш посильный вклад в общечеловеческую нравственность. Это – наша мораль. Человек рождает идею, идея – дело, а дело – имя. В благотворительном движении такие громкие имена для меня – Питер Голдмарк – Президент Фонда Рокфеллера, Денис Хейз – организатор Дня Земли, Олжас Сулейменов – создатель Антиядерного движения Невада-Семей. И многие другие люди, которые посвятили свою жизнь борьбе против ядерного насилия над человеком и природой. Свою новую книгу "Будущий хлеб взойдет на трупах" – о жизни казахов и американцев, попавших под ядерное насилие и погибающих от лейкомии и рака – я посвящаю Всем детям на том свете, которые погибли от последствии ядерных испытании и детям на этом свете. Когда-то один из великих американцев Уильям Пен сказал: Вы увидите, что может сделать любовь". Он стал выразителем чести, совести, чистоты колониальной Америки. Другой американец, великий писатель XX века Эрнест Хамингуэй в романе "Фиеста", изрек не менее важную мысль: "Человек один не может ни черта". Эти мысли ставшие общечеловеческой устремленностью, сегодня объединяют нас и являются основной темой нашей конференции. По крайней мере хочется верить в это. Мне думается, что становление человека не заключено, он в движении к сверхчеловеку. Этим и интересна предстоящая земная эволюция. Человек будет всегда несчастным, если он не будет готов к встрече с истиной. В четырех частях света по разному идет развитие человечества. Кто силен и готов к встрече, но впустую растрачивает силу и время, несет более невосполнимую потерю, может быть и крушение. Торжество человека не должно быть временным, мы должны стремиться к вечному торжеству духа и разума. Мы должны взывать к Истине. Надеяться на то, что божественная сила совершит за нас милость, ложная и праздная надежда. Пока на земле самой активной частью является низшая сила. Поэтому нам необходимо личное усилие: стремиться к умственной воле, исканию сердечности. Отвергать идеи идущие от ума, тупости физической природы, страстных желаний, вожделения, алчности, зависти, эгоизма. Отречься от себя и отдать всего себя движению божественной души. Не желать ничего кроме чистоты, света, широты. Это единственный путь совершенствовать наш дух, жизнь и тело. Мы малым земным умом пытаемся судить о божественном, стремимся подчинять нормам и стандартам запредельное для нас и не понимаем как опасны бездонная агрессивная невежественность и жалкая самоуверенность человеческой природы. Мы слишком слабы, чтобы возвышаться до образа Бога, который превосходит нас. Мы еще не обладаем суперразумом. Разум не является последним пределом в эволюции земного сознания. Нам необходимо следовать велениям души, а не ума. Только духовная сила смÐ
вызывавших у меня только раздражение, я отдал цветочницам. У них же купил букет темно-красных гвоздик, любимых цветов отца. – Брат, если у вас есть время, отвезите меня на кладбище. Могилу отца хочу навестить, – попросил я таксиста. Мы остановились перед парком. Всю охапку газет, вызывавших у меня только раздражение, я отдал цветочницам. У них же купил букет темно-красных гвоздик, любимых цветов отца. Я открыл калитку ограды, шагнул на зеленый травяной ковер. Цветы веером легли на темный гранит памятника, с высокой стелы которого на меня глядело лицо отца. "Здравствуйте, отец". "Здравствуй, сынок, айналайын, наконец-то добрался до меня. Устраивайся поудобнее…" "Вы приходите в мои сны, отец". "Это тревожит тебя?" "Нет, радует, папа. Мы с Дарханом были на могиле Канта и вспоминали вас. Почему вы молчите, отец?" "Ты говоришь, вы вспоминали меня?" "Да, ведь вы рассказывали Дархану о Кенигсберге тогда, одиннадцать лет назад". "Сын мой, пусть мой внук знает – я любил его больше собственной жизни". "Перед тем, как идти в армию, он приезжал поклониться вам". "Я помню, сынок, я все помню. Мы, мертвые, помним все". И все же мне не давала покоя мысль о том, что ни одна газета в Советском Союзе не отметила события мирового значения. Двадцать пять лет назад люди ста стран впервые остановили ядерную гонку в атмосфере, космосе, под водой, а мы, страна, называющая себя самой гуманной в мире, молчим об этой победе? Может, мы чего-то боимся?.. Я ничего не мог понять, и голова моя шла кругом. И вновь услышал я голос отца: "Не переживай, сын. Это наша простая забывчивость. А может, сократили по случаю хозрасчета какого-нибудь