ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 18.12.2020
Просмотров: 1482
Скачиваний: 1
— Верно. Я чуть не забыла о нем.
И она, открыв письмо, быстро пробежала его глазами.
— Ну, Эффи, ты молчишь? Ты не сияешь, не смеешься. А он пишет всегда так весело и интересно, совсем не в отеческой манере.
— Это бы я сейчас же запретила. У него свой возраст, а у меня — моя юность. Я бы погрозила ему пальцем и сказала: «Геерт, подумай-ка, что лучше?»
•— И тогда бы он тебе ответил: «То, что у тебя, Эффи, чудеснее всего». Ведь он не только мужчина изящной внешности, но к тому же справедлив, разумен и прекрасно понимает, что такое юность. Он всегда помнит об этом и равняется на молодость. Если он и в супружестве останется таким, вы будете идеальной парой.
— Да, и я так думаю. Но, знаешь, мама,— мне просто стыдно сказать — я совсем не за то, что называется идеальным браком.
— Это на тебя похоже. А скажи мне, за что ты?
— Я за... ну, я за брак равного с равным и, конечно, еще за нежность и любовь. Ну, а если нежности и любви нет, потому что любовь, как говорит папа,— это только «ерунда» (во что я, однако, не верю), тогда я — за богатство, за роскошный дом, только совсем роскошный, как тот, в котором отдыхает принц Фридрих Карл во время охоты на лося или на фазана, или где останавливается кайзер и где он для каждой дамы, даже молодой, находит милостивое слово. А когда мы будем в Берлине, я побываю на придворном балу и в Гала-Опере, и всегда буду сидеть рядом с большой центральной ложей.
— Ты говоришь так из гордости или из каприза?
— Нет, мама, вполне серьезно. Сначала приходит любовь, потом сразу же за ней — блеск и слава, а затем развлечения,— да, развлечения, всегда что-нибудь новое, над чем можно посмеяться или поплакать. Чего я не выношу, так это скуки.
— Но как же ты жила столько лет с нами?
— Ах, мама, как ты можешь это говорить! Конечно, зимой, когда приезжают с визитом милые родственнички и просиживают по шести часов, а го и дольше, да еще тетка Гундель или тетка Ольга озирают тебя и ни с того ни с сего находят дерзкой — тетка Гундель даже это высказала,— такое, говоря откровенно, мало кому понравится. В остальном же я всегда была здесь счастлива, так счастлива...
И при этих словах слезы брызнули у нее из глаз, она бросилась перед матерью на колени и стала целовать ей руки.
— Встань, Эффи. В молодости, в твои годы настроения часто меняются, особенно перед замужеством и, неизвестностью. А теперь почитай мне письмо, если нет в нем ничего такого или каких тайн.
— Тайн,— засмеялась Эффи, настроение у нее внезапно переменилось, и она снова вскочила.— Тайны! Да, у него есть такая манера. Но большую часть этих тайн я могу узнать у сельского старосты, в делах, где всегда имеются распоряжения ландратов. Ведь Геерт тоже ланд-рат!
— Читай, читай.
— «Милая Эффи!..» Так он всегда начинает, а иногда еще называет меня своей «маленькой Евой».
— Читай же, читай.
— Итак, «Милая Эффи! Чем ближе день нашей свадьбы, тем реже становятся твои письма. Когда приходит почта, я всегда ищу взглядом конверт с твоим почерком, но, как правило, да ты и сама знаешь, тщетно (хотя иного я не требую). В доме сейчас рабочие, они готовят к твоему приезду комнаты, которых, кстати, не так много. Но лучше всего будет время, когда мы отправимся путешествовать. Обойщик Маделувт, что доставляет мне все необходимое, большой оригинал. Но о нем я расскажу в другой раз. Все мысли о тебе, моей прелестной, маленькой Эффи. У меня здесь земля горит под ногами, к тому же в нашем добром маленьком городе становится тихо и безлюдно. Вчера уехал последний курортник: перед отъездом он купался уже при девяти градусах, и курортный персонал страшно радовался, когда купальщик вылезал из воды здоровым. Все боялись, как бы его не хватил паралич, а это подорвало бы авторитет курорта, словно здешние волны стали бы оттого хуже, чем в других местах. Радуюсь при мысли, что через каких-то четыре недели мы будем на пути из Пьяченцы в Лидо или в Муране, где делают бусы и другие украшения. Самые красивые — для тебя. Большой привет родителям и нежнейший поцелуй от твоего Геерта».
