Файл: Мейерхольд В. Лекции. 1918-1919.doc

привлекательной, это есть, собственно говоря, то, что делает драматург. Теперь для

того, чтобы такую природу полюбить, как любит ее описывающий ее

писатель, для этого нужно себя на этом натренировать. Обыкновенно мы

равнодушны к природе, и очень немногие из нас умеют природу воспринимать

так, чтобы мог каждый момент об этой природе рассказать, ее описать, так

восстановить ее, воспроизвести. И система такого описания, как я уже

сказал, есть система драматурга, который готовит себе планировку, в которой

потом разыгрывается какое-нибудь действие.

Не правда ли, когда вы читаете, вы чувствуете, что если бы этого

описания не было, то не было бы места тем действующим лицам, так сказать,

о которых повествователь хочет рассказать, он непременно сначала нас

приводит в какую-нибудь изумительно красивую местность, он начинает

описывать какой-нибудь овраг, какие-нибудь тропинки, ведущие в этот

овраг, и затем, когда он уже достаточно уготовал эту декорацию, он

выпускает тех своих героев, которые на этом фоне уже возникают как

определенные сценические образы. Чем лучше беллетрист, тем он больше

драматург. Например, Достоевский. Ему даже не нужно было писать драмы,

потому что вся система, весь метод его письма таковы, что все, о чем бы он

ни писал, он описывает совсем так, как делалось в театре; он, так сказать,

строит обстановку, и строит так увлекательно, что когда в этой

обстановке начинают действовать фигуры, то мы представляем их живыми только

потому, что в авторе сидит театральный драматург, что до такой степени

написано по-театральному, а мы воспринимаем только театральное,

потому что система игры — это та система, на которой мы воспитаны. «Вся

жизнь — игра» — как говорят различные философы и беллетристы. Тогда

нужно такое изображение природы, и это действительно так. Если мы

посмотрим, из чего возникает актерская игра, то мы с уверенностью можем

сказать, что она зарождается в детской, в самом раннем детстве мы только

и делаем, что мы переряживаемся, что мы валяем дурака, что мы

составляли такие комбинации, в которых, собственно говоря, есть элемент

театрального искусства. И вот этот самый драматург так искусно

подготовляет декорацию и затем в этой декорации заставляет действовать своих

действующих лиц. Мы воспринимаем это с большим волнением, образы

возникают пред нами как живые, и воспринимаем так опять не потому

только, что драматург так талантлив, что он по-театральному поставил свой

роман, повесть или рассказ, но еще и потому, что в нас заложен этот

инстинкт к театральному искусству, потому что с детства мы привыкли к иг-

407

ре, и там, где есть элемент переживания, есть элемент игры, когда одно

действующее лицо устремляется к другому действующему лицу, как в

повести или романе, они передвигаются, ходят, жестикулируют,

обнимаются, любят и т.д., все это есть не что иное, как повторение драматического

искусства.

Так вот почему я сказал: берите карандаш и так читайте повесть,

рассказ или роман. Делайте это для того, чтобы тот инстинкт, который в вас

вложен и который спит, пробудить, а пробудить его легче всего в

театральной такой обстановке. Отмечено, что мы не очень-то любим

описания, когда мы читаем какой-нибудь роман или повесть. Вы можете

сказать: «Вы противоречите себе, раз вы заметили, что мы не очень-то

любим читать, вы заставляете брать карандаш». Очень-то интересно читать

места, которые всегда казались скучными. Я сам лично знаю, я сам

помню, когда я был в шестом классе гимназии, меня гораздо больше

интересовало, что говорит действующее лицо, а вовсе не то, как описана

природа. Надо сказать, что если мы этого описания природы, которая

описывается каким-нибудь романистом, не читаем, то это значит, что он

плохой драматург. Я с уверенностью скажу, что описания Тургенева

самые скучные, какие мы только знаем. Недавно, в связи с той темой,

которой я коснулся, взял целый ряд его романов и стал заниматься, чтобы

проверить себя, эту форму, которую я вам предлагаю. Я стал сравнивать,

как делают беллетристы и как мне хотелось строить походный театр, мне

хотелось себя проверить. Я взял Тургенева и ничего не мог отметить, все

так безжизненно, несмотря на красивость описания. Безусловно,

описания его необыкновенно красивы, необыкновенно литературны, но до

такой степени это равнодушно описано, до такой степени автор

недостаточно трепещет, когда описывает природу, что я понял, что здесь нам

делать нечего.

Но есть целый ряд писателей, которые до такой степени волнующе

описывают отдельные места, театральные постановки [обстановки?], что

просто ничего не остается, как это воспроизвести. Таким я называю

Достоевского. Например, таков его Раскольников, который после убийства

приходит в свою комнату и начинает замывать окровавленные части своего

костюма. Так описаны волнующие подробности, так сценически верно

создано, так это схвачено, что я могу сказать, что как только я прочитал, я мог

воспроизвести. Раз это читал актер, он немедленно может воспроизвести,

если читал режиссер, то это описание так врезывается в память, что,

например, лично я могу через десять лет, если мне нужно нечто подобное

поставить на сцене, я поставлю так, как описано у Достоевского, я это могу

с точностью воспроизвести помимо моей воли, воспроизведу так, как

написано у Достоевского.