координатора мировых событий? Это – шутка, но ты прав, отметить такой день нужно было всем миром". "Оттого и стыдно, что этого не случилось, отец! А ведь люди доказали за эти двадцать пять лет, что можно верить друг другу. И я думаю, что мы снова должны собраться все вместе – в Неваде или в Семипалатинске, чтобы подписать еще один документ и окончательно запретить ядерные взрывы, на этот раз – подземные". "Сколько ты пробудешь здесь, на родине?" "Недолго. Завтра еду в Чингистау. Поклонюсь дорогим могилам, что остались там без присмотра. Прощайте, отец!". "До свиданья, сын…" Наутро я выехал в горы. Тридцать пять лет не бывал я тут, и сумрачные сизые скалы заставляли меня напрягать память в тщетных попытках восстановить ускользающие картины прошлого. Мы ехали с моим другом. Нашли могилы дедушки и бабушки, но как ни старались, так и не обнаружили то место, где покоилась маленькая девочка Кенже. Смеркалось, и нужно было спешить, чтобы быстрее выбраться из плена темных горных ущелий. Было далеко за полночь, когда мы спустились в долину, где у подножья Чингистау располагалась одинокая юрта чабана и жила с мужем младшая сестра моего друга. Нас ждали. Стол был накрыт, гудел самовар, в казане варилось мясо. За день мы устали, вымотались, и нам хотелось только одного – лечь в постель и закрыть глаза, но мы обязаны были соблюдать степные обычаи и пытались держаться, как настоящие джигиты. Еще в дороге друг рассказал мне об ужасном несчастье, постигшем сестру и ее мужа, хорошего, простого, работящего парня. Дело в том, что их первенец, которому нынче уже около пяти лет, родился калекой, без рук. Затем она родила еще двоих детей, но они долго не прожили, погибли от лейкоза. Она родила четвертого ребенка. Он тоже урод, у него не зарастает темечко. – Когда я думаю о ней, у меня сердце кровью обливается, – закончил друг. – После последних родов она поседела. Хотела руки на себя наложить да, спасибо, муж спас. Он – надежный парень, стойко все эти беди переносит. Люблю я его за мужскую верность, за то, что сердце у него не ожесточилось. Ты понимаешь меня?… – Да, – сказал я. – Но, может быть, не стоит их зря беспокоить? – Что ты, – ответил друг. – Они всегда так рады гостям. Слава Аллаху, что он не понял истинной подоплеки моего вопроса. Стыдно, но мне не хотелось еще раз смотреть в лицо одной из многочисленных трагедий нашего народа. Слишком много горя навидался я на родных просторах. В Джамбуле мне показали жертв химизации – детей с двумя головами, тремя руками и ногами, до сих пор помню эти обезображенные нечеловеческие лица, отчаяние матерей, стыдливое молчание отцов. Я вспомнил людей Арала, которые гибнут от быстротечного рака пищевода, вспомнил беды угольной Караганды, нефтеносного Мангышлака, Гурьева. Урановые рудники Байконура, медь и свинец Восточного Казахстана – на карте некогда свободной степи сейчас вряд ли найдешь место, где можно вдохнуть чистого воздуха, выпить чистой воды, босиком пройти по родной земле, не опасаясь облучиться, отравиться, заразиться. Наш замечательный демограф показал мне статью, где была приведена численность казахского населения в 1913, в 1932, 1938, 1946 годах. Миллионы погибли на войне, были убиты, расстреляны, сгинули от голода и разрухи. Но какой статистик подсчитает ущерб от атомных испытаний, от того промышленного произвола, который чиновники вершат над нашей землей? А постоянное исчезновение, обеднение казахского языка? Вот еще одна из сонма трагедий, о которых до сих пор помалкивают краснобаи и кампанейщики… – Ага, мы же медленно умираем, – сказала сестра моего друга, когда мы сидели за дастарханом. – Нам тут велят помалкивать о том, как испытывают бомбы под землей. А ведь все это – под нашими ногами! Куда я только ни писала, но мне так никто и не ответил. Я знаю, американские женщины в штате Невада блокируют испытания, устраивают сидячие забастовки. Они и нас просят поддержать их движение мирными демонстрациями возле семипалатинских полигонов, да разве нам кто-нибудь позволит это? Я готова умереть, я пыталась умереть, но на кого я оставлю этих несчастных детей? Разве они перед кем-то виноваты? – Она не выдержала и, задохнувшись от наплыва слов, тихо заплакала. Муж успокаивающе положил руку на ее исхудавшее, острое плечо. Безрукий мальчик отрешенно смотрел на нас. Он потянулся к матери, и она моментально