Эффи сложила письмо, чтобы спрятать в конверт.
— Очень милое письмо,— сказала госпожа фон Брист,— и то, что он во всем знает меру, это его достоинство.
— Да, меру он знает.
— Милая моя Эффи, разреши задать тебе один вопрос: ты бы хотела, чтобы не во всем соблюдалась мера, чтобы письмо было нежнее, а может и очень нежным?
— Нет, мама. Честное слово, нет, этого мне не хотелось бы. Так оно лучше.
— Так оно лучше. Как это звучит. Ты такая странная. И то, что ты плакала передэтим — тоже странно. О чем ты думаешь? Еще есть время! Ты не любишь Геерта?
— Почему бы мне его не любить? Я люблю Гульду, люблю Берту, люблю Герту. А еще люблю старого Ни-мейера. И стоит ли говорить, что я люблю вас. Я люблю всех, кто хорошо ко мне относится, хорошо обо мне думает и балует меня. И Геерт, наверно, будет меня баловать. Конечно, по-своему. Он уже собирается дарить мне в Венеции драгоценности. Он ведь понятия не имеет о том, что я совсем не ношу украшений. Я больше люблю лазать по деревьям и качаться на качелях, а еще приятнее, когда есть опасность что-нибудь разорвать, сломать или сорваться вниз. Не будет же это стоить мне головы!
— Так же, наверное, ты любишь и своего кузена Бриста!
— Да, и очень. Он меня всегда веселит.
— А ты бы вышла за него замуж?
— Замуж? Клянусь богом, что нет. Ведь он еще желторотый юнец. Геерт — мужчина, красивый мужчина, человек, с которым можно устроить жизнь и выйти в свет. Как ты думаешь, мама?
— Все это верно, Эффи, и это меня радует. Но у тебя еще что-то на душе.
— Быть может.
— Так скажи.
— Видишь ли, мама: то, что он старше меня — это ничего, а может, даже хорошо: он ведь не стар, по-военному подтянут, он здоров и свеж, я бы сказала, мы подходящая пара, будь он... ну, будь он чуточку иной.
— Какой же, Эффи?
— Да, какой? Только не смейся надо мною. Я поняла это недавно, когда мы сидели там, в доме пастора. Мы говорили про Инштеттена. Старый пастор наморщил лоб — это он сделал от уважения и восхищения — и сказал: «Да, барон! Это — человек характера, человек принципов!»
— Он именно таков, Эффи.
— Конечно. И мне кажется, Нимейер сказал даже, что он человек с принципами. А это, я полагаю, нечто еще большее. Но у меня... у меня-то нет никаких принципов. Видишь ли, мама, в этом есть такое, что мучает меня и пугает. Он мил и добр ко мне и так предупредителен, но... я... я его боюсь.
Глава пятая
Празднества в Гоген-Креммене остались позади. Все разъехались, а молодые отправились в свое путешествие тем же вечером после свадьбы.
