Файл: Фельетон Саванарыло Ильфа и Петрова.docx

ИЛЬФ И ПЕТРОВ

САВАНАРЫЛО (ФЕЛЬЕТОН)

Странный разговор велся в одной из фанерных комнат Изогиза.

   Редактор. Дорогой Константин Павлович, я смотрел ваш плакат... Одну минутку, я закрою дверь на ключ, чтобы нас никто не услышал...

   Художник. (болезненно улыбается).

   Редактор. Вы знаете, Константин Павлович, от вас я этого не ожидал. Ну что вы нарисовали? Посмотрите сами!

   Художник. Как что? Все соответствует теме "Больше внимания общественному питанию". На фабрике-кухне девушка-официантка подает обед. Может быть, я подпись переврал? (Испуганно декламирует.) "Дома грязь, помои, клоп -- здесь борщи и эскалоп. Дома примус, корки, тлен -- эскалоп здесь африкен".

   Редактор. Да нет... Тут все правильно. А вот это что, вы мне скажите?

   Художник. Официантка.

   Редактор. Нет, вот это! Вот! (Показывает пальцем.)

   Художник. Кофточка.

   Редактор. (проверяет, хорошо ли закрыта дверь). Вы не виляйте. Вы мне скажите, что под кофточкой?

   Художник. Грудь.

   Редактор. Вот видите. Хорошо, что я сразу заметил. Эту грудь надо свести на нет.

   Художник. Я не понимаю. Почему?

   Редактор. (застенчиво). Велика. Я бы даже сказал -- громадна, товарищ, громадна.

   Художник. Совсем не громадная. Маленькая, классическая грудь. Афродита Анадиомена. Вот и у Кановы "Отдыхающая Венера"... Потом возьмите, наконец, известный немецкий труд профессора Андерфакта "Брусте унд бюсте", где с цифрами в руках доказано, что грудь женщины нашего времени значительно больше античной... А я сделал античную.

   Редактор. Ну и что из того, что больше? Нельзя отдаваться во власть подобного самотека. Грудь надо организовать. Не забывайте, что плакат будут смотреть женщины и дети. Даже взрослые мужчины.

   Художник. Как-то вы смешно говорите. Ведь моя официантка одета. И потом, грудь все-таки маленькая. Если перевести на размер ног, то выйдет никак не больше, чем тридцать третий номер.

   Редактор. Значит, нужен мальчиковый размер, номер двадцать восемь. В общем, бросим дискуссию. Все ясно. Грудь -- это неприлично.

   Художник. (утомленно). Какой же величины, по-вашему, должна быть грудь официантки?

   Редактор. Как можно меньше.

   Художник. Однако я бы уж хотел знать точно.

   Редактор. (мечтательно). Хорошо, если бы совсем не было.

   Художник. Тогда, может быть, нарисовать мужчину?

   Редактор. Нет, чистого, стопроцентного мужчину не стоит. Мы все-таки должны агитировать за вовлечение женщин на производство.

   Художник. (радостно). Старуху!

   Редактор. Все же хотелось бы молоденькую. Но без этих... признаков. Ведь это, как-никак, согласитесь сами, двусмысленно.

   Художник. А бедра? Бедра можно?

   Редактор. Что вы, Константин Павлович! Никоим образом -- бедра! Вы бы еще погоны пририсовали. Лампасы! Итак, заметано?

   Художник. (уходя). Да, как видно, заметано. Если нельзя иначе. До свиданья.

   Редактор. До свиданья, дружочек. Одну секунду. Простите, вы женаты?

   Художник. Да.

   Редактор. Нехорошо. Стыдно. Ну ладно, до свиданья...

   И побрел художник домой замазывать классическую грудь непроницаемой гуашью.

   И замазал.

   Добродетель (ханжество плюс чопорность из штата Массачузетс, плюс кроличья паника) восторжествовала.

   Красивых девушек перестали брать на работу в кинематографию. Режиссер мыкался перед актрисой, не решался, мекал:

   -- Дарование у вас, конечно, есть... Даже талант. Но какая-то вы такая... с физическими изъянами. Стройная, как киевский тополь. Какая-то вы, извините меня, красавица. Ах, черт! "Она была бы в музыке каприччио, в скульптуре статуэтка ренессанс". Одним словом, в таком виде никак нельзя. Что скажет общественность, если увидит на экране подобное?

   -- Вы несправедливы, Люцифер Маркович, -- говорила актриса, -- за последний год (вы ведь знаете, меня никуда не берут) я значительно лучше выгляжу. Смотрите, какие морщинки на лбу. Даже седые волосы появились.

   -- Ну что -- морщинки! -- досадовал режиссер. -- Вот если бы у вас были мешки под глазами! Или глубоко запавший рот. Это другое дело. А у вас рот какой? Вишневый сад. Какое-то "мы увидим небо в алмазах". Улыбнитесь. Ну, так и есть! Все тридцать два зуба! Жемчуга! Торгсин! Нет, никак не могу взять вас. И походка у вас черт знает какая. Грациозная. Дуновение весны! Смотреть противно!

   Актриса заплакала.

   -- Отчего я такая несчастная? Талантливая -- и не кривобокая?

   -- В семье не без урода, -- сухо заметил режиссер. -- Что ж мне с вами делать? А ну, попробуйте-ка сгорбиться. Больше, гораздо больше. Еще. Не можете? Где ассистент? Товарищ Сатанинский, навесьте ей на шею две-три подковы. Нет, не из картины "Шурупчики граненые", а настоящие, железные. Ну как, милуша, вам уже удобнее ходить? Вот и хорошо. Один глаз надо будет завязать черной тряпочкой. Чересчур они у вас симметрично расположены. В таком виде, пожалуй, дам вам эпизод. Почему же вы плачете? Фу, кто его поймет, женское сердце!

   Мюзик-холл был взят ханжами в конном строю одним лихим налетом, который, несомненно, войдет в мировую историю кавалерийского дела.

   В захваченном здании была произведена рубка лозы. Балету из тридцати девушек выдали:

   30 пар чаплинских чоботов 30

   30 штук мужских усов 30

   30 старьевщицких котелков 30

   30 пасторских сюртуков 30

   30 пар брюк 30

   Штаны были выданы нарочно широчайшие, чтоб никаким образом не обрисовалась бы вдруг волшебная линия ноги.

   Организованные зрители очень удивлялись. В программе обещали тридцать герлс, а показали тридцать замордованных существ неизвестного пола и возраста.

   Во время танцев со сцены слышались подавленные рыданья фигуранток. Но зрители думали, что это штуки Касьяна Голейзовского -- искания, нюансы, взлеты.

   Но это были штуки вовсе не Голейзовского.

   Это делали и делают маленькие кустарные Савонаролы. Они корректируют великого мастера Мопассана, они выбрасывают оттуда художественные подробности, которые им кажутся безнравственными, они ужасаются, когда герой романа женится. Поцелуйный звук для них страшнее разрыва снаряда.

   Ах, как они боятся, как им тяжело и страшно жить на свете!

   Савонарола? Или хотя бы Саванарыло?

   Нет! Просто старая глупая гувернантка, та самая, которая никогда не выходила на улицу, потому что там можно встретить мужчин. А мужчины -- это неприлично.

   -- Что ж тут неприличного? -- говорили ей. -- Ведь они ходят одетые.

   -- А под одеждой они все-таки голые! -- отвечала гувернантка. -- Нет, вы меня не собьете!

  1932