Добавлен: 05.04.2023
Просмотров: 91
Скачиваний: 2
Между тем . В. Бакарджиев, В. А. Рыбаков, Р. А. Ромашов справедливо обращают внимание, что [5 с. 82] немецкий правовед XX в. Карл Шмитт также попытался переосмыслить юридическую природу суверенитета в социологических категориях. Государственная власть, которую Шмитт называл «хранилищем политической воли», характеризуется: (1) способностью к созданию и уничтожению правовых норм, (2) определением друзей и врагов общества (нации) и (3) возможностью действовать за пределами установленной нормами компетенции (право вводить чрезвычайное положение и т.п.). Это последнее свойство является ключевым для понимания суверенитета, который, по сути, означает решение об исключении себя из-под действия правил. Суверен для Шмитта — это тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении и в чьей компетенции должен быть случай, для которого не предусмотрена никакая компетенция. Суверен находится вне права — это тот, кто может навязывать свою волю как через право, так и помимо него, делая в праве исключения для своего произвола. Шмитт пишет: «Исключение интереснее нормального случая. Нормальное не доказывает ничего, исключение доказывает все; оно только подтверждает правило, само правило существует только благодаря исключению». Эту возможность делать исключения в праве демонстрирует способность политической власти освобождать себя от необходимости соблюдать юридические правила.
Не вдаваясь в подробный разбор этой критики единства и правовой природы государственного суверенитета, отметим, что суверенитет изначально появился и развивался именно как правовое понятие, как юридическая характеристика власти, но не как описание фактической безграничности власти правителя. Как отмечал российский правовед Н. И. Палиенко (1869—1937): «Суверенитет есть лишь чисто формальное юридическое понятие... Понятие суверенитета совершенно не указывает на фактическое могущество и материальные средства и силу, состоящие в распоряжении данного государства для поддержания своего суверенитета». Поэтому перенесение вопроса о суверенитете за пределы права, в сферу фактов, в область политики или социологии будет означать, как минимум, изменение обычной коннотации этого термина, смешению его с другими понятиями. Например, как свобода изменять право по своему усмотрению — в том, что касается концепции Шмитта. Неслучайно для описания этих и им подобных социальных состояний Фуко предлагал вместо суверенитета применять другие термины. Это вполне возможно, даже полезно, но, правда, если эти новые термины будут применяться не вместо, а наряду с суверенитетом как юридической характеристикой верховенства государственной власти.
Так, одни авторы А. П. Альбов, С. В. Николюкин полагают, что [16 с. 58] применительно к вышеупомянутым признакам суверенитета встают и другие концептуальные проблемы (неделимость суверенитета и федеративные государства; неотчуждаемость суверенитета и договоры об изменении территории, и т.п.). Эти проблемы мы рассмотрим чуть позже, а сейчас вернемся к характеристике понятия суверенитет. Нужно различать множество смыслов употребления данного термина. Наряду с государственным суверенитетом, некоторые говорят о народном суверенитете (принадлежности власти народу — его «общей воле», как эту власть характеризовал Руссо), экономическом (независимость экономической системы, единство экономического пространства), национальном (праве нации на самоопределение), политическом (возможности формировать волю государства без вмешательства извне), божественном суверенитете (например, Конституция Ирана, которая закрепляет абсолютное право Аллаха на правление миром) и т.п.
Нередко эти разные аспекты суверенитета вступают между собой в конфликт. Так, национальный суверенитет (право наций на самоопределение) не порождает, по общему правилу, права на государственный суверенитет таких наций, и нередко приводит к внутригосударственным конфликтам. Иногда понятие «суверенитет» отождествляется с понятием «независимость», что не совсем корректно, поскольку если речь идет о юридической независимости, то это лишь часть понятия суверенитета, а если о фактической независимости — то нужно употреблять другой термин. В этом смысле иногда предлагают различать декларируемый и фактический суверенитет (к примеру, Ирак или Афганистан по своей конституции оставались суверенными государствами, а фактически были оккупированы иностранным войсками, которые свергли одни правительства и поставили другие), что представляется непродуктивным по указанной выше причине несводимости юридических характеристик к фактам и невыводимости юридического статуса из фактических нарушений этого статуса [3 с. 86].
