ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 10.11.2019
Просмотров: 3951
Скачиваний: 11
Читая Аристотеля, мы с самого начала предчувствуем, что отношения господина и раба действительно были для него проблемой. Он пытался, стремясь к истине, ее разрешить, и поистине замечательно наблюдать, каким образом он выходит из положения в тех трех или четырех отрывках, которые этой проблеме посвящены - мысль его движется в одном направлении: он ссылается на природные различия, выводя отсюда, что рабство идет рабу во благо.
Аристотель не был университетским профессором. Он не был мелким хитрецом, вроде Гегеля. Говоря это, он прекрасно понимал, что конструкция его не клеится, трещит по всем швам. Уверенности и особого одушевления он не выказывает. Он не навязывает своего мнения. Но он чувс-
222
твует, как-никак, что именно с этой стороны можно отыскать что-то такое, что могло бы отношения господина и раба мотивировать. Будь они разного пола, будь они мужчиной и женщиной, выход этот был бы просто блестящим, и Аристотель дает понять, что в этом случае была бы надежда проблему решить. Увы, но это не так, они не обязательно разнополые, и у него опускаются руки. В чем состоит дело, совершенно понятно - дело в том, чтобы узнать, что именно, под названием избыточного наслаждения, получает господин от раба.
Казалось бы, что это должно идти как по маслу. Неслыханное дело, однако, но никто, похоже, не замечает, какой урок можно извлечь из того, что по маслу-то как раз все в данном случае не идет. Проблема этики начинает неожиданно разрастаться - недаром появляется на свет Никомахова этика, Эвдемова этика и ряд других сочинений на моральные темы.
И этому нет конца. Никто не знает, что с этим избыточным наслаждением делать. Если люди додумались до того, чтобы поместить в центр мира верховное благо, значит наслаждение это действительно ставило их в тупик. Но при всем том, оно, избыточное наслаждение, доставляемое рабским трудом, у нас просто-напросто под рукой.
Вся античная мысль, вплоть до стоиков с их политическим мазохизмом, которую Гегель с искусством фокусника разворачивает перед нашим взором, доказывает и удостоверяет то, что спокойно устроиться в роли субъекта господина, - это с избыточным наслаждением несовместимо.
Посмотрим теперь на схему истерического дискурса где $ находится вверху слева, S1 справа, S2 внизу под чертой и а в позиции истины. Он также осуществим лишь постольку, поскольку разделение, симптоматическое расщепление истерика мотивируется производством знания. Истина его в том, что ему необходим объект а, чтобы быть желанным. Конечно, он не Бог весть что, этот объект а, но мужчины, как-никак, от него с ума сходят - они просто представить себе не могут, что можно обойтись чем-то другим, каким-то другим знаком бессилия, за которым скрывалась бы эта едва уловимая невозможность.
223
Переместимся теперь на уровень дискурса аналитика. Никто, естественно, этого не заметил, но любопытно, что продуктом его является не что иное, как дискурс господина, поскольку именно Sj занимает в нем соответствующее место. Не исключено, как я уже говорил в Венсенне, что именно из дискурса аналитика, если эти три четверти оборота выполнить, может возникнуть господствующее означающее нового типа.
На самом деле, какого бы типа оно ни было, мы с вами узнаем об этом не завтра. Сейчас, по крайней мере, мы совершенно бессильны связать его с тем, что играет в позиции аналитика главную роль - с соблазном истины, который являет он в своем лице как якобы знающий кое-что о том, что он, в принципе, собой представляет.
Достаточно ли я подчеркнул невозможность его позиции? Ведь аналитик берется воплотить в себе агента, действующую причину желания.
4
Итак, мы определили отношения между четырьмя членами нашей формулы. Тот, которому я не дал имени, неименуем, так как именно на запрете его вся эта структура и выстроена - это не что иное, как наслаждение.
Вот здесь-то привнесенный анализом новый взгляд, открытый им просвет на новые перспективы и подводит нас к шагу, который может принести плоды не в сфере мысли, а в сфере поступков.
Но в центре оказывается в данном случае не субъект. Сколь бы ни были плодотворны расспросы истериков, в которых, как я уже говорил, он впервые вошел в историю, сколь бы поразительны ни были результаты выступления субъекта в качестве агента дискурса, первым из которых стала наука, ключ к скрытым пружинам лежит не здесь. Ключ мы получим, лишь обратившись к тому, что происходит вокруг наслаждения.
Можно сказать, что наслаждение ограничено естест-
224
венными процессами. Но мы, по совести говоря, понятия не имеем, насколько эти процессы естественны. Мы знаем просто, что мало-помалу признали естественными те нежные заботы, которыми общество сколь-нибудь благоустроенное нас окружает, так что каждому до смерти не терпится узнать, что произошло бы, если бы дела действительно пошли плохо. Отсюда и навязчивый садомазохизм, столь характерный для нашей благожелательной сексуальной среды.