Предсвадебное увеселение доставило радость всем, особенно его участникам. Гульде удалось вызвать восторг молодых офицеров, как ратеноверских, так и несколько более привередливых друзей Дагоберта из Александрийского полка. Да, все прошло хорошо и гладко, даже сверх ожиданий. Только Берта и Герта рыдали столь бурно, что провинциальных виршей Янке почти нельзя было расслышать. Но и это мало чему повредило. Некоторые тонкие знатоки даже остались при мнении, что «...когда обладательницы таких прелестных рыженьких головок запинаются, всхлипывают и не понимают друг друга на сцене, то это окончательно покоряет зрителей». Особого триумфа удостоился кузен Брист в роли, придуманной им самим. Он представлял коммивояжера из магазина Демута, который, узнав, что юная невеста собирается сейчас же после свадьбы ехать в Италию, решил сбыть ей дорожный чемодан: в действительности же этот чемодан представлял собой огромную бонбоньерку, полную сладостей. Танцы продолжались до трех часов ночи, по случаю чего старый Брист, все больше и больше приходя в «шампанское настроение», начал отпускать всякого рода замечания, то по поводу танцев с факелами (они еще были в ходу при некоторых королевских дворах), то по поводу старинного обычая танцевать в чулках с подвязками. Эти замечания, которым не было видно конца и которые становились все фривольнее, зашли наконец так далеко, что пришло время прервать поток его красноречия.
— Возьми себя в руки, Брист! — заявила супруга в довольно серьезном тоне, хотя и шепотом.— Ты здесь не для того, чтобы говорить двусмысленности, а для того, чтобы поддерживать честь дома. Тут свадьба, а не охотничий пикник.
На это Брист ответил, что «между тем и другим он не находит особенной разницы, во всяком случае он счастлив».
Да и день свадьбы тоже прошел хорошо. Нимейер говорил превосходно, а один из старых берлинских господ, некогда имевший какое-то отношение к придворным кругам, заметил, возвращаясь из церкви домой:
— Удивительно, как много талантов в нашем государстве! В этом я вижу триумф наших школ, а быть может, в еще большей мере — нашей философии. Подумать
только: Нимейер, старый деревенский пастор — он выглядел сначала таким непрезентабельным... Ну посудите сами, друг мой: разве он не говорил, как придворный проповедник? Какой такт, какое мастерство антитезы — совсем как у Кёгеля *, а что касается чувства, то и того выше. Кегель слишком холоден — впрочем, человек с его положением и должен быть холоден. Но что вообще подогревает в нас дух, как не тепло?
Еще не женатый, но уже в четвертый раз присутствовавший на чужой свадьбе сановник, к которому были обращены эти слова, разумеется, согласился.
— Очень правильно, дорогой друг, — сказал он, — слишком много тепла!.. Превосходно... Кстати, я потом расскажу вам одну историю...
День после свадьбы выпал ясный и тихий. Октябрьское солнце сияло, но было уже по-осеннему свежо, и Брист, который только что позавтракал вместе с супругой, поднялся с места, подошел к камину и, заложив руки за спину, уставился на замирающее пламя. Госпожа фон Брист со своим рукоделием тоже придвинулась ближе к огню и сказала Вильке, вошедшему в это время, чтобы он убрал со стола остатки завтрака.
— Послушайте, Вильке, когда вы наведете порядок в зале? Это нужно сделать в первую очередь. Да позаботьтесь, чтобы торты были доставлены куда следует: ореховый — к пастору, а блюдо с пирожными — к Янке. Да поосторожнее будьте со стаканами. Я имею в виду тонкий хрусталь.
Брист раскуривал уже третью сигарету, выглядел очень довольным и говорил, что «на свете ничего нет приятнее свадьбы, за исключением, разумеется, своей собственной».
— Не знаю, Брист, к чему ты это говоришь. Я впервые слышу, что тебе в тягость наше супружество. И непонятно почему.
— Луиза, не отравляй шутку. Я далек от того, чтобы горевать, даже по поводу этого. А впрочем, что говорить о нас, когда мы с тобой даже не совершили свадебного путешествия. Твой отец был против. Зато теперь путешествует Эффи. Есть чему позавидовать. Они отбыли с десятичасовым. Наверно, сейчас уже где-нибудь под Регенсбургом. Вероятнее всего, что сейчас он попутно демонстрирует перед нею все сокровища Валгаллы*. Инштеттен — чудесный малый, но у него есть что-то вроде мании к произведениям искусства, а Эффи — храни ее господь, наша бедная Эффи — чистое дитя природы! Боюсь, что он со своим энтузиазмом, со своей страстью к архитектуре и живописи порядком ее замучает.
