Файл: История русской литературы XX века_Советская классика_Егорова_Чекалов.doc
ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 24.11.2021
Просмотров: 3435
Скачиваний: 34
Но и после этого Лука не уступает. Более того, он спасает Пепла от непоправимого шага еще во втором акте, когда тот в порыве гнева чуть не убивает Костылева. Не завозись Лука вовремя на печи, еще не известно, насколько раньше угодил бы Пепел в тюрьму. О том, что действия Луки в этот момент не были случайностью, а продуманной тактикой, говорят его же слова: "... Жарко мне стало... на твое сиротское счастье... И - опять же - смекнул я, как бы, мол, парень-то не ошибся... не придушил бы старичка-то..." О вероятности такого исхода свидетельствует и последующая реплика самого Пепла: "Да... я это мог..."
После этого случая для Луки стало еще очевидней, что свободный век Пепла не столь долог, и он еще раз настойчиво повторяет свое: "Ты слушай: которая тут тебе нравится, бери ее под руку да отсюда - шагом марш! - уходи! Прочь уходи..."
Непривычный к вниманию и заботе Пепел даже сразу не может поверить, что все это бескорыстно, по доброте души. Красноречива в этом плане его фраза, обращенная к старику: "Нет, ты скажи - зачем ты все это...", которую он произносит, беря странника за плечо. Авторская ремарка показывает, что Пепел тронут, он искренне недоумевает, он уже готов предположить, что старик просто добр к нему без всякого расчета...
Думается, здесь берет начало та внутренняя работа, которая незримо для читателя начинает происходить в воре. Результат же этой работы обнаружит себя уже в третьем акте, когда Пепел твердо и убежденно говорит Наташе: "Я сказал - брошу воровство! Ей богу - брошу! Коли сказал - сделаю! Я - грамотный... буду работать... Вот он говорит - в Сибирь-то по своей воле надо идти... Едем туда, ну?.. Ты думаешь - моя жизнь не претит мне? (...) Я - не каюсь... в совесть я не верю... Но - я одно чувствую: надо жить... иначе! Лучше надо жить! Надо так жить... чтобы самому себя можно мне было уважать..."
"Это прозрение,- как справедливо говорит один из критиков.- В своей решимости Пепел подошел к порогу, от которого можно ждать переворота в его судьбе, но..." (25; 216).
Лука говорит о Пепле: "... парень - крепкий..." Читатель и сам ощущает, что у этого героя слова с делом не разойдутся, если что он задумал - добьется. В отличие от Актера, поводыря ему не нужно, ему нужен смысл, ради чего переиначивать уже "обозначенный" путь. Этот смысл для Пепла заключен в любви к Наташе и в убеждении, что надо жить, уважая себя. Таким образом, смысл был обретен, Наташа после колебаний и раздумий все же склоняется разделить его судьбу, но...
Нравственно-этические функции свои по отношению к Пеплу и Наташе (которые, кстати сказать, кроме собственного человеколюбия, никто на него не налагал) Лука выполнил. А то, что следует после классического "но...", ему просто не подвластно. Лука не может распоряжаться поведением всех людей, мотивами их поступков. И когда Костылев и Василиса начинают избивать Наташу и опрокидывают на нее горячий самовар, что мы можем требовать от старца в преклонных годах помимо того, что он счел нужным сделать: позвать Пепла, который смог бы защитить Наташу? Даже в этом эпизоде чуткость и забота о других не только не изменяют старику, но проявляются еще обостренней: он первый почувствовал неладное в квартире Костылевых и "беспокойно" отреагировал: "Наташа? Она кричит? а? Ах ты...", а в последующей фразе, которую он произносит "суетясь", обнаруживается искреннее страдание от своей беспомощности: "Василия бы... позвать бы Васю-то... ах, господи! Братцы... ребята..."
Ситуация, как принято говорить теперь, вышла из-под контроля: Пепел в ярости убивает Костылева и попадает в тюрьму, обваренная кипятком Наташа выходит из больницы и исчезает из города...
Все так, но в чем же Лука-то виноват?
В том, что "незаметно исчезает" в тяжелую для ночлежников минуту?
