Файл: Книга о примечательном историческом явлении в его развитии с древнейших времен до.pdf

служанкам:
– Сорви мне этот.
– Нет, а мне вон тот.
– Нет, нет, не этот, а вон тот.
Одни были с широкими листьями и большие, другие густые, с плотными завитками, но короткие, и листья их были светло-желтые; говорят, что Афродита особенно любит такие.
Когда мы этими свежими весенними овощами вновь привели в надлежащий порядок желудки, мы продолжали пить весьма усиленно и дошли до того, что не захотели уже ни скрываться друг от друга, ни предаваться любовным наслаждениям украдкой. Вот до какого вакхического состояния довело нас питье заздравных кубков. Ненавижу я петуха соседей – своим пением он разогнал у нас сладкое опьянение.
Так как ты не могла быть на этой прекрасной попойке, то нужно было, чтобы по крайней мере ты насладилась рассказом об этом пире – он был роскошен и достоин этого общества влюбленных. Мне хотелось подробно написать тебе обо всем, и сделала я это охотно. Если ты в самом деле чувствуешь себя плохо, смотри выздоравливай поскорей. Если же ты сидишь дома, поджидая, что придет к тебе твой возлюбленный, то поступаешь неразумно. Будь здорова!»
Отрывок великолепен хотя бы уже потому, что в нем сконцентрированы все атрибуты культа плодородия: брань (то есть славословие срамных частей тела и срамных действий), жертвоприношение кровью, медом и молоком, опьянение, обжорство плодами земли и блуд.

ничего, тогда я пущу в ход лекарство посильней, как для тяжко больных. Ужасно не только то, что я не получу обещанного от него условленного содержания, но и то, что я стану для
Теталлы предметом насмешек и издевательств.
Ты говоришь, есть у тебя любовное средство, испытанное не раз в дни твоей юности; придется прибегнуть к помощи чего-либо в этом роде, что смогло бы рассеять его самомнение, а кстати и дурман от попоек. Через посланных я поведу с ним переговоры, горько буду плакаться и просить его не забывать, что есть Немезида, богиня-мстительница, если он так презрительно отнесется к моей любви; буду ему говорить что-либо подобное и навру с три короба. Он, конечно, придет, естественно почувствовав жалость ко мне, сгорающей от любви к нему. Он скажет, что хорошо помнит прошлое и находит прекрасной прежнюю нашу близость; он надуется как индюк, бесстыжий повеса. Поможет мне и Гелик, будет за ним увиваться и Герпиллида.
Правда, любовные напитки подчас опрокидывают все расчеты и бывают опасны. Но это меня не беспокоит: он должен или жить для меня, или умереть для Теталлы».
Вот поклонник упрекает гетеру в неверности, а она объясняет ему, «как все в мире устроено».
«Сималион – Петале. Если то, что я постоянно хожу перед твоими дверями и плачусь перед твоими служанками, которых ты посылаешь к более счастливым, чем я, доставляет тебе какое-то удовольствие или возвышает тебя в глазах твоих поклонников, то, пожалуй, есть какой-то смысл в том, что ты издеваешься надо мною. Хотя я сам знаю, что дело мое безнадежно, все же помни, что я отношусь к тебе так, как не многие из теперешних твоих поклонников стали бы к тебе относиться, если бы ты лишила их своего расположения.
Я думал, что крепкое вино будет мне утешением. Поэтому третьего дня вечером у
Эвфориона я напился почти до бесчувствия, надеясь хоть этим спастись от ночных своих мыслей. А вышло наоборот. Меня охватила вновь такая страсть к тебе, что я плакал и стенал, и у людей более мягких я вызвал жалость, а другим послужил мишенью для насмешек.
Маленьким для меня утешением, облегчающим мои страдания, остается еще тот венок, который ты после злосчастной ссоры тогда на пиру, сорвав с своих волос, бросила в меня, как бы рассердившись на все, что я посылал тебе. Если тебе это доставляет удовольствие, наслаждайся моею печалью, и, если тебе это приятно, расскажи обо всем тем, кто теперь счастливей меня. Но скоро они будут мучиться так же, как и я, если дела у них пойдут тем же порядком.
Но молись Афродите, чтобы она не отомстила тебе за твою надменность. Другой стал бы тебе писать, бранясь и угрожая, я же – прося и умоляя; ведь люблю я тебя, Петала, безумно. Боюсь, если мне будет все хуже и хуже, я поступлю подобно тем, кто был еще несчастнее меня из-за любовных неприятностей».