Все это бесполезно, даже вторично. Важно другое - говорить о наслаждении, природном или же нет, можно, лишь связывая его с появлением означающего. О том, чем наслаждаются устрица или бобер, мы никогда не узнаем, потому что у них, в отсутствии означающего, нет и дистанции между наслаждением и телом. Устрица и бобер находятся на том же уровне, что и растение, которое в конце концов тоже, возможно, испытывает в этом плане какое-то наслаждение.
Наслаждение строго коррелятивно первичной форме, в которой заявляет о себе то, что я назвал меткой, единичной чертой. Метка эта, по смыслу своему, оказывается меткой смерти. Заметьте, что ничто не имеет смысла, пока в игру не вступила смерть.
Исходя из этого расщепления, отделения наслаждения от умерщвленного отныне тела, с момента, когда наносится метка единичной черты и в дело вступают надписи, впервые становится возможна постановка вопроса. Нет нужды ждать, пока обнаружится, что на уровне истины господина субъект надежно упрятан. Разделение субъекта есть, безусловно, не что иное, как радикальная двусмысленность, присущая самому термину истина.
Поскольку язык и все, что вообще к дискурсивному порядку относится, имеют провалы, где все вещи и остаются, мы можем быть, в конечном счете, уверены, что следуя его нити, мы всегда описываем только контуры. Но язык дает нам еще кое-что, и это и есть тот минимум, который необходимо знать, чтобы ответить на вопрос, с которого я начал, то есть на вопрос о том, что происходит на уровне университетского дискурса.
115
Необходимо посмотреть для начала, почему дискурс господина утвердился настолько прочно, что немногие из нас, похоже, отдают себе отчет в том, насколько он устойчив. Это связано с тем, что обнаружил Маркс - подойдя к проблеме, надо сказать, несколько односторонне - в продукте, назвав его прибавочной стоимостью, а не прибавочным наслаждением.
Начиная с определенного момента в истории, в дискурсе господина произошли определенные изменения. Мы не будем ломать себе голову над тем, обязаны мы этим Лютеру, Кальвину или, скажем, генуэзской торговле в Средиземноморье, так как важно другое - важно, что, начиная с определенного момента, избыточное наслаждение начинает исчисляться, подсчитываться, суммироваться. Начинается то, что известно как накопление капитала.
Разве вы не чувствуете, что по отношению к положению дел, о котором я только что говорил, и для которого характерно бессилие сочетать избыточное наслаждение с истиной господина, здесь сделан шаг вперед? Я не утверждаю, что это шаг решающий и последний, но с бессилием этого сочетания враз оказывается покончено. Прибавочная стоимость присовокупляется к капиталу - никаких проблем, здесь царит полная однородность, мы находимся в мире стоимостей. В нынешние благословенные времена мы все, кстати сказать, в нем барахтаемся. Поразительно другое, чего никто, похоже, не видит - поразительно, что с момента, когда облака бессилия развеялись, господствующее означающее стало, похоже, еще более неприступно, еще более в своей невозможности закрепилось. Где оно? Как его теперь называть? По каким признакам его искать? Разве что по смертоносности его последствий. Что же нам делать - обличать империализм? И как его, этот механизм, остановить?
Что происходит сейчас с университетским дискурсом? Нигде, кроме как в нем, нет шансов придать нашей схеме небольшой крутящий момент. Как так? Я обещаю приберечь объяснение до следующего раза, так как мы продвигаемся очень медленно. Но уже сейчас я могу вам сказать, что на уровне университетского дискурса объект а занимает место, которое задействуется всякий раз, когда возникает движение,
226
- место более или менее терпимой эксплуатации.
Объект а - это то, что впускает в функцию избыточного наслаждения немного свежего воздуха. Объект а - это то самое, что представляете собой вы все, поскольку вы здесь сидите, выкидыши того, что было для породивших вас причиной желания. Именно в таком качестве вы должны суметь увидеть себя - психоанализ вас этому научит.
И не надо ставить мне палки в колеса, советуя обратить внимание возмутителей спокойствия здесь и где бы то ни было на то, что между выкидышем крупной буржуазии и выкидышем пролетариата лежит целая пропасть. В конце концов, выкидыш крупной буржуазии не обязан, будучи выкинут, таскать за собой повсюду свою наседку.
Как бы то ни было, претензию на то, что вы находитесь в месте, дающем вам особые преимущества в отношении вм-дения вещей и способности приводить в движение отношения, обозначенные на моей схеме, не следует доводить до той крайности, до которой доводила их - я поделюсь здесь с вами моими воспоминаниями - одна особа, которая в течение по крайней мере двух или трех месяцев того, что называют обычно безумной юностью, была моей спутницей. Я - говорила мне эта прелестница - чисто пролетарской расы.
Мы так и не покончили до конца с сегрегацией. Смело могу сказать, что она всякий раз будет возникать с новой силой. Ничто не может функционировать без этого - что и происходит здесь, поскольку я, то есть а в форме живого существа, обнаруживает, даже будучи выкидышем, свое происхождение, демонстрируя, что оно представляет собой эффект языка.
