ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 18.12.2020
Просмотров: 1541
Скачиваний: 1
— Ну, что ж, раз здесь ничего нет, возьмем экипаж — это всегда производит впечатление на хозяев гостиницы — и недолго думая переберемся туда, в этот самый Штуббенкаммер. Может быть, там нам попадется какой-нибудь идиллический уголок с беседкой из жимолости, а если уж ничего не найдем, поселимся в гостинице. В сущности, разницы нет никакой.
Эффи согласилась, и уже к полудню они были в расположенной около самого Штуббенкаммера гостинице, о которой только что говорил Инштеттен, и заказывали у хозяина завтрак.
— Нет, не сейчас, приготовьте его через полчасика. Сначала мы пойдем погулять, посмотреть озеро Герты*. У вас, наверное, есть и проводник?
Проводник, конечно, тут был, и вскоре к нашим путешественникам подошел мужчина средних лет. У него был такой важный и торжественный вид, будто он по меньшей мере был адъюнктом во времена старой службы в честь Герты.
Озеро, скрытое высокими деревьями, находилось недалеко. Оно было окаймлено камышом, а на его темной, спокойной поверхности плавало множество кувшинок.
— Действительно, все здесь напоминает эту самую... службу в честь Герты.
— Совершенно справедливо, сударыня. Даже эти камни свидетельствуют об этом.
— Камни? Какие?
— Жертвенные камни.
И, оживленно беседуя, все трое отошли от озера и направились к отвесной гранитной скале, у подножья которой лежали большие, будто отполированные камни. В каждом из них было углубление и несколько желобков, сбегающих вниз.
— А для чего желобки?
— Чтобы лучше стекало, сударыня.
— Пойдем отсюда,— сказала Эффи, беря мужа под руку и направляясь к гостинице.
Здесь им живо накрыли на стол и принесли заказанный завтрак. Со столика, где они сидели, видны были залитые солнцем берег и море; в бухте по сверкающей глади воды скользили легкие парусные лодки, у прибрежных скал летали стремительные чайки. Это было очень красиво, Эффи согласилась с Инштеттеном, не решаясь, однако, смотреть в сторону юга, туда, где поблескивали крыши вытянувшейся вдоль берега деревушки, название которой сегодня утром так испугало ее,
Инштеттен не мог догадаться, что встревожило Эффи, но он заметил, что от ее восторженного настроения не осталось и следа.
— Мне жаль, Эффи, что тебя уже не радует наша поездка сюда. Ты все не можешь забыть этого злополучного озера и этих ужасных камней?
Она кивнула.
— Да, ты прав. Нужно признаться, что я в жизни не видела более печальной картины. Знаешь, Геерт, не будем искать здесь квартиру, я все равно не смогу здесь остаться.
— А ведь еще вчера ты сравнивала бухту с Неаполитанским заливом и находила здесь столько красот!
— Да, но это было вчера.
— А сегодня? Сегодня от Сорренто не осталось и следа?
— Остались следы, одни руины, будто Сорренто погибло.
— Ну, хорошо, — сказал Инштеттен и протянул ей руку. — Хорошо, мы откажемся от него. Нет никакой необходимости цепляться за Штуббенкаммер, за Засниц или за какую-нибудь другую деревушку. Мы уедем отсюда. Но куда?
— Я думаю, здесь нам придется пробыть еще один день, чтобы подождать пароход. Завтра, если не ошибаюсь, он придет из Штеттина и отправится в Копенгаген. Это будет великолепно! Я просто сказать не могу, как мне хочется хоть немного развлечься. Здесь мне начинает казаться, будто я никогда в своей жизни не смеялась и не умела смеяться. Ты же знаешь, Геерт, как я люблю посмеяться.
Инштеттен посочувствовал Эффи, тем более что он и сам находил, что она во многом права. Здесь и в самом деле все уж очень мрачно и грустно, несмотря на всю красоту.
И они стали ждать парохода из Штеттина, а на третий день рано утром приехали в Копенгаген, где сразу же на Конгенс-Ниторв сняли квартиру. А еще через два часа они уже были в музее Торвальдсена*.
— Знаешь, Геерт, это чудесно. Я так счастлива, что мы приехали сюда.