успокоилась, поняв, что он голоден. Она положила ему в рот кусочек мяса и напоила его бульоном. Неожиданно заплакал в подвесной люльке ребенок. Пятилетний безрукий мальчик быстро слез с табуретки и принялся плечом раскачивать люльку. – Его плач означает, что скоро там опять начнут взрывать проклятую бомбу. Она как будто ждет, когда мы заснем. Но он всегда предчувствует взрыв. Слышите, как заходится?.. Мальчик кричал все громче и громче. – Айша, накорми его, может, он голодный? – тихо сказал чабан и обратился к нам: – Кушайте, вы что-то совсем ничего не едите… У него была мягкая извиняющаяся улыбка, у него было обветренное мужественное лицо. Айша вынула сына из люльки и взяла на руки. Я вышел из дома. Под ногами у меня путался лохматый пес, добродушно лаявший куда-то в сторону. Что делается с нами? Куда, в какую пропасть мы катимся? Зачем собственными руками приближаем конец света? И тут задрожала земля, послышался приглушенный грохот. Малыш был прав. ЭТО опять началось. Малыш был прав, У коновязи стоял конь. Стоял не шелохнувшись, точно ничего особенного не происходит в мире. Но когда я подошел к нему, погладил по крупу, по спине, обнял его за шею, то почувствовал, как дрожит его туловище, туловище ко всему привыкшей рабочей скотины. Конь благодарно положил голову мне на плечо, конь дышал мне в ухо и, казалось, шептал одному ему известные сокровенные слова. В горах завыл одинокий волк. Несколько собак с лаем бросились в горы. На небе не было ни звезд, ни луны. Тяжелые тучи, сковавшие предгорье, увеличили ощущение плотной душной темноты. Ни зги. Ничего не видно. До самого утра не смог я сомкнуть глаз. А в доме спали. Заснули хозяева, мой друг, успокоился малыш, рядом с люлькой которого мне постелили. Воспоминания, думы – они, как дикие кони, могли растоптать меня, зло и яростно бормотал я в этой убийственной тишине: – Нет, не лежать мне спокойно в могиле, когда я умру. Когда я умру, пусть пепел мой развеют по степи и родному Чингистау. Это – последняя и единственная просьба моя к моим близким. Не лежать, не лежать, если горе и страдания не оставят наш народ! Широко раскрытыми глазами смотрел я в темноту, ощущая себя тем горячим пеплом, который разносится ветром по родной земле. Пепел – это то, что осталось от тела, а куда устремилась душа моя? Куда она летит?.. Встретила ли она во Вселенной душу маленькой девочки Кенже? Сольются ли наши души, скажите, отец? Рассвело. Стояла предутренняя тревожная тишина. В далеких отрогах гранитной горы Дегелен появилась легкая дымчатая туча. Ветер гнал ее куда-то на восток. Это от взрыва. Мне рассказывали. Гора разваливается, скоро от нее останется одна труха, так говорили мне… "Здравствуй, сын! – сказал отец. Он неожиданно возник подле меня и теперь торопливо исчезал, испарялся в степи. – Сын мой, ты можешь и должен пройтись по родной земле босиком. Ведь это – твоя земля, земля твоих предков…" Это от взрыва. Мне рассказывали. Гора разваливается, скоро от нее останется одна труха, так говорили мне… "Здравствуй, сын! – сказал отец. Он неожиданно возник подле меня и теперь торопливо исчезал, испарялся в степи. – Сын мой, ты можешь и должен пройтись по родной земле босиком. Ведь это – твоя земля, земля твоих предков…" "Так верните же мне родину! – закричал я. – Я хочу, как велел отец, пройти босиком по зеленой траве, я хочу испить воды из наших озер, я хочу лежать на чистой доброй земле и глядеть в чистое доброе небо. Родина, ты слышишь меня?.." Но Родина молчала. А я, сорокадвухлетний мужчина, стоял посреди степи и выл, как последний волк Чингистау перед смертью. И снова дрожала земля. 5–8 августа 1988 г. Семипалатинск. МЫСЛИ "СВЕТ НАДО ПЕРЕДЕЛАТЬ – НАЧНЕМ С СЕБЯ" (ОБРАЩЕНИЕ К МОИМ ЗЕМЛЯКАМ) У моего народа – земляков семипалатинцев, всего многонационального Казахстана, столько телесных и душевных ран, что только представив их невольно содрагаешься, с трудом обуздывая бурные видения ужасов, позора, трагедии народа, и вновь теряясь с какой раны начать разговор, о какой из них напомнить Вам?.. Долгие годы на моей родине в Семипалатинской области, в небе и на земле испытывали атомные и водородные бомбы.