«Петала – Сималиону. Хотелось бы мне, чтоб слезами можно было содержать дом гетеры: пышно бы я жила, получая их от тебя в изобилии; но теперь мне нужно золото, платья, украшения, слуги. От этого зависит все мое существование. У меня нет в Миринунте наследственного имения, нет серебряных россыпей в рудниках; у меня только эта грошовая плата, эти несчастные и жалкие, выплаканные подарки глупых любовников. Целый год, что я живу с тобой, я чувствую себя прескверно; волосы у меня свалялись, – ведь за все это время они не видали благовонных мазей. Мне стыдно перед подругами надевать свои старые заплатанные тарентинские платья. Пусть со мной случится что-либо хорошее, коль я не сказала сущую правду! А как ты думаешь, чем же я буду жить, если вечно буду сидеть с тобою? Но ты плачешь?! Скоро перестанешь! А вот я, если у меня не найдется кто-нибудь, кто станет мне давать подарки, вконец обнищаю. Удивляюсь я на твои слезы – сколь мало они для меня убедительны! О владычица Афродита! Что ты за человек? Говоришь, что любишь, и хочешь, чтобы любимая была с тобой, так как ты будто бы жить без нее не можешь? В чем же дело? Разве у вас в доме нет кубков? Не являйся ко мне, если не принесешь золотых вещей матери или векселей отца. Счастливая Филотида! Хариты взглянули на нее более благосклонным взором, чем на меня! Какого замечательного

поклонника имеет она в Менеклиде, который каждый день чем-нибудь одаривает ее. Это лучше, чем плакать. Я же, несчастная, имею какого-то слезоточивого плакальщика, а не любовника. Он мне посылает только веночки да розы, как будто безвременно умершей, и говорит, что плачет обо мне всю ночь напролет. Если ты что-нибудь принесешь с собой, приходи безо всяких слез, а не то пеняй на себя, а не на меня».
О повседневной жизни гетер, об их уловках, хитростях, надеждах и разочарованиях рассказывает нам и другой автор – Лукиан в книге «Диалоги гетер». Его диалоги, словно маленькие полотна, рисуют нам жизнь гетер во всей ее неприглядности, едва прикрытой дешевой мишурой. Вот мать толкает дочь на путь разврата:
« Кробила. Ну, Коринна, теперь ты знаешь, что это не так страшно, как ты думала, из девушки стать женщиной, побыв вдвоем с красивым юношей! А на денежки, ну на ту мину, которую ты принесла как первую плату, я куплю тебе ожерелье.
Коринна. Да, матушка. Пусть только оно будет из каких-нибудь камней огненного цвета, как ожерелье Филениды.
Кробила. Такое и будет. Но выслушай от меня, что тебе нужно делать и как вести себя с мужчинами. Ведь другого выхода у нас нет, дочка; эти два года, с тех пор как умер, блаженной памяти, твой отец, разве ты не знаешь, как мы скверно прожили? Когда отец был жив, всего у нас было вдоволь, потому что он был медником и имел крупное имя в Пирее. И надо было слышать, как все клялись, что, конечно, после Филина не будет уже другого такого медника! А после его смерти сначала я продала щипцы, наковальню и молот за две мины, и на это мы жили семь месяцев. Затем я, то тканьем, то пряжей или вязаньем едва-едва добывая на хлеб, вскормила тебя, дочка, лелея надежду.
Я рассуждала, что ты, достигнув зрелости, станешь меня кормить, а сама будешь богата и тебе будет нетрудно наряжаться и иметь пурпуровые платья и служанок.
Коринна. Каким же образом, мать? Что ты хочешь сказать?
Кробила. Если ты будешь бывать среди молодежи, участвовать в их пирушках и проводить с ними ночи за плату.
Коринна. Как Лира, дочь Дафниды?
Кробила. Да.
Коринна. Но ведь она гетера!
Кробила. В этом нет ничего ужасного. Притом же ты ведь будешь богата, как она, и у тебя будет много любовников. Что же ты плачешь, Коринна? Разве ты не видишь, как много гетер, в какой они чести и какие деньги получают? Ведь вот я знаю Дафниду. Ах, милая
Адрастея, она в лохмотья одевалась, пока не пришла в возраст. А теперь, посмотри, чего она достигла: деньги, цветные наряды и четыре служанки.
Коринна. Как же Лира все это приобрела?
