Добавлен: 10.11.2023
Просмотров: 81
Скачиваний: 3
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
Следуя примеру Ф. Ницше, который в работе «Генеалогия морали» показал, как можно исследовать ее историческое происхождение и изменчивость, исходя из динамики духа злобности и зависти, М. Фуко берет главное – саму идею генеалогии тех явлений, которые традиционно считались извечно присущими человеку и сохранялись в неизменной форме. Ведь не секрет, что классически мораль как явление выводилась из морального чувства или закона, которые провозглашались частью неизменной сущности человека, постигаемой рационально. Тем самым М. Фуко вслед за Ф. Ницше предполагает, что тот смысловой конструкт – «человек», который долгое время традиционно принимался неизменным, на самом деле историчен.
При этом он взялся исследовать историю не тех или иных концепций человека, а формирование неявных (молчаливо принимаемых) концептуальных допущений, на которых основывалось гуманитарное западноевропейское знание. В свое время Ф. Ницше талантливо показал, что генеалогию морали можно исследовать, поняв ее как результирующую столкновений воль к власти. М. Фуко же предлагает свою концепцию «власти – знания». Выступая против классического структурализма, он утверждает, что история не имеет «значения», т.е. того содержания, которое приписывается ей классическим рационализмом. Но это не означает, что она абсурдна, дело в том, что она постижима с помощью исследовательских моделей другого типа (борьбы, войны, битвы и др.).
М. Фуко предлагает реконструкцию способа, которым признающие себя «нормальными» и «рациональными» европейцы выражали свой страх перед неразумным. При этом особое внимание уделяется тому, как они искусственно воздвигли ментальную стену, преграду, отделяющую «нормальное» от «ненормального». Век Разума, который классически длится от эпохи Р. Декарта до Просвещения, оказывается тогда периодом репрессий, обусловленных тем, что Разума все время боится скатиться к своему карикатурному подобию. Поэтому Разум прячет за решетку и всячески отделяет от себя все формы существования «иного», объявляя его слабоумием, неразумием, безумием и т.п. Начиная с эпохи Возрождения мир «иного» приобретает разные формы единства в обозначении отклонений от нормы. А с XIX в. это единство начинает задавать те пределы, в рамках которых европейцы конкретно-исторического периода культуры оценивают, понимают и мыслят в целом.
Тогда так называемый «современный человек» – европеец, с присущими ему культурой и менталитетом, является результатом исторического формирования определенного культурно-смыслового единства начиная с XIX века. Содержательно при этом он является наследником эпохи буржуазных революций и Просвещения. Победивший Разум создает общество, которое не имело прецедентов в истории. Это система «власти над живым как биологическим видом», она предполагает механизм всеобъемлющего контроля, который действует постоянно и имеет всепроницающий характер. Непреднамеренно и постепенно для осуществления деятельности этого механизма создаются многообразные технологии власти. Важнейшая из них – дисциплина (дисциплинированная власть), которая начинает формироваться с XVIII в., предполагая создание социокультурных замкнутых пространств и перемещение между ними людей. Этот процесс дополняется «разгораживанием», т.е. разложением социальных групп на индивидов и сопоставлением каждого с определенным местом. Результатом становится ситуация, когда каждого можно найти на «его месте», проконтролировать, а значит, и наиболее полно использовать (в соответствии с критерием функциональности).
Место индивида в дисциплинарном пространстве оказывается не просто местом, а его рангом (положением в социокультурной классификации). Шаг за шагом тем самым безумные выделяются в отдельную группу и методы обращения с ними, а также осознания их места сначала находят воплощение в технологиях дисциплинарной власти, а позже и концептуализации этой ситуации. Формируется понятие «безумие», которое результирует выделение психических болезней в особый класс заболеваний. Параллельно задается структурированность дисциплинарного пространства («ячейки», «места», «последовательность»), выражающего конкретно-историческую воплощенность архитектуры социокультурной иерархии.
В XVIII веке в связи с этим наблюдается поистине нашествие таблиц (им могут быть уподоблены экономические таблицы, госпиталь как воплощение классификации болезней, военный лагерь как «ожившая» таблица видов и родов войск, зоопарк и ботанический сад как пространственное осуществление классификации живых существ и т.п.). Таблицы выступают одновременно и техникой власти и процедурой познания. На их основе формируется особое «власть-знание», которое непосредственно определяется не задачами власти, а ее видением своих объектов. Власть изучает своих подчиненных не как «вещь-в-себе», а как их явленности в рамках определенных социокультурных (дисциплинарных) институтов («больной», «солдат», «заключенный», «воспитанник»). Другими словами, она как бы «укладывает» в свои априорные формы созерцания попавших в ее сферу людей и тем самым навязывает им определенные режимы поведения. Это влияние пронизывает все слои жизни общества, в том числе и самые тонкие, интимные отношения.
Всепроникающая власть над живым предполагает два полюса самоосуществления. Это власть над телом как машиной (с XVII в.) и власть над телом как особью биологического вида (с XVIII в.). При переходе от средних веков к капитализму тем самым право на банальное лишение жизни заменяется сложной и многообразной администрацией тела и тонким, расчетливым управлением жизнью. Иначе говоря, явления биологической жизни людей шаг за шагом входят в порядок социокультурный, в основание знания и технологии власти. Это означает, что проблема жизни человека перестает описываться классической формулировкой, выходит за ее пределы и становится элементом социокультурного пространства ценностей и полезностей. При этом развитие контроля над воспроизводством жизней (сексуальным поведением) строится на одновременной детализации нормы и пристальном анализе отклонений от нее. Ведь постоянный контроль как ничто другое приучает человека быть объектом процедуры власти, надзора, сопоставления с нормой и оценки со стороны. Поэтому объяснима явно выраженная в последнее столетие тенденция европейской культуры постоянно тревожиться по поводу возможных отклонений и несовместимости с нормами именно в сфере сексуальности.