Мы уже отмечали, что изменить сложившуюся ситуацию Лука не мог, а, во-вторых, независимо от счастливого или трагического финала Лука уже собирался покидать ночлежку. В сцене на пустыре он трижды говорит об этом: "Ну, ребята!.. живите богато! Уйду скоро от вас..." Затем на вопрос Костылева "Уходишь, говорят", утвердительно отвечает: "Пора...", а после стычки с Василисой снова убежденно повторяет: "Сегодня в ночь - уйду..." И это все до трагедии Пепла и Наташи.
Не из-за страха или безответственности перед своей "паствой", как обычно трактуют его поведение, уходит Лука, а потому, с одной стороны, что настал срок, а с другой - он все равно никак не мог повлиять на ход событий. Уход Луки - это не бегство с тонущего корабля. Путь этого "корабля" был обозначен еще задолго до прихода Луки в ночлежку.
Конечно, для нравственного облика Луки было бы выигрышней, если бы ушел он попозже, если бы мы стали свидетелями того, как он сокрушается о случившемся, но, повторимся еще раз, это не изменило бы истинного положения вещей.
Итак, Лука ушел. Но присутствие его в ночлежке ощущается даже после его реального ухода. Этот факт уже сам по себе говорит о значительности фигуры старика, о неординарности его личности. Яркий, хотя и неоднозначный след оставил он в судьбах если не всех обитателей ночлежки, то многих из них. Потому-то и разгорается столь страстный, а порой и пристрастный спор о нем.
В недавнем прошлом Сатин, "представитель истинного гуманизма", противопоставлялся Луке, которому отводилась роль сторонника "ложного гуманизма", хотя еще Луначарский в статье "М.Горький" сближал проповеди Луки и Сатина. Эти две фигуры действительно противостоят, но в иной плоскости, а в той, где их обычно ставили друг против друга, они скорей являются союзниками. Рассмотрим проблему подробней.
В статье П.Н.Долженкова "Существует только человек", где дается характеристика основным персонажам пьесы, занимает свое особое место и Сатин. Приведем здесь некоторые отзывы о нем: "Просто "обременяет землю" прежде всего сам Сатин", "Он барственно равнодушен к людям", "Сатин проповедует презрение к нравственным ценностям", "Отуманивая людей громкой фразой, он подсовывает им оправдание аморальности", "Ставя в центр своей философии понятие "свободный человек", доводимое до крайности: "свободный от всего",- он становится идеологом "дна", то есть утверждает "дно" как норму существования, единственно достойную настоящего человека", "Он растлевает ночлежников, он препятствует их попыткам уйти со дна жизни", "Отнимите у Сатина его монологи, и останется Сатана" (9; 49).
Возможно, оценки Долженкова грешат крайностью, возможно, они в чем-то преувеличены, но, думается, суть их в общем-целом можно принять "за основу", тем более, что к каждому тезису можно найти подкрепляющие примеры в тексте пьесы. И такая фигура, естественно, резко противостоит мягкому, внимательному, заботливому образу Луки. Но в споре о человеке, где эти герои противопоставлялись друг другу, они скорее союзники, нежели противники. Во всяком случае, точек соприкосновения у них можно обнаружить немало: "Человек! Это звучит гордо! Это великолепно! Не жалеть, не унижать его жалостью, а уважать человека надо!.."- восклицает Сатин. Но в отличие от этого персонажа, устремленного к идеалу Человека, Лука любил и уважал вполне конкретных людей. "Любить живых надо... живых",- говорил он и добавлял: "Человек должен уважать себя",- что смыкается с призывом Сатина.
Г.М.Ребель одна из первых заметила эту взаимосвязь. "Монолог этот (о Человеке Сатина - П.Ч.),- пишет она,- навеян Лукой, во многом продиктован Лукой, и даже, когда Сатин спорит со стариком, он, в сущности, соглашается с ним". Приводя же слова Сатина о том, что не нужно унижать человека жалостью, учительница продолжает: "Слова эти обычно трактуются как опровержение, даже ниспровержение одного из главных постулатов Луки: "Жалеть людей надо!" Между тем именно Лука настойчиво внушал ночлежникам идею уважения к человеку. Что же касается жалости, то Сатин делает неслучайное и очень существенное уточнение: "Не жалеть... не унижать жалостью..." Но унижает презрительная жалость, а так, по-доброму, искренне, как Лука, "человека пожалеть" - "хорошо бывает" (28; 24).