Кробила. Прежде всего она принаряжалась как можно лучше, была предупредительна и весела со всеми, не так чтоб сейчас же громко хохотать, как ты обыкновенно делаешь, а улыбаясь приятно и привлекательно. Потом, она держалась с людьми пристойно и не обманывала их ожидания, если кто-нибудь хотел встретить ее или проводить, но сама не приставала к мужчинам. А если когда-нибудь она отправлялась на пирушку, взяв за это плату, то она не напивалась допьяна – потому что таких мужчины высмеивают и не любят – и не объедалась кушаньями непристойным образом, но до всего едва дотрагивалась и ела молча и маленькими кусками, а не набивала себе щеки и пила умеренно, потихоньку, не одним духом, а с передышкой.
Коринна. Даже если ей хотелось пить, матушка?
Кробила. Тогда в особенности, Коринна. Она не разговаривала больше, чем следует, не вышучивала никого из присутствующих, только смотрела на одного того, кто ей заплатил.
И за это мужчины ее любят.
И всякий раз, когда нужно было ей провести ночь с кем-нибудь, она не делала ничего бесстыдного и небрежного, но изо всего стремилась только к одному, что могло очаровать человека и сделать его любовником. И это ведь все в ней хвалят. Если ты также научишься

этому, то и мы будем счастливы, так как во всех отношениях ты ее превосходишь. Но я ничего не говорю, милая Адрастея, – живи только.
Коринна. Скажи мне, матушка, плательщики все ли таковы, как Эвкрит, с которым я вчера спала?
Кробила. Не все; но некоторые даже лучше, другие – уже люди взрослые, ну а некоторые не имеют красивой внешности.
Коринна. И нужно будет с ними проводить ночи?
Кробила. Еще бы, дочка: ведь эти-то больше всего и платят! Красивые же хотят одного только – быть красивыми. А ты имей всегда в виду большую выгоду, если хочешь, чтобы скоро все женщины говорили, показывая на тебя пальцем: «Не видишь разве Коринну, дочь Кробилы, как она разбогатела и как сделала свою мать трижды счастливой?» Что скажешь? Сделаешь ты это? Сделаешь, я знаю, и быстро превзойдешь всех. Ну а теперь иди помыться, на случай если и сегодня придет молодой Эвкрит: ведь он обещал».
Вот гетера ловко отбивает поклонника у своей товарки: « Трифена. Ну разве берут гетеру и платят ей пять драхм, а потом проводят ночь отвернувшись, плача и вздыхая? А ты пил, кажется, без удовольствия и один есть не хотел, так как плакал и за пирушкой, – ведь я видела. Даже теперь ты не перестаешь еще всхлипывать, как младенец. Чего же ради,
Хармид, все это делаешь? Не таись от меня, чтобы я хоть так получила пользу от ночи, проведенной с тобой без сна.
Хармид. Меня губит любовь, Трифена, и я не могу больше выдержать, так она сильна.
Трифена. Ясно, что ты любишь не меня, так как иначе, имея меня, ты бы не был равнодушен и не отталкивал меня, когда я хотела обнять тебя, и, наконец, ты не отгородился бы одеждой, как стенкой между нами, из боязни, чтобы я тебя не коснулась. Но все-таки, кто она, скажи! Может быть, я смогу помочь твоей любви, так как знаю, как нужно обделывать подобные дела.
Хармид. Конечно, ты ее знаешь, и даже очень хорошо; да и она знает тебя, потому что она не безызвестная гетера.
Трифена. Скажи ее имя, Хармид!
Хармид. Филематия, Трифена.
Трифена. О которой ты говоришь? Ведь их две, – о той, что из Пирея, которая в прошлом году потеряла девственность и которую любит Дамилл, сын теперешнего стратега; или же о другой, что прозвали Ловушкой?
Хармид. Именно про нее. И я, несчастный, действительно захвачен и запутался в ее сетях.
Трифена. Ты, конечно, ее умолял?
Хармид. Еще бы!
Трифена. И с давних пор у тебя эта любовь или недавно?
Хармид. Не так недавно – почти семь месяцев уже прошло с праздника Дионисий, когда я впервые ее увидел.
Трифена. А рассмотрел ли ты ее внимательно всю или только лицо и открытые части тела, что следует показывать женщине, которой теперь уже сорок пять лет?
Хармид. А ведь она клялась, что ей исполнится двадцать два в будущем
Элафеболионе!
Трифена. Да чему же ты будешь больше верить: клятвам ее или своим собственным глазам? Посмотри-ка хорошенько хоть на ее виски, – у нее только тут свои волосы, а остальное – обильная накладка. А у висков, когда прекращается действие снадобья, которым она красится, виднеется много седеющих волос. Но это еще что! А вот заставь ее как-нибудь показаться тебе голой.
