Файл: Джон Рональд Руэл Толкин 01. 1892 09. 1973) писатель, поэт.pdf

Арагорн опустился на колени у ложа Фарамира, положил руку ему на лоб – и те, кто был в палате, стали свидетелями тяжкого боренья. Лицо
Арагорна посерело от усталости, время от времени он призывал Фарамира,
но зов его звучал все тише, как бы издалека, будто он уходил в какую-то темную узкую долину, искал того, кто там заблудился.
Впопыхах прибежал Бергил с шестью длинными листьями в тряпице.
– Вот княженица, сударь, – сказал он, – только не очень-то свежая,
недели уж две как сорвана. Такая годится или нет? – И, поглядев на
Фарамира, он расплакался.
– Сгодится и такая, – сказал Арагорн, улыбаясь ему. – Кажется, худшее позади. Оставайся в палате и приободрись!
Он взял два длинных листа, подышал на них, растер в ладонях – и в палате повеяло живительной свежестью, точно самый воздух заискрился и затрепетал. Затем он опустил листья в принесенную чашу с кипятком, и у всех посветлело на душе: пахнуло росистым утром в том лазурном краю, о котором даже сиянье земной весны – лишь бледное напоминанье. Арагорн легко поднялся на ноги и с улыбкой в глазах поднес чашу к бледному лицу
Фарамира.
– Ну и ну! Кто бы мог подумать? – обратилась Иорета к сиделке. –
Травка-то, оказывается, не простая. Мне вспомнился Имлот-Мелуи – я ведь там выросла, и розы там такие, хоть Государя ими венчай.
Вдруг Фарамир пошевелился, открыл глаза, увидел склоненного над ним Арагорна – и взгляд его засветился радостью узнаванья, и он тихо промолвил:
– Государь, ты вызвал меня из тьмы. Приказывай – я повинуюсь.
– Очнись и бодрствуй, не блуждай более в сумраке, – сказал ему
Арагорн. – Перемогай усталость, отдохни, подкрепись и жди моего прихода.
– Исполню все, как велишь, – отвечал Фарамир. – Государь воротился в Гондор, и с ним одоленье немочей!
– Так до свидания же! – сказал Арагорн. – Я пойду к другим раненым.
И он вышел из палаты с Имраилем и Гэндальфом, а Берегонд и сын его остались возле Фарамира, они себя не помнили от счастья. Пин пошел за Гэндальфом и, притворяя дверь, услышал возглас Иореты:
– Государь! Нет, вы слышали? А я что говорила? Я же сказала: «В
руках Государя целебная сила».
И вскоре по городу разнеслась молва, что в Минас-Тирит явился
Государь, что он не только воитель, но и целитель.

Подойдя к Эовин, Арагорн сказал:
– Страшный удар был ей нанесен, и жестокое она получила увечье. Но сломанную руку перевязали искусно, и рука срастется – стало бы сил выжить. Перебита левая рука, однако смертью грозит ей правая – та, в которой был меч. Она хоть и цела, но омертвела.
Злой рок выпал царевне: чтобы сразиться с таким могучим и ужасным противником, надо быть тверже стали, иначе непомерное усилие сгубит тебя самого. А она вступила в гибельный поединок – она, прекрасная дева,
украшение царственного рода. И мнится мне, что она искала испытанья превыше сил. Когда я впервые увидел ее, я был поражен: она сияла, как лилия, стройная и горделивая, но не хрупкая, а точно выкованная из стали эльфийскими искусниками. Или, может быть, подобная оледенелому цветку, скорбно-пленительному и обреченному смерти. Ведь скорбь снедала ее давно, не так ли, Эомер?
– Дивлюсь я, Государь, что ты обратился ко мне, – отвечал тот. – Я
ничуть не виню тебя, ты и здесь безупречен; однако же сестра моя Эовин,
покуда не довелось ей увидеть тебя, вовсе не была подобна оледенелому цветку. Мы разделяли с нею тревоги и заботы в те злосчастные времена,
когда Гнилоуст правил именем конунга; конечно, ей приходилось горевать.
Но скорбь ее не снедала!
– Друг мой, – сказал ему Гэндальф, – ты разъезжал на любимом коне по ристанийским полям и сражался с врагами, а она, хоть и родилась женщиной, не уступит тебе ни отвагой, ни силою духа. И однако же она осуждена была ухаживать за стариком, которого любила, как отца, и видеть, как он впадает в жалкое слабоумие. Незавидной, наверно, казалась ей участь клюки дряхлого старца, а такова и была ее участь.
Ты думаешь, Гнилоуст отравлял только слух Теодена? «Слабоумный выродок! Твой Дом Эорла – навозный хлев, где пьяные головорезы вповалку храпят на блевотине, а их вшивое отродье ползает среди шелудивых псов!» Помнишь эти слова? Их произнес Саруман, наставник
Гнилоуста. О, конечно, Гнилоуст выражался хитрее и осмотрительнее. А
сестра твоя молчала из любви к тебе, из преданности долгу – иначе с губ ее могли бы сорваться очень жестокие речи. Но кто знает, какие слова повторяла она в одиночестве, в глухие ночные часы, когда вся жизнь ее казалась ей загубленной, а дворец – темницей или золоченой клеткой?
Эомер промолчал, глядя на сестру и заново перебирая в памяти прошедшие годы. Арагорн же сказал:
– Я знаю, о чем ты говоришь, Эомер. И поверь мне, горестно и