Вскоре они пошли обедать и за table d’hôte познакомились с сидевшей напротив семьей из Ютландии. Их внимание сразу же привлекла красавица дочь, Тора фон Пенц. Эффи просто налюбоваться не могла ее большими голубыми глазами и белокурой косой, светлой как лен. А когда через полтора часа обед был окончен и все поднялись из-за стола, семейство фон Пенцов (к сожалению, они уже сегодня уезжали из Копенгагена) выразило надежду увидеть молодую чету из Берлина в своем замке Аггергуус, это всего в полумиле от Лимфьорда, и Инштеттены без колебаний приняли приглашение. Так проходило время в отеле. Но и на этом удовольствия этого необыкновенного дня, который, по замечанию Эффи, следовало бы обвести в календаре красным карандашом, еще не окончились. Вечером в довершение всего они отправились в театр Тиволи смотреть итальянскую пантомиму. Эффи как зачарованная следила за веселыми проделками Арлекина и Коломбины, а поздно вечером, вернувшись домой, сказала:
— Вот теперь, Геерт, я чувствую, что начинаю приходить в себя. Я не говорю уж о прекрасной Торе, но подумай — утром Торвальдсен, а вечером эта веселая Коломбина!
— Коломбина, кажется, даже лучше Торвальдсена?
— Если говорить откровенно, то да. Я же обожаю подобные вещи. А наш добрый Кессин был для меня настоящим несчастьем, там все раздражало меня. Да и Рюген, пожалуй, не меньше. Давай останемся в Копенгагене хотя бы на несколько дней. Разумеется, мы съездим посмотреть Фредериксборг, Эльсинор *, а потом поедем в Ютландию. С каким наслаждением я буду снова любоваться прекрасной Торой! Будь я мужчиной, я бы влюбилась в нее!
Инштеттен рассмеялся.
— Ты же не знаешь, может быть, я так и сделаю.
— Вот как! Пожалуйста! Только знай, поле битвы я не уступлю без борьбы. Ты еще увидишь, что и я не из слабых!
— В этом как раз мне уверений не нужно.
Так проходило их путешествие. В замке Аггергуус, до которого они добрались, поднявшись вверх по Лимфьорду, Инштеттены гостили три дня. Потом они проехали всю Ютландию, побывали, делая по пути то короткие, то более длительные остановки, в городах Виборг, Фленнсбург и Киль, и наконец через Гамбург, который им чрезвычайно понравился, вернулись на родину, но пока еще не в Берлин на Кейтштрассе. Сначала им предстояло поехать в Гоген-Креммен, где их ожидал заслуженный отдых. Для Инштеттена это, правда, означало всего-навсего несколько дней, так как его отпуск окончился, но Эффи собиралась неделю или немного подольше погостить еще и после его отъезда, обещая вернуться домой к третьему октября, то есть как раз к годовщине их свадьбы.
Анни, порозовевшая и окрепшая на деревенском воздухе, стала ходить. Розвита правильно рассчитала, что навстречу маме она уже потопает ножками. Брист разыгрывал нежного дедушку, однако предостерегал всех от избытка любви, а еще больше от излишней строгости к ребенку, а в общем был такой, как всегда. В сущности, его настоящая нежность по-прежнему принадлежала одной только Эффи. Он много думал о ней, и, даже оставаясь вдвоем с женой, говорил только о дочери.
— Как ты находишь Эффи?
— Мила и добра, как всегда. Не знаю, как и благодарить всевышнего за то, что он послал нам такую чудесную дочь. Она бывает так благодарна за все! А как она радуется, что снова находится под нашей крышей.
— Да,— сказал Брист,— по-моему, даже несколько больше, чем следует. Похоже, что она по-прежнему считает Гоген-Креммен своим настоящим домом. А у нее теперь есть семья — муж и ребенок, муж — бриллиант чистейшей воды, да и девочка — ангел. И все-таки она ведет себя так, будто самое важное для нее — Гоген-Креммен, а муж и ребенок, по сравнению с нами, — второстепенное дело. Она великолепная дочь, даже лучше, чем надо. Откровенно говоря, это меня и волнует. Она ведь несправедлива к Инштеттену. Ну, а как у них обстоят, знаешь, эти дела?
— Что ты имеешь в виду, Брист?
— Что я имею в виду? Разве не ясно? Ну... счастлива она с ним или нет? Так и жди, как бы чего не случилось! Мне с самого начала казалось, что она его скорей уважает, чем любит. А это, по-моему, никуда не годится. Любовь и та не всегда способна удержать от греха, а уж уважение и подавно. Женщина всегда начинает досадовать и сердиться, если ей приходится уважать, не любя. Да, сначала сердиться, потом понемногу скучать и, наконец, развлекаться.
