Файл: Джон Рональд Руэл Толкин 01. 1892 09. 1973) писатель, поэт.pdf

опасно ее пробуждать. И из-за чаек я теперь не узнаю покоя под сенью буков и вязов.
– Скажешь тоже! – возразил Гимли. – И в Средиземье глазам раздолье,
а дела – непочатый край. Если все эльфы потянутся к гаваням, поскучнеет жизнь у тех, кому уезжать некуда.
– Ужас как станет скучно! – сказал Мерри. – Нет уж, Леголас, ты держись подальше от гаваней. И людям вы нужны, и нам тоже; да что говорить, нужны и гномам – умным, конечно, вроде Гимли. И всегда будете нужны, если только все не погибнут, а теперь я надеюсь, что нет. Хотя,
похоже, это были еще цветочки, а ягодки впереди: что-то конца не видно проклятой войне.
– Да не каркай ты! – воскликнул Пин. – Солнце, как видишь, на небе, и денек-другой мы еще пробудем вместе. Меня вот любопытство разбирает.
Ну-ка, Гимли! Вы уже сто раз за утро успели помянуть свой поход с
Бродяжником, а толком ничего не рассказали.
– Солнце-то солнцем, – сказал Гимли, – да лучше бы, наверно, и не вспоминать об этом походе, не ворошить темноту. Знал бы я, как оно будет,
нипочем и близко не подошел бы к Стезе Мертвецов.
– К Стезе Мертвецов? – переспросил Пин. – Арагорн про нее обмолвился, а я думаю – о чем это он? Так что, развяжешь язык?
– Очень уж не хочется, – сказал Гимли. – Тем более что на этой Стезе я опозорился: я, Гимли, сын Глоина, мнил себя выносливее всякого человека,
а под землей – отважнее всякого эльфа. Оказалось, что мнил понапрасну – я осилил путь лишь по воле Арагорна.
– И из любви к нему, – добавил Леголас. – Его все любят – каждый на свой лад. Ледяная мустангримская дева и та полюбила. Мы покинули
Дунхерг, Мерри, в предрассветный час накануне вашего прибытия, и народ там был в таком страхе, что никто нас и не провожал, кроме царевны Эовин
– как она, выздоравливает? Печальные были проводы, я очень огорчился.
– Увы! – сказал Гимли. – А я никого от страха не замечал. Нет, не стану я про все это рассказывать.
И он замолк, точно воды в рот набрал; но Пин и Мерри не отставали, и наконец Леголас молвил:
– Так и быть, давайте уж я расскажу. Мне вспоминать не страшно:
ничуть не испугали меня человеческие призраки. Напротив, они показались мне жалкими и бессильными.
И он коротко поведал им о зачарованной пещерной дороге, о сборище теней у горы Эрек и о переходе длиною в девяносто три лиги до
Пеларгира-на-Андуине.

– Четверо с лишним суток ехали мы от Черного Камня, – сказал он. –
И поверите ли? Чем гуще чернела тьма, насланная из Мордора, тем больше я проникался надеждой – ибо в этом сумраке Призрачное Воинство словно окрепло и стало куда ужаснее с виду. Воинство мчалось за нами, и пешие не отставали от конных. Ни звука не было слышно, лишь мерцали тысячи глаз. На Ламедонском нагорье они нас нагнали, окружили как бы холодным облаком и пролетели бы мимо, но Арагорн их остановил и велел им следовать позади.
«Даже привидения повинуются ему, – подумал я. – Что ж, может статься, они и сослужат нам службу!»
Лишь в первый день рассвело, потом уж рассветов не было; мы пересекли Кирил и Рингло и на третий день подъехали к Лингиру за устьем
Гилраина. Там ламедонцы отбивались от свирепых пиратов и южан,
приплывших вверх по реке. Но и защитники города, и враги – все побросали оружие и разбежались, крича, что на них напал сам Король
Мертвецов. Один только Ангбор, правитель Ламедона, сохранил мужество и предстал перед Арагорном, а тот велел ему собрать ополчение и следовать за нами, не страшась Серого Воинства.
«Наследник Исилдура зовет вас к оружию», – сказал он.
И мы пересекли Гилраин, рассеивая полчища союзников Мордора;
наконец решено было передохнуть, однако вскоре Арагорн вскочил на ноги с возгласом: «Вставайте! Минас-Тирит уже осажден. Боюсь, он падет, если мы не поспеем на выручку!» И мы сели на коней среди ночи и во весь опор помчались по Лебеннинской равнине.
Леголас прервался, вздохнул и, обратив взгляд к югу, тихо запел:
Живым серебром струятся Келос и Эруи
В зеленых лугах Лебеннина!
Высокие травы колышутся. Ветром повеяло с Моря,
И колеблются белые лилии.
Колокольчиками золотыми
Звенят, звенят на рассвете мэллос и альфирин
В зеленых лугах Лебеннина.
Если ветром повеяло с Моря!
В наших песнях эти луга всегда зеленеют, но тогда они виделись пустошью, серою пустошью под черными небесами. И по этим широким лугам, топча траву и цветы, мы день и ночь гнали врагов до самого устья