408

Таким образом, отмечая карандашом такое место, мы, так сказать,

натаскиваем наш вкус, нашу способность, которая вложена в каждом человеке,

на природу смотреть несколько иначе, чем смотрит обыкновенный

смертный. Выхожу я, скажем, в деревне на какую-нибудь полянку. Я вижу —

слева березовая роща, а справа долина, которая расплывается на горизонте.

И вот если я хочу их проэксплуатировать, взять, так сказать, их в полон, я

могу себя так настроить, что если я захочу разделать какое-нибудь

действие, то сразу увижу, что эту березовую рощу должен представить себе как

фон, на котором можно построить действие. Я думаю, что лучше всего мы

возьмем какую-нибудь трагедию, когда мы будем заниматься в

дальнейшем, возьмем какую-нибудь трагедию или драму, ну хотя бы того же Каль-

дерона, и мы будем вместе с вами стараться эту пьесу планировать не на

театральной коробке, которую мы должны отвергать, она противна нашему

существу, а мы будем стараться эту пьесу распланировать где угодно, где

попало, и вот я беру хотя бы такую березовую рощу, о которой я говорил,

и беру текст этой драмы «Стойкий принц». Там действие происходит на

берегу моря. Я вас спрошу: что, могу я на фоне березовой рощи играть это

действие? Нет, не могу. Мне тогда нужно повернуть спину к березовой

роще и смотреть на ту поляну, которая расплывается в горизонте, и я с

уверенностью могу сказать, что фигуры, поставленные на фоне такого

горизонта и поляны, которая в горизонт уходит, это будет нечто такое, в

особенности если это действие происходит в Уфимской или Саратовской

губернии1, что может создать полную иллюзию моря. Так, скажем, когда

колышется рожь, рожь, которой засеяно большое поле, то на фоне этой

колосящейся ржи можно поставить фигуры так, что вы создадите полную

иллюзию моря, и там как раз в этой пьесе нужно, чтобы фигуры изображались

выходящими из моря. Вот вам, как видите, не нужно никаких декораций.

Теперь, если нужно, чтобы действие шло в саду, — как раз в этой драме

есть сцена, которая происходит в саду, — вы можете фигуры поставить на

фоне березовой рощи.

Таким образом, то, что я сейчас даю, ваше внимание обращаю на

природу, это есть то самое, что делают беллетристы, когда они пишут

романы, повести или рассказы, они природу для себя приспособляют. И вот

в этом искусстве — приспособлять для себя природу — можно дойти до

своеобразного сумасшествия. Пример такого своеобразного сумасшествия

мы находим в романе Стриндберга «В шхерах», в котором есть одно

действующее лицо, которое, будучи влюбленным в одну особу, хочет создать

для своей возлюбленной иллюзию античной природы на севере. И что же

он делает? В один прекрасный день он отправляется на остров, на котором

камни так расположены, что при определенном освещении, скажем, когда

восходит луна, тени так бросаются, так располагаются отдельные части

409

природы, что стоит только немножко этой природой заняться, чтобы

создать иллюзию какого-нибудь острова в Эгейском море; и когда он стал

себя проверять, когда стал приезжать в определенные часы, он увидел, что

не хватает чего-то такого, что нужно еще изменить. Тогда он берет кирку,

берет молоток, словом, все те инструменты, которыми при такой работе

пользуются, и начинает тесать камни, отрывать те из частей, которые ему

мешают, то есть которые наиболее ему напоминают северную природу.

Значит, в расположении камней севера есть что-то такое, что отличает их

от расположения камней южных. И вот он этим упорно занимается.

Но этого мало, он видит, что хотя луна и проливает хорошо свет на эти

камни, они все-таки напоминают север, потому что тени на севере не

совсем такие, как тени на юге. Тогда он берет краску и начинает эти камни

в тех местах, где на них ложится тень, окрашивать, и когда он добивается

полной иллюзии, он привозит свою возлюбленную в определенный час

и показывает ей кусок античной природы. Вы понимаете меня? В

сущности говоря, это то, что проделал этот молодой человек, он проделал все то,

что надлежит сделать нам, когда мы решили разыграть наше

представление в природе.

Туда не надо натаскивать. Ведь я знаю, как строятся упрощенные

постановки. Это строят люди кабинетные. Эти походные сцены строят

люди, которые не понимают значения природы как таковой, они

придумывают — вот можно так построить, можно так приладить. Это ни к чему,

потому что это, построенное где-то независимо от природы, ни в какой мере

не может сочетаться с природой. Это можно сравнить с грузовым

автомобилем. Да, его безусловно можно приспособить к сцене, но где?

Представьте себе грузовой автомобиль на фоне великолепной природы. Все,

что можно с ним сделать, это въехать во двор, потому что действительно

условия городского двора таковы, что это просто колодец, и в этом

колодце такой грузовой автомобиль будет согласовываться с условиями этой

площади. Но как раздражает, как волнует вид застрявшего автомобиля

где-нибудь на поляне, засеянной рожью, часто на таких дорогах

приходится видеть сломанный автомобиль, нам смешно его видеть в подобной

обстановке, застрявшим в деревенской природе, или когда мы видим

аэроплан, упавший на гряды с картофелем. Он кажется смешным, потому что