Файл: Дойч. Структура Реальности.doc

В такой манере Типлер продолжает воссоздавать многие другие ас­пекты традиционной религиозной панорамы, заново определяя их как физические категории или процессы, существования которых смело можно ожидать вблизи омега-точки. Теперь давайте отложим вопрос, похожи ли эти воссозданные версии на своих религиозных аналогов. Вся история о том, что будут, а чего не будут делать эти разумные существа из далекого будущего, основана на цепочке допущений. Даже если мы поверим, что каждое из этих допущений само по себе правдо­подобно, общие выводы не могут претендовать на что-то большее, чем предположение, сделанное на основе знания. Подобные предположения стоит делать, но важно отличать их от аргумента в пользу сущест­вования самой омега-точки и от теории ее физических и эпистемологических свойств. Ибо этиаргументы допускают не больше, чем то, что структура реальности действительно подчиняется нашим лучшим теориям, допущение, которое можно доказать независимо.

В качестве предостережения о ненадежности предположения, пусть даже сделанного на основе знания, позвольте мне нанести по­вторный визит проектировщику из главы 1 с его донаучным знанием архитектуры и инженерного дела. Нас отделяет от него такой огромный разрыв культур, что ему было бы чрезвычайно трудно постичь реаль­ную картину нашей цивилизации. Но мы с ним почти современники по сравнению с огромным разрывом между нами и самым ранним воз­можным моментом типлеровского воскрешения. Итак, допустим, что этот строитель размышляет об отдаленном будущем строительной про­мышленности и по какой-то экстраординарной случайности сталкива­ется с точной оценкой современной технологии. Тогда он будет знать, кроме всего прочего, что мы можем строить конструкции более огром­ные и впечатляющие, чем величайшие соборы того времени. Мы могли бы построить собор высотой в милю, если бы захотели. И мы могли бы сделать это, потратив гораздо меньшую часть своих средств, мень­ше времени и меньше человеческого труда, чем понадобилось бы ему, чтобы построить самый скромный собор. Поэтому он с уверенностью мог бы предсказать, что к 2000 году будут построены соборы высотой в милю. Он бы ошибся, и очень ошибся, поскольку, несмотря на то, что у нас есть технология строительства таких соборов, мы выбираем их не строить. Действительно, сейчас кажется невероятным, что подоб­ный собор когда-нибудь будет построен. Даже если допустить правоту нашего почти-современника относительно нашей технологии, он ошибся бы в наших предпочтениях. Он ошибся бы, потому что некоторые из его неоспариваемых допущений о мотивации людей устарели всего через несколько веков.

Точно так же нам может показаться естественным, что разумные существа омега-точки ради исторического или археологического иссле­дования, из сострадания, морального долга или просто по своей прихо­ти, в конечном итоге, создадут передачу нас в виртуальной реальности и когда их эксперимент завершится, они даруют нам вычислительные ресурсы, которые нам потребовались бы, чтобы вечно жить на «небе­сах». (Лично я предпочел бы, чтобы мне разрешили постепенно вли­ваться в их культуру). Но мы не можем знать, чего захотят они. На самом деле ни одна попытка предсказать будущее крупномасштабное развитие человеческих (или суперчеловеческих) дел не может дать на­дежных результатов. Как показал Поппер, будущий ход человеческих дел зависит от будущего роста знания. И мы не можем предсказать, ка­кое именно знание будет создано в будущем — потому что, если бы мы могли это сделать, по определению, мы уже обладали бы этим знанием в настоящем.

Но не только научное знание характеризует предпочтения людей и определяет манеру их поведения. Существуют также, например, мо­ральные критерии, которые устанавливают такие понятия как «пра­вильно» и «неправильно» для возможных действий. Известно, что по­добные ценности трудно подогнать под научное мировоззрение. Кажет­ся, что они образуют свою собственную замкнутую объяснительную структуру, отделенную от структуры физического мира. Как показал Дэвид Юм, невозможно логически вывести понятие «должно» из по­нятия «есть». Тем не менее, мы используем такие ценности как для объяснения, так и для определения своих физических действий.