— Тебе это известно по собственному опыту?
— Кажется, нет! Для этого ко мне никогда не питали достаточно высокого уважения. А лучше — не цепляйся, Луиза. Скажи, как обстоит дело?
— Ах, Брист, вечно ты возвращаешься к этому вопросу. Уж раз десять мы толковали об этом, и вот все начинается снова. А вопросы твои, между прочим, ужасно наивны. Ты, кажется, считаешь, что твоя супруга умеет читать в душе. Ты как-то странно представляешь себе душу молоденькой женщины, и особенно своей дочери. Ты думаешь, что там все происходит по какому-то плану. Или ты считаешь меня какой-то... тьфу ты! забыла, как их там величают... словом, оракулом. Дескать,, стоит Эффи чуточку приоткрыть свою душу — и я все поняла. Знай, самое сокровенное всегда остается в душе. Да и вряд ли бы она стала меня посвящать в свои тайны. И еще...— ума не приложу, от кого она унаследовала эту черту,— но она очень хитрая девочка. И это тем опаснее, что она так обворожительна.
— Значит, и ты признаешь, что она это... обворожительна. Но она и добрая, правда?
— Добрая, этого у нее не отнимешь. А за остальное я бы не могла поручиться. К тому же, на бога она смотрит как на доброго дядю, который ей ни в чем не откажет.
— Ты так думаешь?
— Да, мне кажется. Впрочем, теперь как будто дело поправилось. Нет, не характер: его, конечно, не легко изменить. Я имею в виду их взаимоотношения. После переезда в Берлин они как будто стали больше сживаться друг с другом. Во всяком случае, она в таком духе говорила об этом. А главное, — я сама, собственными глазами, смогла убедиться, что это действительно так.
— А что говорила она?
— Она сказала: «Мамочка, теперь все идет лучше. Инштеттен — великолепный супруг, какого встретишь не часто, но вначале мне было очень трудно привыкнуть к нему, он все время казался мне каким-то чужим. Даже в те минуты, когда он был нежен со мной. Тогда, пожалуй, даже больше всего. Бывали случаи, когда я этой нежности просто боялась».
— Это я знаю, это я знаю.
— Что ты хочешь этим сказать, Брист? Кто боялся из нас, я или ты? И то и другое смешно.
— Ты же хотела рассказать об Эффи.
— Вот она и призналась, что теперь это чувство прошло и что она счастлива, что это прошло. Между прочим, Кессин был для нее совершенно неподходящим местом: этот дом с привидением, да и люди — одни слишком набожны, другие уж очень просты. Но с тех пор, как они перебрались в Берлин, она чувствует себя как рыба в воде. Она, правда, еще говорит, что Инштеттен хоть и самый лучший человек на земле, но слишком староват и слишком хорош для нее. Но теперь, сказала она, самое трудное уже позади, теперь она за себя не боится. Заметь, она именно так и сказала, мне запомнились эти слова.
— Как это — за себя не боится? Мне это выражение не особенно нравится. Но...
— И по-моему, это сказано неспроста. Она, кажется, даже намекала на это.
— Ты думаешь?
— Да, Брист. Ты считаешь, твоя дочь и воды не замутит. Но ты глубоко заблуждаешься. Ее нетрудно увлечь. И, если волна будет чистой, она тоже останется чистой. А что касается борьбы и сопротивления, то на это она вряд ли способна.
В этот момент в комнату вошла Розвита с маленькой Анни, и разговор прекратился.