Великой Реки.
Там я почуял, что мы совсем близко от Моря: перед нами простерлась темная водная гладь и стаи морских птиц оглашали кликами берега. О
возгласы быстрых чаек! Предрекала ведь мне Владычица, что я покой потеряю – вот и потерял.
– А я этих чаек даже и не заметил, – сказал Гимли, – я ждал большого сраженья. Там ведь стояла главная армада Умбара, пятьдесят больших кораблей, а малых и не счесть. Беглецы, которых мы гнали, уже достигли гавани и напустили там страху. Корабли побольше снимались с якоря и уходили вниз по Реке или к другому берегу, а поменьше – вспыхивали, как факелы. Но хородримцы, зная, что отступать некуда, со свирепым отчаянием изготовились к бою, а когда увидели нас, разразились хохотом.
Еще бы – нас три десятка, а их видимо-невидимо.
Но Арагорн остановил коня и громовым голосом крикнул: «Теперь вперед! Заклинаю вас Черным Камнем!» И внезапно Призрачное Воинство,
до того скрывавшееся позади, обрушилось серой волной, сметая все на своем пути. Я услышал дальние крики, глухо затрубили рога, прокатился смутный многоголосый гул – будто донеслось эхо давным-давно минувшей битвы. Мелькали тусклые клинки; может, они и рубили, не знаю, только незачем было рубить, мертвые побеждают страхом. Никто не устоял.
Они хлынули на корабли у причалов и метнулись по воде к тем, что стояли на якорях: моряки и воины, обезумев от ужаса, прыгали за борт;
остались лишь рабы, прикованные к веслам. Мы промчались к берегу сквозь толпы бегущих врагов, разметав их, как вороха листьев. На каждый большой корабль Арагорн отправил одного из своих северян: они освобождали и увещевали пленных гребцов-гондорцев.
Еще до исхода этого темного дня врагов не осталось и в помине: одни потонули, другие без оглядки удирали восвояси. То-то я подивился, как исчадия ужаса и тьмы сокрушили злодейские козни Мордора. Враг побит его же оружием!
– Было чему дивиться, – подтвердил Леголас. – А я тогда, глядя на
Арагорна, подумал, каким великим, страшным и всемогущим властелином стал бы он, присвоив Кольцо. Недаром в Мордоре так его испугались. Но чистота души превосходит разумение Саурона; Арагорн разве не потомок
Лучиэни? Это род без страха и упрека, таким он и пребудет во веки веков.
– Гномы так далеко не заглядывают, – сказал Гимли. – Но воистину властителен был в тот день Арагорн. Захватив черную армаду, он взошел на мостик огромного корабля и велел трубить во все трубы, брошенные врагом. Призрачное Воинство выстроилось на берегу и стояло в безмолвии,

почти что невидимое, только взоры их горели красными отсветами пылающих кораблей. И Арагорн, обратившись к мертвецам, громогласно молвил:
«Внимайте наследнику Исилдура! Вы исполнили клятву, которую преступили. Возвращайтесь в свой край и более не тревожьте тамошних жителей. Покойтесь с миром!»
И тогда Князь Мертвецов выступил вперед, преломил копье и уронил обломки. Потом низко поклонился, повернулся – и все Серое Воинство вмиг умчалось, исчезло, словно туман, рассеянный ветром. А я будто очнулся от сна.
В ту ночь мы отдыхали, а другие работали не покладая рук. Ибо мы освободили тысячи пленников-гондорцев, галерных рабов, а вскоре потянулись толпы из Лебеннина и с дельты, и Ангбор Ламедонский привел всю свою конницу. Мертвецов больше не было, страх отпустил, и люди стекались помогать нам и посмотреть на наследника Исилдура – молва о нем проложила огненный след в ночи.
Ну, вот почти что и конец нашей повести. Вечером и ночью корабли готовили к отплытию, набирали моряков, отбирали ратников; утром отплыли. Кажется, как уж давно это было, а всего-то позавчера утром, на шестой день похода из Дунхерга. Но Арагорн все тревожился, как бы не опоздать.
«От Пеларгира до Харлондских пристаней сорок две лиги, – говорил он. – И если мы назавтра не приплывем в Харлонд, все пропало».
Добровольцы сели на весла и гребли изо всех сил, но поначалу мы плыли медленно: против течения все-таки, в низовьях оно, правда, не быстрое, да ветра, как назло, не было никакого. Я уж совсем приуныл –
победить победили, а что толку? – но тут Леголас вдруг рассмеялся.
«Выше бороду, отпрыск Дарина! – сказал он. – Говорят ведь: как будешь к пропасти катиться, надежда заново родится». С чего бы ей заново родиться – этого он объяснять не стал. Ночью было не темнее, чем днем,
только тоскливо до смерти; далеко на севере в тучах играло зарево, и
Арагорн сказал: «Минас-Тирит горит».
А к полуночи надежда и впрямь заново родилась. Моряки с дельты поглядывали на юг и говорили, что пахнет свежим ветром с Моря. В глухой час подняли паруса, плыли мы все скорее, и на рассвете засверкала пена у водорезов. А дальше вы знаете: в солнечный полдень мы примчались с попутным ветром и развернули боевое знамя. Великий это был день в незабвенный час, что бы ни случилось после.
– Что ни случится после, подвиги не тускнеют, – сказал Леголас. –