Семилетним мальчиком, я увидел взрыв первой водородной бомбы в Чингисских горах. Помню горестное лицо деда. Помню себя, многократно повторяющим слова Корана. Этот миг, миг веры во спасение с помощью Всевышнего все еще не забыт, жив во мне. Только к Нему уповала душа растерянного мальчика, среди высоких скал и немой угрожающей пустоты перед взрывом. Первая строка моего недописанного детского стиха начиналась словами: "День, когда рухнул мир". Ярчайшие сполохи водородной бомбы… Таких жутких красок более мне не приходилось встречать в природе. Горе, страдание людей, постепенная, мучительная смерть близких, безысходность, ложь власть имущих – все слилось в единый необъяснимый клубок. Сейчас мне сорок три года. Когда я вижу страдания детей Арала, Семипалатинска, Джамбула и Нового Узеня, униженные и оскорбленные детские души призывают меня вместе с ними принять смерть: я хочу превратиться в муравья и умереть под ногами страдающего ребенка. Я испытываю вину, из-за умышленного деяния человеческого разума, ибо великая вера в науку превратила нас в послушных рабов. Мы стали заложниками прогресса. Трагедия Хиросимы и Нагасаки, убиение Арала, 40-летние ядерные испытания на Семипалатинском полигоне – БЕЗУМИЕ. Сегодня мы, как всегда много говорим, и мало делаем. Великие слова – СВОБОДА, РАВЕНСТВО, БРАТСТВО, мы безжалостно унизили и вконец уничтожили их смысл. В стране на долгие десятилетия расцвели насилие, хамство, невежество, карьеризм, институты устрашения. Это доказывает, что наши разговоры о нравственности многие годы носили общий характер. Неужели, изъяв, из собственной жизни чувство МИЛОСЕРДИЯ, а ведь я помню, как мои аульчане миром помогали строить дома не только погорельцам, но всем, кто жил едва сводя концы с концами. Помню, как мой дед водил меня к мечети и велел давать милостыню нищим. Потом страна объявила: у нас нет нищих. Приходят на память слова великого Пушкина: "…Что в мой жестокий век восславил я свободу И милость к падшим призывал". Пушкинский завет, нравственное требование любой эпохи – оказать МИЛОСТЬ. Волею судьбы и по собственному разумению я всегда старался держаться подальше от… так называемой "политики". Я яростно защищал свой островок одиночества, и был счастлив, что это с трудом, но удается мне, полагая что в условиях нравственного застоя активная деятельность – крик одинокого человека в пустыне. Писатель всегда разглаживает морщины действительности, однако моральный облик нашего общества стал невыносимым. Загрубели наши души, яд и зависть клокочут в людях. Бездуховность окутавшая наш дом показала страшное лицо разрыва, пропасти между разумом и материей. Мы оторвались от общечеловеческой морали и отвергли нравственность. В такой жизни найти себя бесконечно трудно. Трудно всем, и писателю, и рабочему, и ученому. Мы 70 лет строим социализм и 70 лет полуголодные стоим в очередях. Когда-то я написал рассказ о фронтовике "Заживем после войны", с такими словами он обращался к любимой девушке перед отправкой на войну, откуда вернулся парализованным. Мы 45 лет живем без войны, а нормальной человеческой жизнью так и не удалось пожить, ни тем Воинам Великой Отечественной, ни их сыновьям, ни их внукам, вчерашним "афганцам". Время идет, а горе остается на нашей земле. Весь мир изменился после войны, побежденные процветают, а победители страдают до сегодняшнего дня, пребывая в невежестве и нищете. Мы должны наконец осознать, что политические фантазии, химера "светлого будущего" победили в нас силы разумного, творческого миросозидания. Особенно это касается всего, связанного с ядерным насилием. Упоение военным могуществом порочно, величие государств определяют по отношению к человеку и его жизни. Люди земли должны на деле осознать себя едиными. Наконец надо понять, что общечеловеческие ценности выше военно-силовых притязаний. Дурная политика, всегда жестоко мстила ее создателям. В Абайском районе, где 40 долгих лет раздаются ядерные взрывы, мать трех угасающих от лейкоза детей взывала ко мне: "Брат, помоги! Мы же тихо вымираем. Ради всего святого, спасите хотя бы детей!" И голос этой несчастной молодой женщины теперь всегда в моем сознании, тогда я вновь и вновь задаю себе вопрос: Как должен жить писатель? Может быть, до скончания дней моих, я так и не найду ответа. Но я прошу Вас, оглянитесь вокруг, посмотрите в глаза детям, страдающим от недугов, не пройдите мимо, протяните руку помощи, сделайте для них что-нибудь посильное, хоть что-нибудь посильное для Вас. На земле не будет ни счастья, ни покоя, если где-то плачет и стонет