Бедный родственник морали — полезность.Поскольку кажется го­раздо проще понять, что объективно полезно или бесполезно, чем что объективно правильно или неправильно, мораль много раз пытались определить на основе различных форм полезности. Существует, напри­мер, эволюционная мораль, которая отмечает, что многие виды поведе­ния, которые мы объясняем на основе морали, как-то: не убей, не обма­нывай, сотрудничая с другими людьми, — имеют аналоги в поведении животных. Существует и раздел эволюционной теории,социобиология. добившийся некоторых успехов при объяснении поведения животных. Многие люди поддались искушению сделать вывод, что моральные объ­яснения выбора человека, — это всего лишь видимость; что мораль совсем не имеет объективной основы и что «правильно» и «неправиль­но» — это просто ярлыки, которые мы применяем к нашим врожден­ным мотивам именно такого, а не какого-то иного поведения. Другая версия того же самого объяснения замещает гены мимами и заявля­ет, что терминология морали — это всего лишь видимость социальных условностей. Однако ни одно из этих объяснений не соответствует фак­там. С одной стороны, мы не стремимся объяснять врожденное поведе­ние — скажем, приступы эпилепсии, — на основе морального выбора; у нас существует понятие произвольных и непроизвольных действий, и только для произвольных действий существуют моральные объясне­ния. С другой стороны, сложно думать только о врожденном челове­ческом поведении — избегать боли, заниматься сексом, есть или что угодно еще — которое люди при различных обстоятельствах не сдела­ли доминирующим по причинам морали. То же самое относится, да­же в более широком смысле, к социально обусловленному поведению. Доминирование как врожденного, так и социально обусловленного по­ведения само по себе является характеристическим поведением людей. Таково объяснение подобного сопротивления на основе морали. Ни одна из этих форм поведения не имеет аналога у животных; ни в одном из этих случаев моральные объяснения невозможно истолковать на основе генов или мимов. Это роковая ошибка целого класса теорий. Разве мог бы существовать ген доминирования над генами, если человек захотел бы этого? А социальная обусловленность, поддерживающая сопротив­ление? Может быть, это возможно, но по-прежнему остается проблема, связанная с тем, какмы выбираем, что делать вместо этогои что мы имеем в виду, когда объясняем свое сопротивление, заявляя, что мы просто правы и что поведение, предписанное нашими генами или нашим обществом в этой ситуации, просто пагубно.

Эти генетические теории можно рассматривать как особый случай более обширной уловки; которая отрицает смысл моральных суждений на основе того, что в действительности мы не выбираем свои дейст­вия — что свободная воля — это иллюзия, несовместимая с физикой. Но на самом деле, как мы видели в главе 13, свободная воля совмес­тимас физикой и вполне естественно вписывается в описанную мной структуру реальности.

Утилитаризмбыл ранней попыткой объединить моральные объ­яснения с научным мировоззрением через «полезность». Здесь «полезность» отождествлялась с человеческим счастьем. Делать моральный выбор было равноценно вычислению, какое действие принесет больше счастья либо для одного человека (здесь теория становилась более не­определенной), либо для «самого большого» количества людей. Различ­ные версии этой теории заменили «удовольствие» или «предпочтение» на «счастье». Если рассматривать утилитаризм как отречение от ранних авторитарных систем морали, то он не является исключением. И в том смысле, что он просто защищает отказ от догмы и действие в соответ­ствии с «предпочитаемой» теорией, которая выжила после рациональ­ной критики, все люди — утилитаристы. Но как попытка решить об­суждаемую здесь проблему, проблему объяснения смысла моральных суждений, он тоже содержит роковую ошибку:мы выбираем свои пред­почтения.В частности, мыизменяемсвои предпочтения и даем это­му моральное объяснение. Такое объяснение нельзя перевести на язык утилитаризма. Существует ли основное, главное предпочтение, которое контролирует изменения наших предпочтений? Если бы такое предпо­чтение существовало, то его невозможно было бы изменить, и утилита­ризм деградировал бы, превратившись в генетическую теорию морали, описанную выше.

Как же тогда моральные ценности относятся к конкретному на­учному мировоззрению, которое я защищаю в этой книге? Я могу, по крайней мере, утверждать, что нет фундаментального препятствия то­му, чтобы сформулировать это отношение. Проблема со всеми предыду­щими «научными мировоззрениями» заключалась в их иерархических объяснительных структурах. Точно так же, как невозможно, в рамках такой структуры, «доказать» истинностьнаучных теорий, невозможно и доказатьправильностьобраза действий (потому что, как тогда дока­зать правильность структуры в целом?). Как я уже сказал, каждая из четырех нитей имеет иерархическую объяснительную структуру, но структура реальности в целом выглядит иначе. Поэтому объяснение моральных ценностей как объективных качеств физических процессов не нужно приравнивать выведению их из чего-либо, даже в принципе. Так же, как с абстрактными математическими категориями, возмож­ность или невозможность понимания физической реальности без при­писывания реальности и таким ценностям, будет связана с вкладом, который они делают в объяснение.