— Все вы мучаете своих жен. А страсть к искусству — это еще далеко не самое худшее.
— Нет, конечно нет! Во всяком случае, не будем об этом спорить: это — темный лес, да и люди тоже бывают разные. Вот ты, например, на ее месте чувствовала бы себя куда лучше. И вообще, под стать Инштеттену скорее ты, чем Эффи. Жаль, что теперь уже ничего не исправишь, правда?
— Чрезвычайно любезно, хотя ни к селу ни к городу,, Во всяком случае, что было, то было. Теперь Инштет-тен — мой зять, да и вообще какой смысл без конца напоминать об увлечениях молодости.
— Я хотел лишь поднять тебе настроение.
— Очень мило с твоей стороны. Но, право, весьма некстати: я и так в приподнятом настроении.
— И, надеюсь, в хорошем?
— Почти, и не след тебе его портить. Ну, что там еще у тебя на душе? Говори, я ведь вижу,
— Как тебе нравится наша Эффи? Да и вообще вся эта история? Наша дочь вела себя так странно... То ребячлива, то уж слишком самонадеянна, и далеко не так скромна, как ей подобает рядом с таким мужем. Это объяснимо разве тем, что она еще до конца не осознает, что он собой представляет. А может, она не любит его по-настоящему. Это было бы скверно: несмотря на все свои достоинства, он не из тех, кто легко завоевывает женскую любовь.
Госпожа фон Брист молчала: она считала стежки на канве. Наконец она промолвила:
— То, что ты сейчас сказал, Брист,— самое разумное из всего, что я слышала от тебя за последние три дня, включая и твою болтовню за столом. У меня тоже были кой-какие сомнения. И все же нахожу, что серьезных оснований для беспокойства у нас нет...
— Значит, она открыла тебе сердце?
— Я бы не сказала. Дело в том, что порой у нее есть желание высказаться, и вместе с тем нет желания открыть душу: она многое переживает в себе. Эффи и общительна и замкнута одновременно, и даже скрытна. Вообще, необычайно сложная натура.
— Вполне разделяю твое мнение. Но коли она тебе ничего не сказала, откуда ты это знаешь?
— Я только сказала, что она не раскрывала мне сердца. Такие серьезные исповеди вообще не в ее характере. Признание вырвалось у нее так непроизвольно и неудержимо... А потом вновь прошло. Я придаю этому такое значение потому, что все произошло вопреки ее желанию и, можно сказать, исходило из самых глубин ее существа.
— Когда же это было и по какому поводу?
— Это было ровно три недели тому назад. Мы сидели в саду и разбирали всевозможные мелочи ее приданого, когда Вильке принес письмо от Инштеттена. Она сунула его в карман, а через четверть часа мне пришлось ей напомнить, что она получила письмо. Тогда она прочитала его, но без всяких признаков какого-либо чувства. Признаюсь, мне стало не по себе — настолько не по себе, что захотелось добраться до сути, насколько это вообще возможно в подобных делах.
— Совершенно верно, совершенно верно.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Я? Этим сказать... Да не все ли равно. Говори дальше. Я весь внимание.
— Итак, я спросила ее почти напрямик, что она чувствует. Зная характер Эффи, я постаралась избежать всякой натянутости и сделать наш разговор по возможности более непринужденным, и потому спросила полушутя: не было бы для нее приятней видеть в качестве мужа кузена Бриста, который так усердно ухаживал за нею в Берлине.
— Ну и...
— Посмотрел бы ты на нее в эту минуту! Ее первым ответом был уничтожающий смех. Кузен для нее — не что иное, как большой кадет в форме лейтенанта. А полюбить «кадета» она никогда бы не смогла, не говоря уже о том, чтобы выйти за него замуж. Потом она перевела разговор на Инштеттена, которого считает воплощением всех мужских достоинств.