ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 25.07.2020
Просмотров: 3809
Скачиваний: 5
Образ воспитания расходится с образом жизни. Мы ждем от выросших детей то, чего не дали им в детстве. Не сеяли, а приехали с жаткой.
Вырастает молодой человек, которому предстоит выбирать профессию (и все кругом говорят о призвании), выбирать жену (и все кругом - о любви), выбирать образ жизни (и все - о свободе), - у него совершенно другой внутренний мир, другие представления о жизни, а воспитывали его методами, выработанными тысячу лет назад... Что же может получиться из такого воспитания?
6
Педагогическая вера, живущая в нас, прежде подкреплялась и соответствующей педагогической силой, авторитетом родителей, который поддерживался государством, общественным мнением, религией, угрозами лишить наследства - при жизни, лишить рая - после смерти. Но если всей этой поддержки не хватало и угроз не хватало, то для поддержания авторитета без зазрения совести прибегали к физическим наказаниям.
Наша педагогическая вера сложилась в те времена, когда считалось необходимым бить ребенка за дурное поведение и непослушание.
Родителям не только разрешали бить детей, а принуждали, заставляли бить: "Учи ребенка, пока он поперек лавки лежит". Но лежащий поперек лавки ребенок слов не понимает. Известный английский философ-педагог Джон Локк писал в XVII веке в книге "Мысли о воспитании": "Упрямство и упорное неповиновение должны подавляться силой и побоями: ибо против них нет другого лекарства... Одна из моих знакомых, разумная и добрая мать, принуждена была в подобном случае свою маленькую дочь, только что взятую от кормилицы, высечь восемь раз подряд в одно и то же утро, пока ей удалось преодолеть ее упрямство и добиться повиновения в одной, собственно говоря, пустой и безразличной вещи. И если бы она бросила дело раньше, остановилась бы на седьмом сечении, дитя было бы испорчено навсегда и безуспешные побои только бы укрепили ее упрямство, которое впоследствии весьма трудно было бы исправить". Далее Локк советовал бить детей до тех пор, пока они не замолчат, пока вы "не убедитесь, что подчинили их душу".
По всем представлениям прошлого, человек (и ребенок) настолько зол, что его необходимо держать в страхе, иначе он будет считать, что ему "все дозволено". Считалось, что поведение человека определяется дозволением, что человек живет в рамках между дозволенным и недозволенным, что его поведение регулируется не изнутри его, а только извне - родителями, государством, религией - и только страхом.
Из такого представления естественно вытекала необходимость устрашающего наказания. Если бы мы узнали, что в такой-то школе учителя бьют детей, мы постарались бы отдать сына в другое заведение. А сто лет назад крестьяне поначалу не отдавали детей в яснополянскую школу Л.Н.Толстого именно по той причине, что в ней не бьют детей - и, значит, не смогут научить. Пустая трата времени, баловство. Люди в самом деле не представляли себе, как можно научить ребенка чему-нибудь и воспитать его, если не бить.
То обстоятельство, что мы с вами, читатель, не хотим, чтобы наших детей били в школе, означает и глубочайший переворот в сознании людей, полную смену представлений о человеке и его природе. Переворот, происшедший незаметно для нас, но куда более значительный по своим последствиям, чем самые крупные научные открытия.
Ведь если мы не хотим, чтобы наших детей били и угрожали им битьем, значит, мы с вами верим в то, что человека можно обучить и воспитать без страха, верим в то, что ребенка не нужно, не обязательно держать в страхе, что не страх перед земным и загробным наказанием держит человека в каких-то рамках, движет поступками человека, а что-то другое!
Но, исключая из методов воспитания сильные наказания, угрозы, страх перед ними, мы тем самым лишаем всю воспринятую нами систему воспитания какой бы то ни было силы. Те до нас жившие люди были не дураки и не садисты, они знали, что делали. Они били детей, потому что это отвечало их задаче вырастить послушных и отвечало их представлениям о природе человека.
А у нас и задачи другие, и представления другие, мы уже на опыте убедились, что можно растить детей без страха и без суровых наказаний, но продолжаем бить детей - без толку, без пользы, без правила и без закона!
