Да, набоковская ирония в адрес Чернышевского выглядит убийственно, хотя через эту иронию, как бы из жалости, он замечает и те стороны личности своего литературного оппонента, с которым его разделяет полвека, что достойны уважения: мужество, пламенность бойца, бескомпромиссность. Не прощает он ему лишь одного - пустого теоретизирования и, как следствие, застрявшей посреди фразы мысли, т.е. отсутствия Дара, и чудовищной уверенности в собственном праве навязывать целой России свои идеи. Именно так воспринималась Набоковым отвергаемая социальная функция литературы - как навязывание личности и обществу неких пошлых революционно-преобразовательных идей. Недаром в романе появляется мельком миловидное лицо дворянской барышни, заболевшей рахметовщиной, спавшей на соломе и питавшейся лишь молоком да кашей. Каковы эти идеи, от кого они исходят, от революционеров или от правительства - неважно. Их никчемность и бездарность писатель видит не только в 1860-х годах и не только у Чернышевского. С какой презрительностью Годунов-Чердынцев, гуляя по Берлину, размышляет о каком-то государственном празднике (каком - принципиально неважно!): «Из окон домов торчали трех сортов флаги: черно-желто-красные, черно-бело-красные и просто красные: каждый сорт что-то означал, а смешнее всего - это что-то кого-то могло волновать гордостью или злобой. Были флаги большие и малые, на коротких древках и на длинных, но от всего этого эксгибиционизма гражданского возбуждения город не стал привлекательнее... среди знамен было одно с русской надписью «За Серб и Молт!», так что некоторое время Федор тяготился мыслью, где это живут Молты, - или это Молдоване? Вдруг он представил себе казенные фестивали в России, долгополых солдат, культ скул, исполинский плакат с орущим общим местом в пиджачке и кепке, и среди грома глупости, литавров скуки, рабьих великолепий - маленький ярмарочный писк грошовой истины». Грошовая истина, жалкий социальный остаток всех революций, несопоставима с тем даром внутренней свободы, которой обладает действительно свободная и суверенная личность вне зависимости от тех социально-политических условий, в которые она погружена. Само сопоставление свободы внешней - революционной, социальной, любой, - отождествляемой с образом «общего места в пиджачке и кепке», и истинной свободы, свободы внутренней в пушкинском ее понимании кажется Набокову забавным и несерьезным. Такое сопоставление делает Федор Константинович, и позиция автора здесь совпадает с позицией героя - случай не столь уж частый у Набокова. «Все пройдет и забудется, - думает он, - и опять через двести лет самолюбивый неудачник отведет душу на мечтающих о довольстве простаках (если только не будет моего мира, где каждый сам по себе, и нет равенства, и нет властей, впрочем, если не хотите, не надо, мне решительно все равно)».

Ему действительно было все равно - писатель, с такой последовательностью отстаивающий свою творческую и личную внесоциальность, не желающий примыкать ни к политическому течению, ни к литературной группировке, ни к творческому союзу, - явление, пожалуй, уникальное даже в литературе XX века, открывшегося символизмом, утонченными течениями в области эстетической или же религиозно-философской мысли. Он явился художником, сумевшим до конца последовательно продолжить их пафос, основанный на отрицании того, что социальное служение литературы - ее важнейшая и единственная функция, как раз и определяющая ее специфику: народ, не имеющий иной общественной трибуны, использует в качестве таковой литературу. Именно поэтому он не принимал вообще саму идею социального заказа.