мучительно видеть любовь, которой из-за тебя суждено остаться безответной. Тоска грызла мое сердце, когда я оставил опечаленную царевну в Дунхерге и ступил на Стезю Мертвецов; и на страшном этом пути страшнее всего мне было за нее. Но все-таки скажу тебе, Эомер, что тебя она любит по-настоящему, знает и любит, а я лишь пробудил в ней взлелеянные мечты о славе, о подвигах, о дальних краях.
Быть может, я и смогу вернуть ее из долины мрака. Но что ее ждет здесь – надежда, забвение или отчаяние, этого я не знаю. Если отчаяние, то она все равно умрет, его исцелить я не властен. Увы! Неужели она исчахнет,
овеянная славой!
Арагорн склонился и поглядел ей в лицо, и оно было белее лилии,
холоднее снега, тверже каменного изваяния. Но он поцеловал ее в лоб и тихо промолвил:
– Эовин, дочь Эомунда, очнись! Враг твой повержен!
Сперва она не шелохнулась, потом задышала глубоко и ровно, и грудь ее вздымалась под белым полотном покрывала. И снова Арагорн растер два листа целемы, опустил их в кипяток и настоем увлажнил ее чело и правую руку, безжизненную и оцепенелую.
То ли Арагорн и вправду владел забытым волшебством древнего
Запада, то ли неслышный отзвук сказанного о царевне Эовин таинственно смешался с парами дивного настоя, только вдруг в окно дохнуло свежестью, и дуновенье было столь первозданно чистое, словно ветер повеял со снеговых вершин, из-под звезд или с дальних серебристых берегов, омытых пенным прибоем.
– Очнись, Эовин, ристанийская царевна! – повторил Арагорн и взял ее правую руку, чуть-чуть потеплевшую. – Очнись! Призрак исчез, и темнота рассеялась как дым. – Он передал ее руку Эомеру и отступил назад. –
Позови ее! – сказал он и вышел из палаты.
– Эовин, Эовин! – позвал Эомер, сглатывая слезы. А она открыла глаза и молвила:
– Эомер! Какая радость! А я слышала, будто тебя убили. Нет, нет, это шептали злые голоса во сне. И долго я спала?
– Нет, сестра, спала ты недолго, – ответил Эомер. – Не думай больше об этом!
– Я почему-то страшно устала, – сказала она. – Мне надо, наверно,
немного отдохнуть. Одно скажи: что конунг? Нет! Молчи, я знаю, это уж не сон. Он умер, и он предвидел свою смерть.
– Он умер, да, – сказал Эомер, – и последним словом его было твое имя, ибо он любил тебя больше дочери. Окруженный великими почестями,

он покоится в тронном чертоге, в крепости гондорских владык.
– Печально мне это слышать, – сказала она, – печально и все же радостно. Смела ли я надеяться, что Дом Эорла воспрянет, в те черные дни,
когда он был жалок, точно убогий хлев? А что с оруженосцем конунга, с тем невысокликом? Эомер, он доблестен и достоин быть витязем Ристании!
– Он здесь, в соседней палате, сейчас я к нему пойду, – сказал
Гэндальф. – Эомер побудет с тобой, но не заводите речи о войне и о вашем горе: тебе сперва надо поправиться. Да возвратятся к тебе поскорее силы вместе с надеждой!
– Силы? – повторила Эовин. – Силы, может, и возвратятся, и найдется для меня оседланный конь из-под убитого всадника: война ведь не кончена.
Но надежда? На что мне надеяться?
* * *
Гэндальф с Пином пришли в палату, где лежал Мерри, и застали
Арагорна у его постели.
– Мерри, бедняга! – крикнул Пин и кинулся к другу. Тот выглядел куда хуже прежнего: серое лицо осунулось и постарело, и Пин с ужасом подумал, а вдруг он умрет?
– Не волнуйся, – успокоил его Арагорн. – Вовремя удалось отозвать его из мрака. Он очень устал, он подавлен горем и, подобно царевне Эовин,
поднял руку на смертоносца. Но скоро он придет в себя: он крепок духом и унынье ему чуждо. Горе его не забудется, но оно не омрачит, а умудрит его.
И Арагорн возложил руку на голову Мерри, погладил его густые каштановые кудри, тронул веки и позвал по имени. Когда же палату наполнило благоуханье целемы – казалось, пахнуло фруктовым садом и солнечным вересковым полем в гуденье пчел, – Мерри вдруг очнулся и сказал:
– Я голодный. А сколько времени?
– Ужинать поздновато, – отозвался Пин. – Но я, пожалуй, сбегаю принесу тебе чего-нибудь на ужин, авось дадут.
– Дадут, дадут, – заверил Гэндальф. – Чего бы ни пожелал этот ристанийский конник, ему тут же принесут, весь Минас-Тирит обрыщут,
лишь бы нашлось. Он здесь в большом почете.
– Вот и хорошо! – сказал Мерри. – Стало быть, поужинаю, а потом выкурю трубочку. – Лицо его затуманилось. – Нет, не выкурю трубочку.
Вообще, наверно, больше курить не буду.