По наследству передалось нам в языке:
- Я тебе задам! Я тебе покажу! Ты у меня узнаешь! Ты у меня получишь! Ты у меня увидишь! Ты у меня дождешься!..
Пойдите в любое место, где много детей с родителями, и вы услышите эту воспитательную музыку. Мы привыкли к ней. Мы бесконечно верим в силу битья. Сотрудник в учреждении хвастает перед коллегами своей дочерью:
- Она у меня кандидат наук. А почему? Потому что я ее с ранних лет лупцевал!
Женщина, слушавшая его, вздохнула:
- Я свою тоже вчера избила. Ну совсем не учится!
А девочке десять лет.
Девятиклассник рассказывает, что только двоих из его товарищей ни разу не били за двойки. "Вложить ума", "проучить" до сих пор означает "избить".
Прежде родителей заставляли бить детей, чтобы не испортить их; теперь испорченным надо считать ребенка, которого бьют родители, - он не понимает слов, и учитель не может справиться с ним.
Мы не те люди, и не те у нас дети, и не то время на дворе, мы не можем бить детей, мы только портим детей битьем.
Нам кажется:
- Нечего мудрить, высечь его как следует, чтобы знал!
Это очень опасное заблуждение, будто можно заменить всю воспитательную работу одной сильной поркой. Невозможно!
Мы читаем нотации, говорим, и наконец приходится признать:
- Моему хоть говори, хоть не говори...
Тогда мы начинаем кричать, и вскоре:
- На моего хоть кричи, хоть не кричи.
Что ж, "нечего мудрить", начинаем бить. Результат предсказать нетрудно:
- Моего хоть бей, хоть не бей...
И мы чувствуем себя бессильными перед ребенком, мы приходим в отчаяние, мы теряем рассудок, видя, как он торжествует над нами, мы понять не можем, отчего это прежде люди били - и у них все было хорошо, а мы бьем - и ничего не получается.
Кошмарное чувство полной несостоятельности, полной беспомощности!
Но если решающей силой того воспитания, которое нам передано, является физическая сила, страх и угрозы и если этой силы не стало, нет ее, хоть жалей, хоть не жалей - нет! - то это значит, что нужно выработать совсем другое представление о воспитании, найти другие силы.
7
Ведь и дети другие!
Макаренко называл "неполной" семью из трех человек: отец, мать, ребенок. По нынешним временам это полная и благополучная семья, а неполной теперь называется семья, где двое: мама и сын, мама и дочь. А то и мама с двумя детьми. В классе знакомой учительницы у половины детей нет отцов - безотцовщина хуже, чем во время войны.
Четырехлетняя девочка плачет, выговаривает маме:
- Ну если вы с папой знали, что разведетесь, то зачем же вы меня родили? Ну скажи, зачем? За-чем?!
Единственный ребенок, да еще без отца, совершенно не тот человек, что вырастал среди семи братьев и сестер. Это неверно, будто он обязательно хуже, чем дети из больших семей, что он непременно будет эгоистом, индивидуалистом, избалованным и тому подобное, нет, отчего же? Мы все видали прекрасных людей, выросших без братьев и сестер, и у них немало преимуществ: они бывают более ответственными, они более чутки к родителям, они более развиты - им много давали, у них здоровее психика - в детстве их не обижали в семье старшие дети, не отнимали у них ничего, они и слова-то "мое", как уже говорилось, не знали. Единственный ребенок может быть не хуже других детей при том единственном условии, что его родители понимают: одного нельзя воспитывать точно так же, как пятерых или семерых; надо как-то по-другому.
Мальчик-одиночка, да еще без отца, да еще в окружении таких же мальчиков-одиночек без отцов, - как воспитывать таких детей?
Да еще ведь это дети эпохи телевидения - кто знает, что в голове у ребенка, три-четыре часа в день сидящего у телевизора? Хватающего разрозненные, случайные, многообразные впечатления в огромном количестве? Сейчас речь не о вреде или о пользе телевидения, о другом: кто знает, что творится в детской голове?