замученный страшной болью ребенок. И тогда никакими победами, благами, сытостью не оправдается человечество. Я обращаюсь к каждому из Вас, мои земляки, не оставить в беде и одиночестве наших детей. Ведь в Коране и Евангелии написано: "Покаявшийся грешник – дороже праведника". Я обращаюсь к своим коллегам, людям искусства. Я обращаюсь ко всем, кто хочет меня услышать. Мне хочется верить, что бездумный ядерный век останется преходящим в мире, и человеческая цивилизация выстраданная лучшими умами всех времен и всех народов, в конечном итоге, за счет терпения и человеколюбия уцелеет и мы с чувством исполненного долга сможем передать плоды мировой цивилизации более совершенным поколениям. P.S. И еще, я намерен составить книгу из писем и дневников людей пострадавших от ядерного молоха испытаний. Будущее принадлежит детям! С уважением Роллан Сейсенбаев апрель, 1990 г. ВЫСТУПЛЕНИЕ НА АНТИЯДЕРНОМ КОНГРЕССЕ. США В этом зале собрались люди, для которых мир, покой, благотворительность являются основной целью их жизни. Уровень благотворительной деятельности, показывает уровень цивилизованности общества. Один из Ваших Президентов Трумен, сказал своему заместителю госсекретарю Дину Раску, который пожелал пойти Президентом благотворительного фонда Рокфеллера: "Дин, это самая лучшая работа в мире". В 60-годы Фонд Рокфеллера построил в Пекине скромный госпиталь и медицинскую школу. Сейчас этот госпиталь и школа стали Центром Всекитайской медицины. В основе антиядерных движении, благотворительных Фондов лежат человечность, благородство и сострадание. Программы Фондов не должны быть конъюнктурными. Все, что мы делаем – это наш посильный вклад в общечеловеческую нравственность. Это – наша мораль. Человек рождает идею, идея – дело, а дело – имя. В благотворительном движении такие громкие имена для меня – Питер Голдмарк – Президент Фонда Рокфеллера, Денис Хейз – организатор Дня Земли, Олжас Сулейменов – создатель Антиядерного движения Невада-Семей. И многие другие люди, которые посвятили свою жизнь борьбе против ядерного насилия над человеком и природой. Свою новую книгу "Будущий хлеб взойдет на трупах" – о жизни казахов и американцев, попавших под ядерное насилие и погибающих от лейкомии и рака – я посвящаю Всем детям на том свете, которые погибли от последствии ядерных испытании и детям на этом свете. Когда-то один из великих американцев Уильям Пен сказал: Вы увидите, что может сделать любовь". Он стал выразителем чести, совести, чистоты колониальной Америки. Другой американец, великий писатель XX века Эрнест Хамингуэй в романе "Фиеста", изрек не менее важную мысль: "Человек один не может ни черта". Эти мысли ставшие общечеловеческой устремленностью, сегодня объединяют нас и являются основной темой нашей конференции. По крайней мере хочется верить в это. Мне думается, что становление человека не заключено, он в движении к сверхчеловеку. Этим и интересна предстоящая земная эволюция. Человек будет всегда несчастным, если он не будет готов к встрече с истиной. В четырех частях света по разному идет развитие человечества. Кто силен и готов к встрече, но впустую растрачивает силу и время, несет более невосполнимую потерю, может быть и крушение. Торжество человека не должно быть временным, мы должны стремиться к вечному торжеству духа и разума. Мы должны взывать к Истине. Надеяться на то, что божественная сила совершит за нас милость, ложная и праздная надежда. Пока на земле самой активной частью является низшая сила. Поэтому нам необходимо личное усилие: стремиться к умственной воле, исканию сердечности. Отвергать идеи идущие от ума, тупости физической природы, страстных желаний, вожделения, алчности, зависти, эгоизма. Отречься от себя и отдать всего себя движению божественной души. Не желать ничего кроме чистоты, света, широты. Это единственный путь совершенствовать наш дух, жизнь и тело. Мы малым земным умом пытаемся судить о божественном, стремимся подчинять нормам и стандартам запредельное для нас и не понимаем как опасны бездонная агрессивная невежественность и жалкая самоуверенность человеческой природы. Мы слишком слабы, чтобы возвышаться до образа Бога, который превосходит нас. Мы еще не обладаем суперразумом. Разум не является последним пределом в эволюции земного сознания. Нам необходимо следовать велениям души, а не ума. Только духовная сила смÐ