Сам суверенитет может пониматься либо как правовая характеристика верховенства (в смысле возможности принятия законов, имеющих высшую юридическую силу), либо как административное преобладание (верховная принудительная власть, исключающая или подчиняющая себе все другие источники власти), либо как характеристика силы политической власти (решающее политическое влияние в обществе). Нетрудно в истории и современности найти примеры, которые показывают, что власть может сохранить одну из таких характеристик, но утратить другие. В этом отношении не стоит путать такие смежные, но все же различные понятия как государственный суверенитет в смысле верховенства государственной власти (оно может быть разным — правовым, фактическим и проч.), иммунитет государства как право требовать свободы от судебного и иного вмешательства со стороны других стран, международная правосубъектность как право требовать признания со стороны других государств. Так, современный американский исследователь Стефен Краснер (род. 1942), критиковавший концепцию суверенитета как «организованное лицемерие» (таково название его знаменитой книги 1999 г.), рассматривал термин «суверенитет» в четырех смыслах: внутренний суверенитет, относящийся к организации публичной власти в государстве; взаимозависимый суверенитет, относящийся к возможности публичной власти контролировать свою границу; международный суверенитет, относящийся к взаимному признанию государств, и вестфальский суверенитет, относящийся к исключению внешних сил от осуществления государственной власти.
Например, С. А. Муромцев пишет, [10 с. 75] впервые на международном уровне термин «суверенитет» был употреблен в Вестфальских мирных договорах 1648 г., которые положили конец Тридцатилетней войне. Этими договорами установлено политическое устройство Европы, существующее до наших дней. В частности, было принято решение отказаться от иерархического порядка международных отношений, в котором германский император считался старшим среди монархов, а католическая церковь считала себя вправе вмешиваться в политику: все монархи были уравнены в правах. Термин «суверенитет» был использован в смысле права государя на свою территорию и на право выбора политической и иной судьбы этой территории и проживающих на ней лиц, но в пределах некоторых универсальных принципов естественного права, в частности принципа свободы совести.
Так, В. К. Бабаев, поддерживая позицию А. В. Грибакина, пишет, что [13 с. 144] в последующие века в международном праве понятие суверенитета нашло свое закрепление в Конвенции (Конвенция о правах и обязанностях государств (подписана в г. Монтевидео 26 декабря 1933 г), подписанной в Уругвае в 1933 г. странами Латинской Америки и формально обязательной только для них. Это основной международно-правовой документ по проблематике суверенитета, за отсутствием других международных договоров или конвенций. В Конвенции 1933 г. государственный суверенитет определяется как совокупность формальных и материальных признаков государства. Согласно Конвенции, право на суверенитет возникает у государства при наличии: постоянного населения, определенной территории, собственного правительства, способности к международным отношениям.
Применительно к этому последнему признаку в Конвенции сделан акцент на то, что наличие или отсутствие суверенитета не зависит от факта международного признания. Данный вывод не является бесспорным с точки зрения международного права, где признание суверенитета нередко связывается с признанием в качестве субъекта международного права, но он предпочтителен в теоретическом аспекте. Ведь в противном случае нужно определять, в какой форме должно быть осуществлено признание, в каком объеме, со стороны скольких государств и т.п. Но на эти вопросы в международном праве нет однозначных ответов. Более того, существующие ответы и теоретические схемы производны от различных представлений о верховенстве и независимости политической власти — о признаках, которые, с точки зрения международного права, позволяют характеризовать некую политическую власть как государственную [3 с. 86].
В связи с этим может возникнуть вопрос о том, где находится источник государственного суверенитета: в нормах внутреннего или международного права? Представляется, что и те, и другие нормы одновременно служат источниками, если мы признаем двойственность (внешний и внутренний аспекты) суверенитета и его правовой характер. Страна, в которой банда разбойников или революционеров захватила власть, не может считаться государством, пока эта банда не создаст устойчивый порядок власти и управления, а устойчивость может быть создана только нормами права (хотя бы неписаными). В качестве примера Ганс Кельзен приводит историю о капитане из Кёпеника: Фридрихе Фойгте, аферисте, который купил у старьевщика форму капитана армии, в ней прибыл в 1906 г. в маленький немецкий городок Кёпеник в качестве представителя центральных имперских властей и в течение некоторого времени удерживал власть, вводя жителей в заблуждение подложными документами и похитив городскую казну. По мнению Кельзена, несмотря на фактические обладание властью, Фойгту не удалось создать альтернативную государственную власть, поскольку он действовал по нормам существующего права, только используя их для своей аферы и не подменял их какими-то другими нормами [28 с. 116].