Этот разговор происходил между супругами Брист сразу же после отъезда Инштеттена. Оставляя жену в Гоген-Креммене еще на неделю, Инштеттен хорошо понимал, что больше всего на свете она любит спокойную, беззаботную жизнь, что ей приятно жить в Гоген-Креммене, где все окружают ее заботой и лаской, где все ей твердят, как она мила и прелестна, где так хорошо предаваться мечтам. Да, такая жизнь ей действительно нравилась больше всего, и она блаженствовала всей душой, несмотря на то что в Гоген-Креммене не было никаких развлечений. Гости приходили теперь очень редко; для них, по крайней мере для молодежи, с тех пор как Эффи уехала в Кессин, в доме уж не было никакой притягательной силы. В жизни семей пастора и учителя тоже произошли изменения. Особенно осиротел дом учителя Янке: сестры-близнецы весной вышли замуж, обе за преподавателей округа Гентин, и об их двойной свадьбе сообщалось даже в газете «Вестник Гавелланда». А Гульда жила сейчас во Фризаке, где ей приходилось ухаживать за старой, умирающей теткой, единственными наследниками которой были Нимейеры и которая тянула гораздо дольше, чем предполагали родители Гульды. Тем не менее дочь писала домой очень бодрые письма, не потому, что ей в самом деле доставляло удовольствие ухаживать за больной (дело обстояло как раз наоборот), а для того, чтобы ни у кого не закралось сомнение, что такому совершенному созданию, каким себя считала Гульда Нимейер, живется не особенно хорошо. Пастор,— о, отцовская слабость! — с гордостью показывал ее письма. А Янке? Янке тоже был занят семейными делами: он полагал, что обе молодые женщины, его дочери, должны родить в один день, по его подсчетам, как раз в канун рождества. Эффи смеялась над ним от души, желая деду in spe (Предполагаемому /лат./.)стать крестным отцом будущих внуков. Потом, оставив семейные темы, она рассказала ему о Копенгагене и Эльсиноре, о Лимфьорде и замке Аггергуус. Но больше всего она говорила о Торе фон Пенц, этой типичной скандинавке, голубоглазой, с волосами как лен — и в национальном костюме с корсажем из красного бархата. Янке просиял и несколько раз повторил:
— Да, да, они гораздо больше германцы, чем мы, немцы.
Эффи хотела вернуться в Берлин в день их свадьбы, то есть третьего октября. Вечером накануне отъезда она довольно рано ушла к себе в комнату, сказав, что ей нужно приготовиться к отъезду и собрать свои вещи. На самом деле ей захотелось остаться одной. При всей общительности у Эффи бывали минуты, когда ей было необходимо побыть в одиночестве.
Ее комнаты были на верхнем этаже и выходили окнами в сад. В той, что была немного поменьше, спали за полуприкрытой дверью Розвита и Анни. Эффи прошла в свою комнату и стала машинально ходить взад и вперед; окна были открыты настежь, и маленькие белые занавески то вздувались от ветра, то лениво повисали на креслах, стоявших у самых окон. В комнате было настолько светло, что можно было ясно прочесть названия картин, висевших над диваном, в рамках из узкого золотого багета. «Атака на Дюппель, окоп № 5», и рядом — «Король Вильгельм с графом Бисмарком на Липской вершине»*. Эффи покачала головой и улыбнулась.
— Когда я в следующий раз приеду сюда, я выпрошу себе другие картины. Терпеть не могу военных сюжетов.
Закрыв одно окно, она присела на подоконник другого, которое ей захотелось оставить открытым. Как ей здесь хорошо!
На небе около башни повисла луна. Ее серебряный свет заливал лужайку в саду в том месте, где стояли солнечные часы и росли гелиотропы. Полосы тени на земле чередовались с белыми-пребелыми полосками света: казалось, что внизу кто-то расстелил куски полотна для отбелки. А в глубине сада виднелись заросли ревеня с желтыми по-осеннему листьями. И ей вспомнился день, когда два года тому назад, нет, чуточку больше, она играла в этом саду с девочками Янке и с Гульдои. А потом ей сказали, что гость уже здесь, и она побежала вон по той маленькой каменной лестнице, около которой стоит старая скамейка, а через час ее уже объявили невестой.
Она встала и направилась в соседнюю комнату, где мирно спали Розвита и Анни.
При виде ребенка перед ее глазами замелькали картины из кессинской жизни: мрачный кессинский дом с высокой готической крышей, веранда с видом на питомник, кресло-качалка, в которой она тихо и безмятежно качалась, когда на веранду вошел Крампас, чтобы поздороваться с ней, и потом — Розвита с ребенком. Она взяла ребенка на руки, стала подбрасывать вверх и целовать его.
Все и началось с этого самого дня.
Перебирая в памяти все, что случилось потом, она снова вышла из комнаты, в которой спали Розвита и Аннхен. Присев на подоконник открытого окна, она стала смотреть вниз, в тихую лунную ночь.
«Наверное, мне никогда не избавиться от этих видений... Однако гораздо больше меня пугает...»
В этот момент на башне начали бить часы, и Эффи стала считать.
«Десять... Завтра утром в этот час я уже буду в Берлине. Мы вспомним нашу свадьбу, он скажет мне много нежных, ласковых слов. А я буду молча сидеть и слушать его, зная, что я перед ним виновата».