Эта позиция была выражена не только в художественных произведениях, но и в его литературоведческих работах. В знаменитом «Предисловии в «Герою нашего времени», побранив Лермонтова за сюжетные неувязки, которые производят комический эффект, увидев в Бэле восточную красавицу с коробки рахат-лукума, расправившись с критиками, верящими словам из авторского «Предисловия», будто портрет Печорина «составлен из пороков всего нашего поколения», и отвергнув возможность конкретно-исторической трактовки, Набоков ценит «чудесную гармонию всех частей и частностей в романе». В эссе «Николай Гоголь» он отказался видеть социальный смысл сатиры Гоголя или сострадание к «маленькому человеку»: «На этом сверхвысоком уровне искусства литература, конечно, не занимается оплакиванием судьбы обездоленного человека или проклятиями в адрес власть имущих. Она обращена к тем тайным глубинам человеческой души, где проходят тени других миров, как тени безымянных и беззвучных кораблей». Разумеется, в такой, принципиально эстетической, трактовке содержалось и обеднение смысла гоголевского творчества, ибо социальная проблематика неразрывна с ее эстетическим воплощением. Набоков эту связь нарочито разрывал, и это был его принцип, который он истолковывал в лекции 1958 г. «Русские писатели, цензоры, читатели». В ней говорилось о том, что русская литературная ситуация всегда характеризовалась сосуществованием двух сил, в равной степени противоестественных для свободной литературы. «Одна - правительство, правительственная цензура. Другая - против правительства настроенные, социально сознательные критики, утилитаристы, политические, гражданские радикалы того времени». Это были, продолжает Набоков, честные люди, искренне желавшие соотечественникам добра. Но и они деспотически подавляли литературу, только с другой стороны. «При всех своих достоинствах, эти радикальные критики стали таким же препятствием на дороге искусства, как и правительство. Правительство и революция, царь и радикалы занимали в искусстве одинаково филистерские позиции, ибо равно требовали от художника исполнения социального заказа, не допуская никаких причуд».

Поэтому эстетизм стал не просто качеством набоковского художественного мира, проявившись в усложненности стиля и феноменальности метафор, а осознанной и декларируемой жизненной позицией Набокова, которая была сформирована обстоятельствами русского литературного бытия последних полутора столетий. Только эстетизм мог проложить некий третий путь - между правительством и революционной общественностью - для русской литературы и художника, желающего сохранить свою «самость». Именно эта мысль, а вовсе не «пасквиль» на Чернышевского определяет проблематику «Дара». Ведь в центре его - художник, человек, мужественно преодолевающий и невнимание читательской публики к первой книжке его стихов (судьба первых поэтических опытов самого Набокова), и тиранию общественных установок, наивно идеализирующих и сакрализирующих революционно-демократический опыт 1860-х годов, и внутреннюю цензуру, и невнимание к себе не ставшего другом молодого талантливого литератора, тоже явно эстетического направления, Кончеева.

В сущности, способность или неспособность личности на подобное противостояние диктату общественности, исследование форм этого противостояния формирует проблематику эпоса Набокова. Меняется сам герой: это писатель Годунов-Чердынцев, гроссмейстер Лужин, творчески одаренный герой романа «Соглядатай». В центре набоковского романа может быть даже преступник, убийца - Гумберт Гумберт («Лолита»), герой, романа «Отчаяние», человек, полностью лишенный внутреннего закона, - Горн («Камера обскура»). И этот герой не встретит нравственного осуждения, что приводило в отчаяние первых критиков. Но он интересен Набокову тем, что своим преступлением и своей безнравственностью он противостоит внешнему диктату, пусть и страшно уродливой формой - формой преступления. Так или иначе, каждый роман Набокова - роман о трагическом конфликте личности и действительности, который каждый раз разрешается по-разному: убийством своего обидчика, похитителя нимфетки («Лолита»), бегством от мира в шахматную игру («Защита Лужина»), творческим самоутверждением («Дар»).

Таково было писательское кредо Набокова. В наследии Пушкина он нашел для себя завещание внутренней, тайной свободы и остался верен ей в литературе и в действительности, отрицая саму идею свободы внешней, социальной. «Нет, решительно, так называемой социальной жизни и всему, что толкнуло на бунт моих сограждан, нет места в лучах моей лампы; и если я не требую башни из слоновой кости, то только потому, что доволен своим чердаком».