Нет ничего необычного в том, что иногда люди объединяются на некоторых территориях и создают политические союзы, фактически независимые от государства, которому принадлежат эти территории, и от других государств. Существующая в мире проблема сепаратистских регионов служит подтверждением фактической возможности таких ситуаций. Но подобные образования могут властвовать только условно, если созданная ими система власти не создает своей системы права и не отвечает требованиям международного права, то она еще не является суверенной: в том плане, что нарушение территориальной целостности, военное вмешательство и т.п. не будут считаться противоречащими международному праву.
Такой признак, как неограниченность суверенитета вызывает вполне обоснованные вопросы в связи с ситуациями вмешательства других стран в случаях гуманитарных операций. В современных условиях ни одно из государств в полной мере не обладает также и экономической независимостью — против государства могут быть приняты судебные и иные решения, ограничивающие его суверенные права.
По мнению А. С. Пиголкина, А. Н. Головистиковой, Ю. А. Дмитриева это [18 с. 116] международное право (Устав ООН от 24 октября 1945 г.) допускает дословно ограничение суверенитета в случаях наличия любой угрозы миру, в случае нарушения мира или агрессии. Поэтому от данного признака следует отказаться при характеристике суверенитета современных государств, поскольку международно-правовые нормы уже изменились в этом отношении со времен Вестфальских договоров. Помимо этого, важно избегать использовать термин «суверенитет» для характеристики степени независимости государства (в этом контексте говорят, например, о «продовольственном», «культурном», «языковом» и прочем суверенитете). Такое словоупотребление слишком расширяет объем термина «суверенитет» (в том смысле, в котором он был обозначен выше) и ведет к выхолащиванию его специфического значения из-за смешения с категорией «независимость».
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Подводя итоги исследования, необходимо отметить следующие основные положения и выводы.
Настоящее исследование предпринято в целях определения понятия и признаков государства.
Основными задачами исследования, в соответствии с поставленной выше целью выполнены цель достигнута.
Для достижения цели исследования решены следующие вопросы:
- раскрыта проблема исторических предпосылок государства;
- исследованы понятия и признаки государства.
В процессе работы использованы современные положения теории познания общественных процессов и явлений.
Можно выделить следующие основные теории происхождения права:
- теологическая теория;
- естественно-правовая теория;
- историческая теория;
- марксистская теория;
- психологическая теория.
Государство призвано к выполнению трех основных функций: ограждение общества от насилия, защита членов общества от несправедливости и содержание общеполезных учреждений — невыгодных частным лицам, но выгодных всему обществу в целом (например, строительство дорог или содержание больниц и школ). Здесь набор функций государства сводится к минимуму.
Таким образом, мы видим, что территориальный союз т.е. система властных органов, обладающая контролем над определенной территорией, и является государством, в вопросе о функциях государства могут иметь место значительные расхождения даже у мыслителей, принадлежащих к одному и тому же типу общества и экономики. Не говоря уже о том, что такие функции значительно варьируются в зависимости от типов цивилизаций, исторических эпох, способов ведения хозяйства. Поэтому, признавая ценность исследования проблематики функций государства для изучения конкретных исторических форм государственности, мы не можем признать удачным упоминание о тех или иных функциях, как о существенных признаках понятия государства, и применительно к вопросу об определении государства мы не будем рассматривать вопрос о государственных функциях.
Мы рассмотрели три характерных признака, по которым по устоявшейся с XIX в. традиции принято описывать содержание понятия «государство». В течение XX в. глобализация и другие процессы внесли известные изменения в конфигурацию государственности, в некоторой степени ставя под сомнение эти признаки и классическое понимание их содержания. Вместе с тем данные признаки до настоящего времени сохраняют свою значимость.