Поход Стезей Мертвецов – это был подвиг, и он не потеряет величья, даже если Гондор опустеет и обезлюдеет.
– Увы, похоже на то, – сказал Гимли. – Очень угрюмые лица у
Гэндальфа и Арагорна. Вот бы узнать, о чем они там в шатре совещаются!
Я, как и Мерри, не чаю конца проклятой войне. Но как бы то ни было, я готов сражаться и дальше ради чести гномов Одинокой Горы.
– А я – за эльфов Дремучего Леса, – сказал Леголас, – и ради любви к
Государю Белого Древа.
Друзья замолчали и долго еще сидели на высокой стене, раздумывая каждый о своем; между тем вожди совещались.
Расставшись с Леголасом и Гимли, князь Имраиль немедля послал за
Эомером; они спустились по улицам притихшего Града и вышли на равнину, где Арагорн разбил шатер невдалеке от места гибели конунга
Теодена. И Арагорн, и Гэндальф, и сыновья Элронда их уже дожидались.
– Государи мои, – сказал Гэндальф, – вот что сказал перед смертью наместник Гондора: «Может быть, и одержите вы победу у стен Минас-
Тирита, но удар, занесенный над вами, не отразить». Он говорил это в отчаянии, и все же слова его правдивы.
Зрячие Камни не лгут, и заставить их лгать не под силу даже властелину Барад-Дура. Он может, пересилив противника, отвести ему глаза или придать увиденному ложный смысл. Однако, разумеется же,
Денэтор взаправду и воочию видел несчетные полчища Мордора, растущие день ото дня.
У нас едва хватило сил отбиться от первого нашествия. Скоро будет новое, куда пострашнее. На победу надежды нет, в этом Денэтор прав. Все равно – оставаться ли здесь и выдерживать, истекая кровью, осаду за осадой или погибнуть в неравной битве за Рекой. Можно лишь выбирать из двух зол меньшее; и, конечно, благоразумнее запереться в своих крепостях и хоть ненадолго, но отсрочить всеобщую гибель.
– Стало быть, ты советуешь укрыться в Минас-Тирите, Дол-Амроте,
Дунхерге и сидеть там, как дети в песочных замках во время прилива? –
спросил Имраиль.
– Такой совет недорого стоит, – отвечал Гэндальф. – Разве мало отсиживались вы при Денэторе? Нет! Я сказал, что благоразумнее, но я вас не призываю к благоразумию. Я сказал, что на победу надежды нет, однако мы можем и победить – только не оружием. Дело решит Кольцо Всевластья
– залог незыблемости Барад-Дура и великое упованье Саурона.
Вы, государи мои, знаете о Кольце достаточно, чтобы понять то, что я