Вера Луки в человека и его возможности была велика. "Кто ищет - найдет...- говорил он о лучшей жизни.- Кто крепко хочет - найдет!" А в другом месте: "Тюрьма добру не научит, и Сибирь не научит... а человек - научит!... да! Человек может добру научить... очень просто!"- говорил он и проповедовал добро в силу своих возможностей.
Сам Сатин, признавался, что Лука подействовал на него, как кислота на старую монету, то есть очищающе. Можно ли найти пример более благотворного воздействия на человека? Отсюда его стремление защитить Луку: "Молчать! Вы - все - скоты! Дубье... молчать о старике!.. Старик - не шарлатан!.. Человек - вот правда! Он это понимал..."
Протест Сатина против утешительной лжи нельзя противопоставлять поведению Луки. Этот протест направлен по другому адресу - сугубо социальному: протест против лжи, которая, подобно смертоносной паутине, опутывает все общество. Поэтому в конце ХХ века, когда обозначилось крушение тоталитарной системы и стало ясно, что проблемы жизни людей "дна" на деле не были сняты советской властью. Повторим сказанное: "Сатинская формула: "Ложь - религия рабов и хозяев... Правда - бог свободного человека!" ныне звучит столь же своевременно, как и восемь десятилетий назад" (12; 111).
ЧЕЛОВЕК И ОКРУЖАЮЩИЙ МИР В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ ГОРЬКОГО
Л.Н.Толстой однажды записал в дневнике: "Еду от Чертковых 5 июля. Вечер и красота, счастье, благо во всем. А в мире людей? Жадность, злоба, жестокость, похоть, разврат. Когда будет в людях то же, что в природе ? Там борьба, но честная, простая, красивая. А тут подлая". Социально-этическое, нравственное противопоставление человеческой среды и природы было свойственно не только Л.Н.Толстому, но в той или иной степени всей русской литературе, начиная с Н.М.Карамзина. Литература ХХ в. развила и углубила эту традицию. Яркое воплощение данная проблема нашла и в автобиографической трилогии А.М.Горького, в первых ее повестях "Детство" (1914) и особенно "В людях" (1916), где очень светло и одухотворенно описывается лес:
"Уходим все дальше в лес, в синеватую мглу, изрезанную золотыми лучами солнца. В тепле и уюте леса тихонько дышит какой-то особенный шум, мечтательный и возбуждающий мечты. Скрипят клесты, звенят синицы, смеется кукушка, свистит иволга, немолчно звучит ревнивая песня зяблика, задумчиво поет странная птица - щур. Изумрудные лягушата прыгают под ногами. Между корней сосны, подняв золотую головку, лежит уж и стережет их. Щелкает белка, в лапах сосен мелькает ее пушистый хвост, видишь невероятно много, хочется видеть все больше, идти все дальше".
Здесь особые краски (синеватая мгла, изрезанная золотыми лучами солнца), особый шум (мечтательный, возбуждающий мечты), даже птичьи голоса не сливаются в единый хор, каждая птица солирует по-своему, и герой четко различает эти звуки. В мире природы все празднично и чисто, приподнято и возвышенно: между стволов сосен просвечивает "голубое, в серебре, небо", "пышным ковром лежит мох, расшитый брусничником и сухими нитями клюквы", "костяника сверкает в траве каплями крови", "грибы дразнят крепким запахом". Даже земноводные и гады представлены несколько романтично и нежно: лягушатам сопутствует эпитет "изумрудные", а уж - с "золотой головкой". И потому неслучайно герой ощущает особую атмосферу тепла и уюта леса.