– Это почему? – поинтересовался Пин.
– Да как бы тебе объяснить, – медленно произнес Мерри. – Он ведь умер, вот и весь сказ. Сейчас мне сразу все припомнилось. Он сказал перед самой смертью, мол, жаль ему, что не придется послушать про наше ученье о травах. И теперь я, если закурю, стану о нем думать: помнишь, Пин, как он подъехал к воротам Изенгарда, какой был учтивый.
– Что ж, закуривай и думай о нем! – сказал Арагорн. – Вспоминай о его доброте и учтивости, о том, что он был великий воитель, о том, как он сдержал клятву верности и в свое последнее утро вывел ристанийское войско из мрака навстречу ясному рассвету. Недолго ты служил ему, но память об этом озарит твою жизнь до конца дней.
Мерри улыбнулся.
– Ладно, – сказал он, – не откажи мне, Бродяжник, в зелье и трубке, а я покурю и подумаю. У меня у самого в котомке было отличное зелье из
Сарумановых запасов, да куда эта котомка подевалась в бою – леший ее знает.
– Сударь мой Мериадок, – отвечал ему Арагорн, – если ты думаешь,
что я проскакал через горы и все гондорское княжество, расчистив путь огнем и мечом, затем, чтобы поднести табачку нерадивому солдату,
бросившему снаряжение на поле боя, то ты сильно ошибаешься. За неимением котомки попроси позвать здешнего травоведа. Он объяснит, что в траве, которая тебе вдруг понадобилась, никакой пользы, насколько он знает, нет, но что зовется она по-простому западное зелье, а по-ученому
галенас, приведет и еще с десяток названий на самых редких языках,
припомнит какие-нибудь полузабытые стишки, смысла в которых он не видит. И наконец с прискорбием сообщит, что таковой травы в Палатах
Врачеванья не запасено. С тем ты и останешься размышлять об истории языков Средиземья. Вот и я тебя оставляю – поразмышляй. А то я в такой постели не спал после Дунхерга и не ел со вчерашнего вечера. Мерри схватил и поцеловал его руку.
– Извини, пожалуйста, – сказал он. – Иди скорей есть и спать!
Навязались же мы еще в Пригорье на твою голову. Но, понимаешь, наш брат хоббит, коли дело серьезное, нарочно мелет вздор, лишь бы не пустить петуха. Когда не до шуток, у нас нужные слова не находятся.
– Прекрасно я это знаю, а то бы и сам иначе с тобой разговаривал, –
сказал Арагорн. – Да цветет Хоббитания во веки веков! – Он вышел,
поцеловав Мерри, и Гэндальф последовал за ним.
Пин остался в палате.