Как бы то ни было, имеется в любом случае уровень, на котором дело так просто не улаживается - это уровень тех, кто эти языковые эффекты произвел. Ведь не бывает ребенка, который родился бы, не имея отношения к словесному обмену между своими милейшими родителями, которые, имея за собой предыдущее поколение, были всецело опутаны сетями дискурса. Именно на этом уровне следовало бы на самом деле ставить вопрос.
Если кому-то хочется, чтобы моя схема пришла во вра-
227
щение - хотя я достаточно подчеркнул, что в конечном счете привести во вращение, разумеется, ничего нельзя - то это, конечно же, никакой не прогрессизм, дело просто в том, что не вращаться она не может. Если она поворачивается со скрипом, значит неладно там, где что-то вызывает сомнение, то есть на уровне размещения чего-то такого, что мы записываем как а.
Существовало ли оно когда-нибудь? Да, безусловно - уже древние оставили нам тому, в конечном счете, наилучшие доказательства, а вслед за ними последовало за истекшие века немало других классических, вполне определенных, в каком-то смысле заимствованных у тех свидетельств.
На что мы, при нынешнем положении вещей, можем надеяться? Эта точка, которую мы прослушиваем, все то знание, все то живое, что остается от тела, этот, если хотите, сосунок, взгляд, крик, вопль - он затравлен, что ему делать?
В следующий раз я попытаюсь объяснить вам, что я имею в виду, говоря о забастовке культуры.
10 июня 1970 года.
XIII ВЛАСТЬ НЕВОЗМОЖНОГО
Немного стыда в соусе.
Молоко истины спит.
Блеск Реального.
Студент, брат люмпен-пролетариата. Маленькое убежище.
Надо прямо сказать - умереть от стыда мало кому удается. Но это, тем не менее, единственный знак - я вам уже говорил с определенного момента о том, как означающее становится знаком - единственный знак, повторяю, для которого можно установить генеалогию, то есть удостоверить, что он происходит из означающего. Любой другой знак всегда позволительно, в конце концов, заподозрить в том, что это знак в чистом виде, то есть обсценный, или, скажем, шутки ради, венсценный (yinscиnй).
Итак, умереть со стыда. Вырождение означающего здесь несомненно, несомненно уже потому, что порождено неудачей означающего, то есть бытием-к-смерти, поскольку оно затрагивает субъекта - а кого еще оно, собственно, может затрагивать? Бытие-к-смерти, визитная карточка, посредством которой одно означающее представляет субъект для другого означающего - вы, надеюсь, успели затвердить это наизусть.
Карточка эта никогда по назначению не приходит, так как чтобы нести на себе адрес смерти, она должна быть разорвана. Какой стыд (honte), говорят люди - именно отсюда и должна бы, по идее, произойти онтология, в правильном, наконец-то, правописании: hontologie.
Ну, а пока смерть от стыда остается единственным аффектом смерти, достойным - чего, вы спросите? Достойным смерти.
О нем долго предпочитали умалчивать. Ведь говорить о нем, значит обнаружить рубеж обороны, не последний, но единственный, с которого можно было, не стыдясь, гово-
229
рить о непостыдном, которое стыдится - все это, как видите, стыд и его производные, - упоминать о стыде. Стыдится именно потому, что для непостыдного умереть от стыда невозможно. Вы уже слышали от меня, что невозможное озна-чает реальное.
Это не смертельно - говорят люди о чем угодно, когда хотят сказать, что это, мол, дело пустое. Говоря так, они обходят молчанием то, что смерть - ее можно заслужить.
Но дело в данном случае должно идти не о том, чтобы обойти невозможное молчанием, а в том, чтобы стать его агентом. Признать, что смерть - ее можно заслужить: умерев, на худой конец, от стыда за то, что заслужить ее нечем.
Если так с нами и происходит - что ж, значит это и есть единственный способ ее заслужить. Ваш единственный счастливый шанс. Если это не происходит, что, по сравнению с предыдущей возможностью, скорее, несчастье - что ж, тогда чашей стыда, которую предстоит испить, становится жизнь: она ведь не заслуживает, чтобы из-за нее умирали.
Стоит ли так распространяться об этом, если стоит мне раскрыть рот, как на упомянутой мною Вен-сцене это немедленно оборачивается шутовским спектаклем.
1
Вот именно, Венсенн.
Там остались тем, что я сказал, похоже, довольны. Я им понравился. Но без взаимности. Лично я не слишком доволен Венсенном.
Несмотря на то, что нашелся человек, который любезно попытался организовать все по высшему разряду, изобразить Венсенн, из Венсенна явно не было никого, или было совсем немного, несколько слушателей, способных оценить мои слова по достоинству. Это совсем не то, на что я рассчитывал, особенно после того, как они, судя по всему, там мое учение разрекламировали. Бывают моменты, когда фальшь становится мне ощутима.
С другой стороны, там было, в конечном счете, все не-
230
обходимое, чтобы ясно стало, о чем могут состязаться друг с другом Минют и Тан модерн. Я упоминаю об этом лишь потому, что это, как вы увидите, имеет отношение к нашей сегодняшней теме - как нам поступать с культурой?