•

М.А. Шолохов

Михаил Александрович Шолохов (11/24.V.1905, хутор Кружилин станицы Вешенской области Войска Донского - 21.II.1984, Вешенская Ростовской обл.) - крупнейший в русской литературе XX века прозаик-неинтеллигент, как в некотором смысле и друживший с ним в молодости «рабочий-интеллигент» А. Платонов. Оба они достигли художественных вершин во второй половине 20-х-первой половине 30-х годов. События коллективизации и соответствующая тема в литературе, казалось, резко их разделили, даже противопоставили. Но творчество обоих после этого более или менее заметно пошло на спад, они не выдержали (хотя проявилось это очень по-разному) давления обстоятельств, которое выдержали такие представители старой интеллигенции, как А. Ахматова и М. Булгаков, опиравшиеся на самую мощную культурную традицию. Однако и Платонов, и Шолохов смогли сделать ценнейший вклад в литературу, каждый в своей сфере.

Советская литература мыслилась прежде всего рабоче-крестьянской. Этому критерию творчество Шолохова отвечало в наибольшей степени. Его художественный мир демонстративно «антиинтеллигентен». В четырехтомном «Тихом Доне» среди центральных героев интеллигент (в широком смысле) только один - Евгений Листницкий, причем предполагается, что это герой скорее отрицательный, чем положительный. В двухтомной «Поднятой целине», где речь должна была идти о подъеме народного сознания, которое Шолохов был вынужден отождествить с «целиной», интеллигенция совершенно ни при чем, только мелькает не имеющий почти никакого значения образ учительницы. В незаконченном романе «Они сражались за родину» один из главных героев, Николай Стрельцов, - агроном, интеллигент от земли, и не случайно он абсолютно на своем месте в качестве рядового красноармейца, а образ его брата-генерала был присочинен позже и во многом сыграл роль рупора автора по отношению к проблеме «культа личности». В единственном рассказе Шолохова, имеющем очень большое литературное значение, - «Судьбе человека» - образ врача эпизодичен и человек этот дан в восприятии шофера. В большинстве своих произведений Шолохов старается не уводить действие далеко (или надолго) от берегов родного Дона, от мест, где он прожил почти всю жизнь и которые действительно хорошо знал.

Основная заслуга Шолохова-художника состоит в возведении на высшую степень искусства той творческой задачи, которую впервые поставил И.С. Тургенев в «Записках охотника», - выявления в самом простом человеке яркой индивидуальности, иногда выдающейся личности, превращения этого человека в запоминающийся до малейших черточек, легко представимый, убедительный, действительно живой образ. В «Тихом Доне», отчасти и в других произведениях это достижение успешно сопряжено с другим - наиболее масштабным и глубоким в литературе XX века воплощением грандиозных общественно-исторических событий.

Среди собственно советских писателей Шолохов являет собой, пожалуй, самую выдающуюся и столь же загадочную и противоречивую фигуру. Ни о каком другом советском писателе литературоведам (при жизни Шолохова!) не приходилось столько гадать. Например, долго считалось, что первые наброски «Тихого Дона» (о корниловском мятеже) создавались под заглавием «Донщина». Это неверно. Возможно, так предполагалось назвать ненаписанную повесть о Подтелкове и Кривошлыкове. В самой объемистой шолоховедческой монографии, выдержавшей три издания, сказано: «И если внимательно вчитаться в нынешнюю четвертую часть, можно увидеть, что среди героев «Донщины», вероятно, не было Григория Мелехова. Слишком случайно и на недолгий срок появляется он и теперь в начале второго тома, а в сценах корниловского мятежа его и вовсе нет». Или еще: «В настоящее время нет возможности точно установить момент, когда М.А. Шолохов задумал и начал первую книгу «Поднятой целины» - и т.д., словно писателя уже давно не было в живых. Первая публикация Шолохова, фельетон «Испытание», с 1923 г. перепечатывается с явной опечаткой в подзаголовке: «Случай из жизни одного уезда в Двинской области» (конечно, нужно «в Донской»).