Природа в данном случае выполняет свою художественно-эстетическую функцию: она воздействует на героя очищающе, снимают физическую и душевную боль, рождает особую чуткость ощущений, манит к себе и стимулирует познание. Герой повести признается: "Лес вызывал у меня чувство душевного покоя и уюта; в этом чувстве исчезали все мои огорчения, забывалось неприятное, и в то же время у меня росла особенная настороженность ощущений: слух и зрение становились острее, память - более чуткой, вместилище впечатлений - глубже".
Под впечатлением воспоминаний о бабушке и красоты ночи на реке в маленьком герое пробуждается гуманное желание "быть добрым, нужным для людей".
Подобные возвышенные чувства способны были вызвать в душе героя только музыка и прекрасное пение, особенно, когда они сливались с природой: "Замрут голоса певцов,- слышно, как вздыхают кони, тоскуя по приволью степей, как тихо и неустранимо двигается с поля осенняя ночь; а сердце растет и хочет разорваться от полноты каких-то необычных чувств и от великой, немой любви к людям, к земле". В другом месте герой еще раз признавался: "Что-то жутко волнующее вливалось в сердце, расширяя его до боли, хотелось плакать и кричать поющим людям:
"Я люблю вас!"
Но жизнь среди людей города за редким исключением вызывала совершенно иные, противоположные чувства и ощущения. Порой у героя возникало желание броситься на людей и "колотить по грязным башкам поленом", ибо жили они "странною жизнью, полною глуповатых по-детски, но всегда злых забав". Так, например, если приезжий спрашивал, как пройти в то или иное место, ему всегда сознательно указывали неверное направление. Или же, поймав пару крыс, связывали их хвостами и пускали на дорогу, любуясь, как "они рвутся в разные стороны, кусают друг друга". А то обливали крысу керосином и поджигали, навязывали разбитое железное ведро на хвост собаке и получали удовольствие от того, как она "в диком испуге, с визгом и грохотом мчалась куда-то...". Аналогичными картинами насыщена и горьковская повесть "Жизнь Матвея Кожемякина", в которой современная критика находит не только изображение окуровской действительности, но и экзистенциальные мотивы, сожаления о напрасно прожитой жизни.
Герой чувствует, что по отношению к человеку в людях живет постоянное желание посмеяться над ним, сделать ему больно, неловко. Он знал, что, мстя друг другу за обиды, люди "рубят хвосты кошкам, травят собак, убивают петухов и кур или, забравшись ночью в погреб врага, наливают керосин в кадки с капустой и огурцами, выпускают квас из бочек..."
Откровенное "кипение" бесстыдства, разврата и распутства, однообразные картины сердитых, усталых землекопов, грубых пьяных солдат, растрепанных кухарок и прачек (красноречивые эпитеты!) наряду с собачьими свадьбами вызывают чувство отвращения, обижают до того, что "хочется ослепнуть".
Раскрывая собственное душевное состояние, герой скажет: "все, что я видел в этом доме, тянулось сквозь меня, как зимний обоз по улице, и давило, уничтожало..." (Здесь и далее выделено нами - П.Ч.).
Ярко характеризующие внутреннее состояние повествователя последние два глагола и синонимичные с ними слова, варьируясь неоднократно будут встречаться в тексте и в дальнейшем, подчеркивая устойчивость отрицательного воздействия окружающей жизни города и людей на мальчика: "было угнетающе гадко (...), как будто раздавило меня", "я был глубоко взволнован, весь измят поведением пассажиров, чувствуя нечто невыразимо оскорбительное и подавляющее в том, как они травили солдата..."
Эти наблюдения глубоко травмировали душу мальчика, подавляли лучшие желания и стремления, угнетали физически, но более всего в такие минуты томило тяжелое, тупое удивление: зачем, ради чего все это проделывается?
Какого-либо вразумительного, удовлетворяющего ответа не находилось, но подспудно вырабатывалась ответная реакция, выражавшаяся в постоянной, непреходящей тоске и скуке: "Меня давит эта жизнь, нищая, скучная, вся в суете ради еды, и я живу, как во сне". И впоследствии неоднократно будет замечено: "я жил в тумане отупляющей тоски", "я словно засыпал в тяжелой скуке", "подавлен ослабляющей скукой"... В повести "В людях" "скука" вырастает до самостоятельного, значительного по своему смыслу и определяющего поведение людей образа: