ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 18.10.2020
Просмотров: 3107
Скачиваний: 1
Сам Остерман стал постепенно понимать, что со своим безоговорочно благожелательным отношением к плану Герца он оказался в одиночестве. Большинство русских дипломатов считало принятие его просто безумием. Особенно ясно это выразил посол в Гааге князь Б. И. Куракин в письме к Петру 7 октября 1718 года. Он оценивал шведские замыслы как крайне опасные и порочные, ибо они ставили под вопрос всю внешнюю политику России. По мнению Куракина, следовало, несмотря на все трудности в отношениях с Англией, Францией, Австрией и другими державами Европы, продолжать прежний курс постеленного и терпеливого проникновения России в европейскую систему международных отношений. Осуществление плана Герца в корне подорвало бы все, что было достигнуто в укреплении международного положения России. Ей предлагали очертя голову броситься в опаснейшую войну, выгодную даже не Швеции, а только лишь ее сумасброднейшему королю. В отличие от Куракина, который в университетах не обучался, но зато обладал умом тонким и проницательным, Остерман слабо представлял себе, что происходит в Европе. Он считал, что русско-шведский союз поддержит Франция, а еще год назад русские в Париже убедились, что Версаль при регентстве намерен повиноваться во всем Георгу I. Расчет на якобитов был наивен, ибо без поддержки какой-либо сильной державы эта кочующая королевская семейка ничего собой не представляла. Надежды на Испанию и на кардинала Альберони, направлявшего ее внешнюю политику, потерпели крах в августе 1718 года, когда англичане пустили ко дну почти весь испанский флот. Словом, шведский план установления мира был неизмеримо опаснее продолжения войны против Швеции.
Не зря Петр, познакомившись с ним и с оправдывающим его письмом Остермана, свое отношение к замыслу Горца выразил словами: «странно и удивительно». Петр дал своим представителям на Аландском конгрессе полномочия обещать только вспомогательные войска численностью до 20 тысяч. Но это было вовсе не то прямое и широкое участие в войне против десятка европейских держав более чем 100-тысячной русской армии под командованием Карла XII, о котором мечтал Герц. Поддержку флота можно было обещать только в восточной части Балтики и только для прикрытия, а само это обещание следовало сформулировать как можно более туманно. В ноябре Герц потребовал немедленного согласия на вступление России в войну против Дании. Царь повелел решительно отказать ему, хотя это поставило конгресс на грань срыва. Когда были получены тексты дополнительных, а но сути, самых важных статей договора, Петр созвал тайный совет для их обсуждения, в котором участвовали Г. И. Головкин, П. П. Шафиров, А. Д. Меншиков, Ф. М. Апраксин, Я. Ф. Долгорукий и А. Вейде. После этого 16 ноября Петр направил указ Брюсу и Остерману, в котором предписывалось отказать в передаче Польши шведскому королю. Ведь восстановление ее королем Станислава Лещинского привело бы именно к такой передаче. Приказано было также отклонить требование об участии России в войне против Георга I и о вмешательстве в дела империи. Ясно, что объявление Герцу этих положений означало провал всего его плана и, следовательно, конец конгресса. Видимо, Петр, так искренне стремившийся к заключению мира, все же считал это предпочтительнее.
Однако он не хотел разрыва конгресса, ибо в своем указе 16 ноября соглашался принять на себя все обязательства, которые требовала шведская сторона, но в будущем, через три года, когда можно ожидать изменения внешней политики Франции, ее отказа от безоговорочно проанглийской ориентации. Конечно, такое предложение вряд ли могло соблазнить Карла, который должен был бы признать окончательное присоединение к России потерянных им территорий уже сейчас, а плату за это, пресловутый «эквивалент», согласился бы ожидать в неопределенном будущем. Идея трехгодичной отсрочки была лишь попыткой не допустить срыва конгресса. Его продолжение имело только один смысл для России — воздействие на западных противников Швеции.
Русские представители не успели объявить Герцу категорические условия царя: 12 ноября в штормовую ночь он отправился в Стокгольм, расстроенный отказом России воевать против Дании... Зато Остерман окончательно образумился, получив указ царя от 16 ноября. В тот же день он послал Головкину и Шафирову письмо, в котором уверял, что шведские условия таковы, что требуют зрелого размышления и «может быть, что продолжение войны против Швеции не так нам тягостно будет, как новая война, в которую входить имеем». Коли бы Остерман проявлял искреннюю заботу об интересах России, то к этому заключению он обязан был бы прийти еще в июле, когда Герц впервые рассказал ему о своих замыслах. Но тогда они показались ему увлекательными. Петр, решительно отклоняя шведские идеи, в то же время предписывал конгресса не прерывать, а затягивать его всеми возможными способами. Брюсу и Остерману предстояла трудная задача. Но судьба освободила их от ее решения. Странным образом сбылось предсказание Остермана: 14 декабря на острове Сундшер стало известно, что король Карл ХII убит в Норвегии при осаде крепости Фридрихсгаль шальной пулей. Обстоятельства смерти короля были загадочны и до сих пор не выяснены. Из Стокгольма пришли также известия, что Герц арестован и предстанет перед судом. Вскоре топор палача положит предел его жизни и его фантастическим затеям.
Вопрос о заключении мира России с Швецией встал по-новому, и его уже невозможно рассматривать вне связи с тем, что происходило в дипломатической жизни Европы.
КОНЕЦ СЕВЕРНОЙ ВОЙНЫ
Шел такой период долгой Северной войны, когда дипломатия совершенно заслоняла и как бы вытесняла заботы чисто военные. Уже несколько лет каких-либо серьезных, крупных военных действий Россия против Швеции действительно не вела; все внимание и энергия отдавались делу достижения мира. Петр писал в 1716 году: «С помощью божиею такую ныне войну имеем, о которой едва слышим, где оная есть, и яко бы во Индии делалась». Россия уже давно обеспечила полное превосходство своих сухопутных вооруженных сил над шведскими, а непрерывно пополнявшийся Балтийский флот имел теперь больше боевых кораблей, чем Швеция. Однако Петр предпочитал добиваться своих внешнеполитических целей мирными средствами, если для этого существовала хотя бы малейшая возможность. Но возможностей таких становилось все меньше. Правда, смерть Карла XII не вызвала срыва Аландского конгресса; после полугодового перерыва изменился лишь состав шведской делегации — 27 мая 1719 года на Сундшер прибыл Лилиенштедт, назначенный вместо Герца. Естественно, что об идеях казненного в марте доверенного представителя Карла XII уже речь не заходила. Но вместе с ними оказалась оставленной и мысль о том, что Швеции следует искать мира в первую очередь с наиболее сильным и опасным ее противником — с Россией. Политика Швеции сделала поворот на 180 градусов; предпочтение отдается теперь прекращению войны с западноевропейскими участниками Северного союза. Направление шведской внешней политики изменилось под воздействием внутриполитических событий. Королевой Швеции стала младшая сестра Карла XII Ульрика-Элеонора. Ее муж, принц Гессен-Кассельский (вскоре, в 1720 году, он будет шведским королем), придерживался открыто проанглийской ориентации еще при Карле. Он активно выступал за переговоры с Англией о заключении мирного договора и добивался срыва Аландского конгресса. Теперь влияние Англии на шведскую политику резко возрастает. Если раньше переговоры о мире на Аландских островах служили отражением дипломатической борьбы между великими державами, прежде всего между Англией и Россией, то теперь они являются лишь ее бледным фоном. Швеция не уходит с конгресса и продолжает его для проформы, пытаясь решить свои проблемы под покровительством Англии.
Это было время решительной борьбы за утверждение «системы Стэнгопа», которая должна была обеспечить Англии господство над Европой с помощью ее одновременной гегемонии в Средиземном море и на Балтике. Используя противоречия между Францией и Испанией, династические расчеты Филиппа Орлеанского, Стэнгоп, возглавлявший правительство вигов, добился превращения Франции в верного союзника. Русским пришлось убедиться в этом еще летом 1717 года в Париже, где их попытки заключить русско-французский союз не удались из-за связей Франции с Англией. Происходит также и ее сближение с империей. На Средиземном море, а точнее — в Италии, Австрия столкнулась с Испанией. Здесь возникла угроза войны, и Англия оказалась со своим флотом необходимым союзником для Вены. В августе 1718 года империя присоединяется к союзу Англии, Франции, Голландии. Таким образом, под эгидой Англии возник блок сильнейших государств Европы. Первоначально он был направлен против Испании, но затем практически приобрел и антирусский характер. Аигло-ганноверская дипломатия в северных делах использует теперь поддержку не только Франции, но и Австрии. Последняя располагает более прочными позициями в Германии. Хотя Священная Римская империя германской нации во многом стала исторической реликвией, император еще обладал важными рычагами влияния на поведение германских государств. И это пришлось почувствовать России. Поэтому надо остановиться на русско-австрийских отношениях.
На протяжении всего царствования Петра эти отношения были натянутыми. Еще во время Великого посольства в Вене молодой царь почувствовал холодно-пренебрежительное отношение императорского двора. Со вступлением России в Северную войну оно еще более усилилось. На всех критических этапах войны империя неизменно занимала враждебную России позицию. Одной из первых она признала Альтранштадтский договор 1706 года, а Станислава Лещинского — польским королем. Естественное совпадение интересов в борьбе против Османской империи не влекло за собой, однако, сотрудничества и в этом вопросе. Напротив, австрийский посол в Стамбуле проводил постоянную линию на то, чтобы отвратить турецкую экспансию от имперских земель и направить ее в сторону России.
В конце 1711 года, сразу после коронации нового императора Карла VI, Россия предложила Австрии заключить оборонительный союз. Надеялись получить таким образом признание балтийских завоеваний. Но именно потому, что они не нравились Вене, русское предложение под разными предлогами отклонялось. Ссылались, например, па посла России в Вене барона Урбиха, на то, что он подрывает дружбу двух стран. Урбих действовал в Вене не лучше и не хуже любого другого немца на русской дипломатической службе, то есть часто руководствовался не инструкциями, а собственными «соображениями». Во всяком случае его решили отозвать, а потом и уволить с русской службы без награждения, что уже служило признаком осуждения.
В декабре 1712 года в Вену прибыл новый русский посол — один из лучших петровских дипломатов граф А. А. Матвеев. Он быстро разобрался в обстановке императорского двора, где, по его словам, все решалось «коварными интригами между разными шайками». Видавший виды дипломат был поражен нравами венских вельмож: «Здесь взяток за стыд не ставят и без того криво глядят». Первые попытки Матвеева склонить Австрию к союзу не имели успеха. Но затем, действуя через императрицу, он добился заявления императора о готовности вступить в союз с Россией. В ходе переговоров появился уже проект текста договора, подготовленный австрийцами. Но потом выяснилось, что Вена согласна подписать его лишь после окончания русско-шведской войны, когда он для России не представлял бы особого интереса. Здесь по разным поводам проявлялись симпатии к Швеции и неприязнь к России и ее тогдашним союзникам в Германии. В 1715 году Матвеев был переведен в Варшаву, а на его место назначили в августе 1715 года Абрама Веселовского. Начинается новая турецко-австрийская война, к участию в которой Россию не приглашают, опасаясь мифической опасности завоевания русскими Константинополя и провозглашения царя восточным императором. В ходе раздутого в 1717 году англо-ганноверской дипломатией «мекленбургского дела» император занял самую враждебную Петру позицию. В угоду Георгу I он принял решение об отстранении от власти герцога Мекленбургского.
Большое место в русско-австрийских отношениях заняло бегство царевича Алексея, который с октября 1717 года на протяжении года незаконно находился во владениях императора. Это была не просто семейная драма, а отражение событий в России на поворотном этапе ее истории. Петровская дипломатия и международная политика служили лишь внешней формой тяжелой борьбы между старым и новым, между отсталым и передовым, происходившей в нашей стране в эпоху Петра. «Мы от тьмы к свету вышли» — говорил Петр, образно выражая дилемму, возникшую тогда в сознании и чувствах русских людей любого звания. Одни выбирали свет, другие — тьму. К последним принадлежал сын Петра. Волею судьбы он превратился в знамя и символ боярско-церковной консервативной оппозиции. Как в зеркале, он отразил все ее уродство, слабость и нравственную несостоятельность. Своим бегством за границу, попыткой опереться на иноземных врагов России — австрийского императора и шведского короля — Алексей показал, что под вывеской заботы о старых устоях самобытной русской жизни таилась национальная измена.
Если внутри страны Алексею не удалось серьезно помешать осуществлению великого преобразования, то иначе обстояло дело с международным положением России. Это был сильный удар по внешнему престижу государства, по его дипломатии. Например, на Аландском конгрессе от русских представителей потребовалось много усилий, чтобы убеждать своих шведских партнеров в ошибочности их расчетов на внутреннюю слабость, даже на государственный переворот в России в связи с делом Алексея. Невероятно раздутое сенсационными слухами и ложной информацией некоторых дипломатических представителей в Петербурге, оно играло важную стимулирующую роль в происходившем тогда процессе формирования под эгидой Англии антирусского общеевропейского блока, способствовало усилению изоляции России и причинило, таким образом, огромный вред ее международному положению. Кстати, у самого Алексея была не только внутренняя антипреобразовательная программа, но и определенные внешнеполитические намерения. Мечтая о смерти отца, о лютой казни приближенных к нему людей, он говорил: «Я старых всех переведу и изберу себе новых по своей воле: когда буду государем, буду жить в Москве, а Петербург оставлю простым городом; корабли держать не буду; войско стану держать только для обороны, а войны ни с кем иметь не хочу, буду довольствоваться старым владением». Собственно, само по себе бегство за границу наследника престола представляло внешнеполитическую акцию. Алексей бежал не из чувства самосохранения, ибо после его отречения от престола ему могла грозить лишь жизнь в обстановке монастырского благочестия. Если его приверженность к православию была столь сильна, то о чем же еще он мог мечтать? Но уехал Алексей, чтобы избежать официального отречения от наследования с целью сохранения юридического нрава на корону, а затем и ее практического приобретения. Охваченный жаждой власти, он искал поддержки не столько внутри страны, сколько за границей. В отличие от Лжедмитрия, он не был самозванцем. Но опыт самозванца свидетельствует, что неизбежным логическим следствием бегства Алексея могла быть, рано или поздно, только новая попытка иностранной интервенции вроде польско-шведского нашествия начала XVII века.