В этой связи позвольте мне показать, что «исход» в обычном смыс­ле — это единственный способ связи объяснений различных нитей. До сих пор я рассматривал только то, что можно было бы назвать предсказательнымисходом. Например, мы верим, что предсказания тео­рии эволюции логически следуют из законов физики, даже несмотря на то, что доказать эту связь может оказаться трудно с позиций вы­числения. Но мы не верим, чтообъясненияв теории эволюции сле­дуют из физики. Однако неиерархическая объяснительная структура допускает возможность объяснительного исхода. Допустим, ради дока­зательства, что данное моральное суждение можно объяснить как пра­вильное в некотором узком утилитарном смысле. Например: «Я хочу это; это никому не повредит: значит, это правильно». Но это сужде­ние однажды может превратиться в вопрос. Я мог бы спросить:«Сле­дует лимне хотеть этого?» Или: «Действительно ли я прав, что это никому не повредит?» — так как сам вопрос о том, кому, по моему суждению, «повредит» это действие, зависит от моральных допущений. Если я буду спокойно сидеть в кресле у себя дома, то это «повредит» всем людям на Земле, которые могли бы извлечь пользу, если бы я вы­шел и помог им в тот момент: это также «повредит» всем ворам, ко­торые хотели бы украсть мой стул, если только я ненадолго куда-то выйду; и так далее. Чтобы разрешить подобные вопросы, я привожу дополнительные теории морали, включающие новые объяснения моей моральной ситуации. Когда такое объяснение покажется удовлетвори­тельным, я буду экспериментально использовать его, чтобы рассудить, что правильно, а что нет. Но объяснение, хотя и временно удовле­творительное для меня, все же не поднимется над уровнем утилита­ризма.

Итак, допустим, что кто-то создает общую теорию о таких объяс­нениях. Допустим, что в эту теорию вводят такое понятие высокого уровня, как «права человека», и предположим, что введение этого по­нятия (для данного класса моральных проблем, подобных той, которую я только что описал) всегда будет порождать новое объяснение, реша­ющее эту проблему в утилитарном смысле. Далее, допустим, что эта теория об объяснениях сама по себе является объяснительной теорией. Она с помощью какого-то другого направления объясняет, почемуана­лизировать проблемы на основе прав человека «лучше» (в утилитарном смысле). Например, она могла бы объяснить с помощью эпистемологии, почему можно ожидать, что уважение прав человека будет способство­вать росту знания, которое само по себе является предварительным условием решения моральных проблем.

Если объяснение кажется хорошим, возможно, эта теория стоит того, чтобы ее приняли. Более того, поскольку вычисления утилитар­ных понятий невозможно трудны, тогда как анализ ситуации на основе прав человека зачастую осуществим, возможно, стоит предпочесть ана­лиз на основе «прав человека» любой другой определенной теории о том, сколько счастья в каком-то конкретном действии. Если бы все это было истинно, понятие «прав человека» невозможно было бы выразить, даже в принципе, на основе «счастья» — это совсем не утилитарное понятие. Мы можем назвать его моральным понятием. Эти понятия связаны че­рез исходящее объяснение, а не через исходящее предсказание.

Я не защищаю именно этот частный поход; я просто показываю способ объективного существования моральных ценностей через их роль в исходящих объяснениях. Если бы такой подход действитель­но работал, то он бы объяснил мораль, как разновидность «исходящей полезности».

Подобным образом, «художественную ценность» и другие эстети­ческие понятия всегда было сложно объяснить объективно. Их также часто объясняют как произвольные черты культуры или как врожден­ные предпочтения. И снова мы видим, что это совсем не обязательно так. Как мораль относится к полезности, так и художественная цен­ность имеет менее благородного, но более объективно определенного двойника, намерение. И опять, ценность особенности намерения мож­но понять только в контексте данной цели придуманного объекта. Но мы можем обнаружить, что невозможно усовершенствовать намерение, включая в его критерии хороший эстетический критерий. Подобные эстетические критерии невозможно было бы вычислить из критериев намерения: одно из их применений заключалось бы в усовершенство­вании самих критериев намерения. Отношение снова было бы связано с объяснительным исходом. И художественная ценность, или красота, была бы разновидностьюисходящего намерения.

Чрезмерная уверенность Типлера в своей способности предсказать мотивы людей вблизи омега-точки привела к тому, что он недооценил важное следствие теории омега-точки для роли разума в мультиверсе. Оно заключается в том, что разум находится там не только для то­го, чтобы управлять физическими событиями в огромном масштабе, но и чтобы выбирать, что произойдет. Именно мы будем выбирать ко­нец вселенной, как сказал Поппер. Действительно, в большой степени будущие разумные мысли содержатто, что произойдет, ибо, в кон­це концов, все пространство и его содержимоестанеткомпьютером. В конце вселенная будет состоять буквально из разумных мыслитель­ных процессов. Где-то вблизи дальнего конца этих материализованных мыслей, может быть, лежит все физически возможное знание, выра­женное в физических моделях.