говорю. От него зависит и наша судьба, и судьба Саурона. Если он им вновь завладеет, то тщетна ваша доблесть: победа его будет молниеносной и сокрушительной, такой сокрушительной, что он безраздельно воцарится в этом мире – должно быть, до конца времен. Если же Кольцо будет уничтожено, то Саурон сгинет – и сгинет столь бесследно, что до конца времен, должно быть, не восстанет. Ибо он утратит всю силу, которой владел изначально, и разрушится все, что было создано его властью, а он пребудет во тьме кромешной безобразным исчадием мрака, будет грызть самого себя от бессилия воплотиться. И великое зло исчезнет из мира.
Неминуемо явится в мир иное зло, может статься, еще большее: ведь
Саурон всего лишь прислужник, предуготовитель. Но это уж не наша забота: мы не призваны улучшать мир и в ответе лишь за то время, в которое нам довелось жить, – нам должно выпалывать зловредные сорняки и оставить потомкам чистые пахотные поля. Оставить им в наследство хорошую погоду мы не можем.
Саурон знает, что ему грозит, и знает, что его потерянное сокровище нашлось. Он только не знает, где оно, – будем надеяться, что не знает.
Поэтому его и гложут сомнения. Ведь иным из нас под силу совладать с
Кольцом. Это он тоже знает. Я верно понял, Арагорн, что ты показался ему в Ортханкском палантире?
– Да, перед самым выездом из Горнбурга, – подтвердил Арагорн. – Я
рассудил, что время приспело, что затем и попал этот Камень ко мне в руки.
Тогда было десять дней, как Хранитель пошел на восток от Рэроса, и Око
Саурона – так я подумал – надо бы отвлечь за пределы Мордора. А то его в
Черной Башне давно уж никто не тревожил. Но знал бы я, как он всполошится и как быстро двинет готовое войско, я бы, может, и поостерегся. Чуть не опоздал я к вам на выручку.
– Но как же так? – спросил Эомер. – Ты говоришь, Гэндальф, все пропало, если он завладеет Кольцом. Почему же он нас не боится, если думает, что Кольцо у нас?
– Он в этом не вполне уверен, – отвечал Гэндальф, – и не привык дожидаться, как мы, покуда враг нападет. Кольцом, он знает, враз не овладеешь, и владелец у него может быть лишь один; стало быть, нам не миновать раздоров. Кому оно достанется, тот перебьет соперников. А
Кольцо его предаст и возвратится к Саурону.
Он следит за нами, он многое видит и слышит. Повсюду летают его дозорные-назгулы. Перед рассветом пролетали они над Пеленнором, хотя почти никто из усталых и сонных ратников их не увидел. Тревожные замечает он знаки: Меч, которым отрублен был его палец вместе с Кольцом,

выкован заново; ветер переменился, развеял тучи, пригнал корабли, и огромное войско нежданно-негаданно разбито наголову, а вдобавок погиб его могучий предводитель.
Он с каждым часом укрепляется в своих подозрениях. Око его устремлено на нас, все прочее он минует невидящим взором. И мы должны приковать его Око к себе. В этом вся наша надежда. Так что совет мой вот каков. Кольца у нас нет: мудро это было или безрассудно, однако оно отослано с тем, чтобы его уничтожить, иначе оно уничтожит нас. А без
Кольца мы не сможем одолеть Саурона. Но Око его не должно прозреть истинную опасность. Своей отвагой победы мы не достигнем, но удача
Хранителя – почти невероятная – все же зависит от нашей отваги.
Как Арагорн начал, так и надо продолжать, не давая Саурону времени оглянуться. Надо, чтобы он собрал все силы для решающего удара, чтобы стянул к Черным Вратам все свое воинство и Мордор остался бы без охраны. Надо немедля выступать в поход. Мы должны послужить для него приманкой, и приманкой неподдельной. Он пойдет на приманку, он жадно схватит ее: подумает, что наша поспешность – признак гордыни нового хозяина Кольца. Он скажет себе: «Ах, вот как! Быстро же он высунулся,
только чересчур уж осмелел. Пусть-ка подойдет поближе – и угодит в ловушку. Тут-то я его и прикончу, и то, на что он покусился, станет моим навеки».
Мы должны попасться в его ловушку – намеренно и безоглядно, не надеясь остаться в живых. Ибо, вернее всего, нам придется погибнуть в битве вдали от родной земли; если даже и будет низвергнут Барад-Дур, мы этого не увидим. Но такая уж нам выпала участь. И не лучше ль это, чем покорно дожидаться гибели – ее мы все равно не избегнем – и, умирая,
знать, что грядущего века не будет?
Воцарилось молчание. Наконец Арагорн сказал:
– Пути назад я не вижу. Мы у края пропасти, и надежда сродни отчаянию. А колебаться – значит упасть наверняка. Пусть все прислушаются к совету Гэндальфа: он давно уж ведет борьбу с Сауроном и нынче решается ее исход. Если б не Гэндальф, спасать было бы уже нечего.
Впрочем, я никого не хочу неволить. Каждый пусть выбирает сам.
И Элроир сказал:
– Для этого мы и явились с севера, и наш отец Элронд советует то же,
что Гэндальф. Мы не отступим.
– Что до меня, – сказал Эомер, – то я мало смыслю в этих сложных делах, но мне и так все ясно. Я знаю одно: мой друг Арагорн выручил из беды меня и весь мой народ и, коли ему теперь нужна моя помощь, я пойду