– Нет, такого, как он, на всем свете не сыщешь! – сказал он. – Кроме,
конечно, Гэндальфа: да они небось родственники. Лопух ты лопух: котомка твоя вон она, ты ее притащил за плечами. Он говорил и на нее поглядывал.
Да и у меня зелья на двоих-то хватит. На вот тебе, чтоб не рыться: то самое,
из Длиннохвостья. Набивай трубку, а я сбегаю насчет еды. Вернусь –
поболтаем на свой манер. Ух! Все ж таки нам, Кролам и Брендизайкам,
непривычно жить на этаких высотах: уж больно все возвышенно.
– Да, – сказал Мерри. – Оно конечно, непривычно – может, как-нибудь притерпимся? Но вот в чем дело, Пин: мы теперь знаем, что эти высоты есть, и поднимаем к ним взгляд. Хорошо, конечно, любить то, что тебе и так дано, с чего-то все начинается, и укорениться надо, благо земля у нас в
Хоббитании тучная. Но в жизни-то, оказывается, есть высоты и глубины:
какой-нибудь старик садовник про них ведать не ведает, но потому и садовничает, что его оберегают вышние силы и те, кто с ними в согласии. Я
рад, что я это хоть немного понял. Одного не понимаю – чего это меня понесло? Где там твое зелье? И достань-ка ты все-таки из мешка мою трубку, вдруг да она цела.
Арагорн и Гэндальф отправились к Смотрителю Палат и велели ему ни под каким видом еще много дней не выпускать Эовин и Фарамира и не спускать с них глаз.
– Царевна Эовин, – сказал Арагорн, – скоро пожелает ехать в поход –
так или иначе задержите ее хотя бы дней на десять.
– Что до Фарамира, – сказал Гэндальф, – то не сегодня завтра он узнает, что его отец умер. Но про безумие Денэтора он знать не должен,
пока не исцелится вполне и не будет занят по горло. Берегонду и периану- стражнику я скажу, чтоб они держали язык за зубами, но все-таки надо за ними присматривать.
– А насчет периана Мериадока, того, что ранен, распоряжений не будет? – осведомился Смотритель.
– Он, наверно, уже завтра вскочит с постели, – сказал Арагорн. –
Ладно уж, пусть немного погуляет с друзьями.
– Диковинный народец, – понимающе кивнул Смотритель. – Вот ведь крепыши какие!
У входа в Палаты собрались люди – поглядеть на Арагорна, и толпа следовала за ним; когда же он отужинал, его обступили с просьбами вылечить раненых, увечных или тех, кого поразила Черная Немочь.
Арагорн послал за сыновьями Элронда, и вместе они занимались врачеванием до глубокой ночи. Весь город облетел слух: «Поистине явился

Государь». И его нарекли Эльфийским Бериллом, ибо зеленый самоцвет сиял у него на груди; так и случилось, что предсказанное ему при рождении имя избрал для него сам народ.
Наконец, донельзя утомленный, он завернулся в плащ, тайком вышел из города и перед рассветом заснул у себя в шатре. А утром над шпилем
Белой Башни развевалось знамя Дол-Амрота, голубое с белым кораблем,
подобным лебедю; люди смотрели на него и думали – неужто приснилось им явленье Государя?

Глазам не верю: эльф в Минас-Тирите, в годину войны и бедствий! Что тебя сюда привело?
– Я – один из тех Девяти, что вышли из Имладриса во главе с
Митрандиром, – сказал Леголас. – А это гном, мой друг; мы приплыли с
Государем Арагорном. Нам хотелось бы видеть наших друзей и спутников
Мериадока и Перегрина. Говорят, они на твоем попечении.
– Да, вы их найдете в Палатах Врачеванья, я сам вас туда провожу, –
сказал Имраиль.
– Лучше дай нам провожатого, господин, – сказал Леголас. – Ибо
Арагорн просил передать тебе, что он более не хочет появляться в городе,
однако вам нужно безотлагательно держать военный совет, и он призывает тебя вместе с Эомером Ристанийским к себе в шатер. Митрандир уже там.
– Мы не промедлим, – сказал Имраиль, и они учтиво раскланялись.
– Величавый государь и доблестный военачальник, – сказал Леголас гному. – Если и теперь, во времена увяданья, есть в Гондоре такие правители, то каков же был Гондор во славе своей!
– Да, древние строенья добротней, – сказал Гимли. – Так и все дела людские – весной им мешает мороз, летом – засуха, и обещанное никогда не сбывается.
– Зато вызревает нежданный посев, – возразил Леголас. – Из праха и тлена внезапно вздымается свежая поросль – там, где ее и не чаяли. Нет,
Гимли, людские свершенья долговечнее наших.
– И однако несбыточны людские мечтанья, – заметил гном.
– На это эльфы ответа не знают, – сказал Леголас.
Посланец князя отвел их в Палаты Врачеванья; они нашли своих друзей в саду, и отрадна была их встреча. Они гуляли и беседовали,
наслаждаясь недолгим отдыхом и ясным покоем ветреного утра. Когда
Мерри притомился, они устроились на стене, к которой примыкала больничная роща. Широкий Андуин, блистая под солнцем, катил свои волны к югу и терялся – даже от острого взора Леголаса – в зеленоватой дымке, застилавшей широкие долины Лебеннина и Южной Итилии.
И Леголас умолк, вглядываясь в солнечную даль; он увидел над Рекою стаю белых птиц и воскликнул:
– Смотрите, чайки! Далеко же они залетели! Они изумляют меня и тревожат мне сердце. Впервые я их увидел и услышал в Пеларгире, во время битвы за корабли: они вились над нами и кричали. И я тогда замер,
позабыв о сраженье, ибо их протяжные крики были вестями с Моря. Моря,
увы, я так и не видел, но у всякого эльфа дремлет в душе тоска по Морю, и