Заглянув в детскую голову, заметим попутно, что она забита теперь вещами. Наша педагогическая вера идет от прабабушек, живших в нужде. Гувернантка-невидимка по имени Нужда одних ломала, других выпрямляла, но она была! Работала! Воспитывала! На ней-то вера и держалась! А теперь все больше домов с достатком, и дети живут в мире красивых, дорогих, модных и к тому же трудно добываемых, дефицитных вещей. Как бы мы ни сердились, сколько бы ни повторяли: "Я в твои годы...", дело не меняется.
Лично я в "его годы" носил одну только гимнастерку, доставшуюся мне от мамы, военного фармацевта. Мне и сейчас почти все равно, что носить. Но нечего гордиться, в этом нет моей заслуги: меня и не соблазняли.
Нынешний ребенок живет в мире соблазнов, каких прежде люди не знали. Все соблазн: и одежды подруги, и машина, на которой друга привозят в школу, и возможность уйти из деревни в город - ее не было, этой возможности, прежде. Паспорт не давали.
Соблазны! Да еще какие... Мальчик идет из школы домой, заглядывается на витрины радиомагазина и видит системы стоимостью в десять, двадцать отцовских зарплат. Кто их покупает? Почему не мы? Разговаривая с таким мальчиком, приходится прибегать к доводам, которых не знали еще десять - двадцать лет назад. А мы их знаем, эти доводы? Мы их ищем? Или повторяем: "Я в твои годы..."?
Воспитание в нужде - одно, в достатке - другое, среди всеобщего достатка - третье. А еще чаще бывает теперь, что родители росли в ужасной нужде, нищете, можно сказать, а детей им приходится воспитывать чуть ли не в роскоши. Педагогическая катастрофа! Воспитание в этом случае возможно лишь тогда, когда к материальной роскоши прибавляется и духовная, но это бывает очень редко. Обычно заботы по достижению достатка вытесняют заботы духовного ряда. Но родителям духовность заменяет их энергия, их успех, их стремление к успеху - какие-никакие, а люди. На долю же детей их не остается ничего - ни духа, ни энергии, ни собственного успеха, и они погибают душой.
При росте, при перемене благосостояния надо быть очень бдительными - как отразится эта перемена на детях?
Не лучше сейчас, не хуже, а по-другому. На каждые условия должно быть свое воспитание. Но у многих из нас нет даже идеи о том, что воспитание может быть разным, что оно должно меняться.
8
Одна из главных перемен - в трудовой атмосфере. Наша педагогическая вера сложилась в ту пору, когда детей не приходилось призывать к труду - они сызмала трудились рядом с родителями. Они видели родителей-тружеников и вместе с ними работали. Трудолюбивый и лентяй были на виду. Теперь отец уходит куда-то по утрам - но что он там делает на заводе? Как он работает? Говорят: рассказывайте детям о том, как вы трудитесь. Конечно, рассказывайте! Но рассказ о работе и сама работа - не одно и то же. Отец-кузнец, отец-пахарь и отец-телезритель - разные воспитатели, и разная у них воспитательная сила. В доме-хозяйстве к дисциплине приучало само хозяйство. Отец требовал порядка не для себя, а для дела. Слово "надо" висело над семьей, и не приходилось объяснять, зачем "надо". Надо подоить корову - безусловно, надо; а надо ли садиться за алгебру - это еще как сказать, тут есть о чем поговорить и поспорить. Педагогическая сила двух этих "надо" совершенно разная.
Дети в хозяйственной семье приучались к труду без специальных воспитательных мероприятий. Мы вынуждены думать о том, как научить их трудиться. Но думать мы обычно не хотим, мы говорим как в старину - надо" и удивляемся, отчего раньше "надо" действовало, а теперь вроде потеряло силу. Удивляемся и обижаемся на детей.
9
Другими были цели воспитания - другими и возможности родителей.