Хармид. Ни разу еще она мне этого не позволила.
Трифена. Понятно: ведь она знала, что ты почувствовал бы отвращение к ее белым пятнам, как от проказы. Вся она от шеи до колен похожа на леопарда. А ты еще плакал, что

не был ее любовником! Так она, может быть, тебя обидела и огорчила и отнеслась с презрением?
Хармид. Да, Трифена, хотя столько от меня получила! И теперь, когда я не мог с легкостью отдать ей тысячу, которой она требовала, – отец воспитывает меня скупо, – она приняла к себе Мосхиона, а мне отказала. За это в отместку я и хотел ее посердить, взяв тебя.
Трифена. Нет, клянусь Афродитой, я бы не пришла, если бы мне сказали, что меня берут для того, чтобы огорчить другую, и вдобавок Филематию, погребальный горшок! Но я ухожу, так как петух пропел уже в третий раз.
Хармид. Не торопись уж так, Трифена. Ведь если правда все то, что ты говоришь о
Филематии, – про накладные волосы, что она красит их, и про белые пятна, то я не могу больше видеть ее.
Трифена. Спроси мать, если она когда-нибудь купалась с ней; а о годах тебе дед твой мог бы порассказать, если он еще жив.
Хармид. Ну если она действительно такова, так пусть же исчезнет препятствие между нами; обнимемся, будем целовать друг друга и проведем ночь по-настоящему! А Филематия пусть себе живет на здоровье!»
А вот еще одна сводит счеты со своим возлюбленным: « Дорион. Теперь ты у меня под носом дверь закрываешь, Миртала, – теперь, как только я стал беден из-за тебя? А когда я приносил тебе столько подарков, я был твой любовник, муж, господин, я был все! Так как теперь я совершенно иссяк, то ты нашла себе любовника, вифинского купца, а я выгнан и стою в слезах перед дверью, а он один все ночи напролет пользуется твоими ласками, один господствует в доме и проводит все ночи, и ты говоришь, что беременна от него.
Миртала. Меня это злит, Дорион, особенно когда ты говоришь, что много мне подарил и стал бедняком из-за меня. Посчитай все, что ты мне приносил с самого начала.
Дорион. Отлично, Миртала, посчитаем. Во-первых, сандалии из Сикиона – две драхмы. Клади две драхмы.
Миртала. Но ты провел со мной две ночи.
Дорион. Потом, когда я вернулся из Сирии, алебастровый сосуд с духами из
Финикии, – это тоже две драхмы, клянусь Посейдоном.
Миртала. А я при твоем отплытии дала тебе вон тот маленький хитон до бедер, чтобы ты пользовался им при гребле. Его забыл у нас рулевой Эпиур, когда проводил ночи у меня.
Дорион. Твой Эпиур его узнал и отнял у меня недавно на Самосе, хотя и после сильной схватки, клянусь богами. Я привез тебе еще вязанку лука с Кипра и соленой рыбы пять штук и четыре камбалы, когда мы приплыли из Боспора. Что еще? Да, восемь морских сухарей в плетушке и горшок фиг из Карий, а недавно из Патар – позолоченные сандалии, неблагодарная! И еще припоминаю: большой сыр как-то из Гития.
Миртала. Все это, может быть, драхм на пять, Дорион.
Дорион. Ах, Миртала, но я давал, сколько в состоянии дать человек, плавающий в качестве наемного гребца. Ведь только теперь я стал управлять правым бортом, и ты все-таки меня презираешь. А недавно, когда был праздник Афродисий, разве я не положил к ногам Афродиты серебряную драхму ради тебя? Опять же матери твоей я дал на обувь две драхмы, и этой Лиде часто совал в руку то два, а то и четыре обола. Все это сложив, составляет целое состояние для простого морехода.
Миртала. Лук и соленая рыба, Дорион?
Дорион. Да, так как мне было больше нечего подарить. Ведь я, конечно, не служил бы гребцом, если бы стал богатым. А моей матери я ни разу не принес даже головки чесноку. Но я с удовольствием узнал бы, что за подарки ты получила от вифинца.
Миртала. Прежде всего, видишь этот хитон? Это он купил, и ожерелье, что потолще.
Дорион. Он купил? Да ведь мне известно, что оно у тебя давным-давно.
Миртала. Но то, которое тебе известно, было гораздо тоньше и без смарагдов. Потом еще вот эти серьги и ковер, и на днях дал две мины, и за помещение заплатил за нас, – это не то что патарские сандалии, гитийский сыр и прочий вздор.