Одинаковый в обращении со всеми от простого казака до Сталина и Брежнева, Шолохов был вместе с тем чрезвычайно «закрытым» человеком. О своей жизни принципиально не рассказывал практически ничего. Ближайший его старший друг Е. Г. Левицкая, которую он в письмах называл «мамуня» и которой посвятил «Судьбу человека», в очерке 1930 г. «На родине «Тихого Дона»« писала: «За семью замками, да еще за одним держит он свое нутро». Скрытность Шолохова порождала невероятные легенды о нем, беспрепятственно кочевавшие по страницам разных изданий. В автобиографии, датированной 1931 годом, но написанной тремя годами раньше, Шолохов сообщал: «Гонялся за бандами, властвовавшими на Дону до 1922 года, и банды гонялись за нами. Все шло как положено.

Приходилось бывать в разных переплетах, но за нынешними днями все это забывается». Формулировки туманны («как положено», «в разных переплетах»), и для человека с феноменальной памятью - странная забывчивость.

О юном Шолохове рассказывали и писали (иной раз ссылаясь на его слова), что он был активным комсомольцем, командовал отрядом в 270 человек, попался однажды батьке Махно и тот отпустил его ввиду малолетства, пригрозив в другой раз повесить, что Шолохов жил в одном курене с известным предводителем банды Фоминым (персонаж «Тихого Дона»), спорил с ним и т.д. На самом деле сын приказчика 1-го класса и внук купца 2-й гильдии (высшей для станицы Вешенской) в комсомол вовсе не мог быть принят как выходец из семьи эксплуататоров, оружие тогда давали только комсомольцам, естественно, Шолохов ничем не командовал, свидетелей его встречи с Махно нет, вряд ли тот стал бы терять время на столь незначительную фигуру (как и Фомин) и грозить повешением, имея оружие и патроны; вообще вешенский взвод ЧОН сформировали в середине 1922 г., когда с «бандитами» (политическими повстанцами) на Верхнем Дону уже было покончено. Единственный «переплет», о котором известно, - это то, что однажды, подъезжая к хутору на двуколке, подросток Шолохов услышал крик сестры: «Миша, в хуторе банда!» (из нескольких человек) - и ускакал. Когда в хуторе Каргине решили создать музей в курене, где жил знаменитый земляк в 20-е годы, разобрали его и хозяйственные постройки и соорудили совершенно новый курень, поменьше, непохожий на настоящий, - Шолохов, посетив его и осудив создание музея при его жизни, «ни словом не обмолвился о том, что совершенно нарушен первоначальный вид казачьего подворья».

О себе как продотряднике и сам Шолохов говорил (сыну Левицкой в 25-летнем возрасте) небесспорные вещи: «Ведь я с 15 лет самостоятельный человек, был продработником, судился в 20-м году за превышение власти, когда комиссарил в продотряде («шибко комиссарил»). В моей жизни бывали такие переплеты, что если бы начать рассказывать, много можно было бы наговорить... При моем участии когда-то отца моей жены теперешней приговорили к расстрелу, а мы после этого познакомились и поженились». «Шибкое» комиссарство и превышение власти выразились в том, что Шолохов снижал объем обложения, чтобы не выгребать все подчистую. Во время Отечественной войны в анкете для военкомата он вспомнил точнее: «В 1922 году был осужден, будучи продкомиссаром за превышение власти на год условно» (т.е. символически, а бытовала версия о приговоре Шолохова к расстрелу). Шолохов писал секретарю ЦК ВКП (б) Г.М. Маленкову, что в июле 1942 г. его мать погибла в Вешенской под бомбежкой у него на глазах. По другим сведениям, Михаила Александровича нашли в 15-ти верстах от Вешенской, чтобы сообщить печальную весть, и он вернулся хоронить мать.