В прошлые века родители вообще не занимались воспитанием детей в том смысле, в каком мы сейчас понимаем это слово. В обеспеченных семьях были няньки, бонны, гувернантки и гувернеры, мадам и мосье - по пушкинскому "Евгению Онегину". В простых семьях было много детей, и старшие воспитывали младших, нянчили их, ходили за ними. А главное - бабушки, дедушки! Жили-были дед да баба - они-то и поднимали детишек. Ладушки, ладушки, где были? - у бабушки. Всей семьей репку тянули, до мышки включительно, но батюшку и матушку даже и не звали, словно их нет. В лирике Пушкина кто только не упоминается - и друзья, и враги, и товарищи, и любимые, и книгопродавцы, но отца с матерью как не бывало. Есть няня, Арина Родионовна.
Но ведь у мамы одна педагогика, у няни - другая, у сестры - третья, у гувернантки - четвертая. А нынешняя мама - и мама, и няня, и мадам, и кухарка, и фельдшерица, и прачка, и служанка, да еще она, между прочим, работает на заводе. Может ли она воспитывать точно так же, как ее прапрабабка, у которой было сто помощников? Или хотя бы одна помощница? Няня вытирает нос ребенку, гувернантка говорит: "Фу, как не стыдно". Для воспитания нужно и то и другое, но как совместить эти два подхода?
Совсем недавно, в начале нынешнего века, Лев Николаевич Толстой, узнав, что в близкой ему семье родители собираются сами воспитывать детей, без прислуги, отнесся к этой затее весьма неодобрительно и назвал ее опасным экспериментом, хотя он, как известно, призывал людей обходиться собственным трудом. Опасный эксперимент! А ведь они не работали, эти родители...
То, что недавно казалось экспериментом, да еще опасным, то стало повсеместным. Но есть ведь разница - воспитывать с прислугой или без нее?
Родители прошлых времен не купали детей, не кормили их, не гуляли с ними часами. На бульварах сидели няньки, а не мамы. Легко было говорить: любовь, любовь, главное - материнская любовь! Но любовь родителей не знала испытаний бытом. Много пишут о том, как распадаются семьи из-за быта, уходит любовь между мужем и женой. Но ведь любовь к детям тоже не из стали сделана и не из железобетона. Укладывая спать несносного мальчишку, можно и возненавидеть его. Чеховская девочка-нянька из рассказа "Спать хочется" задушила хозяйского ребенка и тут же заснула, но это все-таки нянька, а нынешняя мама кричит: "Убью! Задушу своими руками!" - своему ребенку... Для ребенка далеко не все равно, кто кричит "Убью!" - нянька или мама.
Да и мамы были другие! Женщина видела цель жизни в материнстве, другой цели у большинства не было. Теперь женщины работают (и не только у нас, во всем мире число работающих женщин быстро увеличивается); у женщины другие интересы, другой внутренний мир. Дети уходят из центра ее сознания, иногда - на дальние окраины, и детей мама воспитывает между прочим. Мама, у которой в голове цех, машины, бригады, план, норма, зарплата, премия, профсоюзная работа, может воспитывать детей, это доказано жизнью, но она не может делать это точно так же, как мама, в голове которой были одни лишь дети да хозяйство. Женщина, родившая Пушкина, рожала восемь раз; пять детей умерли в младенчестве, трое выжили, и среди них Пушкин. Восемь родов! Пять детских смертей! Это же совершенно другой человек, нежели нынешняя мама, рожавшая один-два раза. Не может быть их искусство воспитания одинаковым.
Обычно думают, будто прежде воспитание было индивидуальным, а теперь стало общественным. Ничего подобного, дело обстоит прямо противоположным образом: было общественным, стало индивидуальным. Прежде ребенка поднимали всем селом или всем двором, он рос на виду у всех, на виду множества соседей - все знали, чей он, и каждый останавливал его, если он дурно вел себя, да и он не мог дерзить взрослым, потому что сталкивался не со взрослыми вообще, а со знакомыми людьми. Ребенок знал, что его все знают, у него было представление о чести семьи, и каждое слово отца подкреплялось не только его, отцовским авторитетом, но и общественным мнением: все отцы говорили своим детям одно и то же. Даже в моем детстве двор, в котором я рос, считался плохим двором - он был проходным. В проходном дворе, считалось, детей воспитывать труднее. Он опаснее для детей, чем обычный двор.