Именно к этому сознательно, преднамеренно стремился Алексей. Император приветствовал такое намерение наследника престола и обещал оказать ему всемерную поддержку. Алексей в конце концов полностью раскрыл свой план организовать иностранную интервенцию для насильственного свержения власти отца в России, для отказа от европеизации и для реставрации старых боярско-церковных порядков. Нот его слова, сказанные им 22 июня 1718 года П. А. Толстому, который их точно записал: «...может всяк легко рассудить, что я уже когда от прямой дороги вовсе отбился и не хотел ни в чем отцу моему последовать, то каким же было иным образом искать наследства, кроме того, как я делал и хотел оное получить чрез чужую помощь? И ежели б до того дошло и цесарь бы начал то производить в дело, как мне обещал, и вооруженною рукой доставить мне корону российскую, то я б тогда, не жалея ничего, добивался наследства, а именно: ежели б цесарь за то пожелал войск российских в помощь себе против какова-нибудь своего неприятеля или бы пожелал великой суммы денег, то б я все по его воле учинил, также и министрам его и генералам дал бы великие подарки. А войска его, которые бы мне он дал в помощь, чем бы доступать короны российской, взял бы я на свое иждивение и, одним словом сказать, ничего бы не жалел, только чтобы исполнить в том свою волю».
Когда стало известно о бегстве Алексея, то сразу возникла сложная дипломатическая задача добиться его возвращения в Россию. Хотя намерения царевича до конца еще не выяснились, тем не менее в международной обстановке тех лет, когда происходила концентрация всех антирусских сил Европы, была совершенно очевидной неизбежность попыток использования слабовольного, нравственно неустойчивого наследника престола для самых неожиданных внешнеполитических авантюр против России.
Герц, этот злой гений Карла ХЛ. обладавший смелостью и фантазией, необходимой для таких дел, страшно жалел, что не удалось использовать предательство Алексея против России. Судьба не дала ему для этого пи времени, ни возможностей. Ведь Алексей бежал не к шведам и лишь в последних конвульсиях отчаяния начал искать контактов с Карлом ХП. Но время было упущено, а император уже решил, что из Алексея нельзя извлечь выгоды.
Поведение императорского двора до сих пор остается для историков темным делом, хотя его общий смысл, одновременно гнусный, трусливый и глупый, совершенно ясен даже из тех жалких обрывков исторической документации, которая дошла до нас. Несомненно, в Вене сначала ухватились за Алексея, обрадовавшись, что к ним в руки попало ценнейшее орудие борьбы против Петра. Они долго ломали головы и суетились, чтобы найти способ использования беглеца против России. Иначе зачем же они полгода держали его в строжайшей тайне? Разумеется, не для того, чтобы, как они уверяли потом, «помирить» отца с сыном. Почему же они тогда сразу не сообщили ничего Петру, который вынужден был приказать своим эмиссарам обыскать всю Европу и найти беглеца? В Вене изощрялись в поисках способа использовании Алексея, немедленно снеслись с Георгом I, заставив и его задуматься над соблазнительной, но упущенной возможностью. Ведь Австрия еще не вышла из войны с Турцией, а на пороге уже стояла война с Испанией. Георг I, вернее, его министр Стэнгоп, еще не решил проблемы Средиземноморья, чтобы целиком взяться за северные, русские, дела. А время шло, Алексей был обнаружен, и Петр грозно напомнил, что готов «вооруженной рукой цесаря к выдаче его принудить». До этого в Вене колебались и не решались выпустить из рук козырь в большой антирусской игре. Но теперь до их сознания дошло, наконец, что Россия ныне уже не та, как в первые годы XVII века, что состряпать новое «смутное время» на Руси неизмеримо опаснее и труднее. И посланному в Австрию Петром, чтобы вернуть Алексея, хитрейшему из русских дипломатов П. А. Толстому далось с удивительной легкостью выполнить свою задачу и выманить «зверя», как он выражался, возвратив его в надежные отцовские руки... Император поспешил отделаться от своего гостя. К тому же австрийцы при непосредственном знакомстве с Алексеем поняли, что это не тот человек, который способен на смелую авантюру. Окончательно спившись, запутавшись в своих злобных и смутных надеждах, он стоял на грани белой горячки и отчаяния. Как пишет Соловьев, в Вене осознали, что «у царевича нет настолько ума, чтоб можно было надеяться от него какой-нибудь пользы».