Еще один видный представитель структурализма – французский культуролог, литературовед, литературный критик, писатель, философ Ролан Барт (1915 -1980), являющийся одним из организаторов созданного в 1960 г. Центра по изучению массовых коммуникаций. В 1970 г. Р. Барт возглавляет специально открытую для него кафедру литературной семиологии в Коллеж де Франс. Основные работы «Нулевая степень письма» (1953), «Мишле» (1954), «Мифологии» (1957), «Воображение знака» (1962), «Структурализм как деятельность» (1963), «Основы семиологии» (1965), «Критика и истина» (1966), «Система моды» (1967), «S/Z» (1970), «Текстовый анализ одной новеллы Эдгара По» (1973), «Удовольствие от текста» (1975), «Ролан Барт о Ролане Барте» (1975), «Лекция» (1978).
Сам Р. Барт о своем творческом пути говорит как о «семиологическом приключении», в котором можно выделить три основных этапа:
«доструктуралистский» (до конца 50-х гг.),
«структуралистский» (60-е гг.),
«постструктуралистский» (70-е гг.).
В 50-х гг. он выдвигает радикальный проект политической семиологии, стремясь написать историю литературной политики буржуазии, власть которой трактуется им как более глубинное явление, нежели те репрессивные инстанции, которые ее представляют. Основной работой в первый период творчества исследователя является «Мифологии», а ключевыми словами – идеология, отчуждение, миф. В данной работе Р. Барт показывает, как создается видимость самоустранения буржуазии из политических институтов. Утверждение господствующего класса происходит благодаря тому, что буржуазные нормы, исторически преходящие, начинают восприниматься как «естественные» и «природные» характеристики человека, тем самым власть класса становится анонимной, а сама буржуазия «натурализуется». Стремясь упразднить Историю, буржуазия порождает миф как «деполитизированную речь». Основной постулат политической семиологии состоит в том, что любая деполитизация мира фиктивна и осуществляется в политических целях, что становится очевидным, когда мы обращаемся к языковому пространству.
Р. Барт показывает, что культура представляет собой систему смыслов, что европейская культура ХХ в. также мифологизирована, как и культура аборигенов, и на примере культуры современной Франции разоблачает идеологемы, идеологические знаки или, иначе говоря, мифы ХХ в., применяя при этом метод структурной лингвистики Ф. де Соссюра. Например, вино во Франции – это не просто один из видов напитков, оно несет в себе огромное количество различных дополнительных значений, разнообразных мифов. Оно воспринимается французами как национальное достояние. В форме красного вина оно исстари выступает как ипостась крови – густой жидкости, воплощающей жизнь. Оно же рассматривается как самое действенное средство для утоления жажды. Это напиток-тотем, который слабого делает сильным, молчаливого говорливым. Оно украшает собой все, даже самые мелкие церемониалы французского быта. Всякого не верующего в вино общество называет больным или немощным, оно его не понимает и не принимает в себя. И, напротив, всякому пьющему вино выдается грамота о социальной интеграции. Такая мифологизированность вина необходима господствующему классу буржуазии, и Р. Барт на этом делает особое ударение, ведь производство вина составляет важный сектор французского капитализма, включающий как мелких виноделов, так и крупных производителей вина.
В «Мифологиях» Р. Барт, разоблачая «ложное» сознание «среднего француза», показывает, что современная культура построена на целой системе мелкобуржуазных мифов. Эти мифы создаются целенаправленно с помощью средств массовой коммуникации (телевидения, радио, прессы и т.п.). Итак, именно Р. Барт впервые не ограничивается применением лингвистических методов для анализа литературных текстов, он начинает использовать их для культурологического анализа, для исследования европейской культуры ХХ в.
Второй этап в творчестве Р. Барта – непосредственно «структуралистский», или, иначе, его еще можно назвать этапом «научности». Основными работами этого периода являются «Основы семиологии» и «Система моды». Как и все представители структурализма, Р. Барт полагает, что культура – это переплетение знаков, это совокупность знаковых систем. Говоря об этом периоде творчества Р. Барта, нельзя не упомянуть о его программной статье «Структурализм как деятельность», в которой он доказывает, что структурализм – это моделирующая деятельность, целью которой является сначала расчленение, а затем воссоздание, реконструкция мира. В результате такой деятельности мир возвращается нам не как точная копия «первичного» мира, но как его модель. Человечество находится в процессе наделения всего предметного мира значениями, в процессе неустанного созидания смысла и без этого созидания оно утратило бы свой человеческий облик. Структурализм как деятельность как раз таки и обнаруживает этот сугубо человеческий процесс, в ходе которого люди наделяют вещи смыслом.
В «Системе моды» Р. Барт пытается применить принципы семиотики для анализа такого явления культуры, как мода. В этой работе он как бы «играет» в моделирование: сначала разбивает, расчленяет явление моды на составляющие, а затем вновь собирает их. Р. Барт пишет, что существуют три типа одежды: «образная» одежда, «описанная» одежда и «реальная» одежда, каждая из которых имеет свою структуру. Так, «образная» одежда (речь идет о фотографиях и рисунках модной одежды в журналах мод) относится к пластической структуре, единицами которой выступают формы, линии и цвета, и отношение для них характерно пространственное.
«Описанная» одежда (здесь речь идет о той же самой модной одежде, только уже не сфотографированной или нарисованной, а описанной словами, например, «кожаный пояс, со вставленной в него розой, носимый на талии, поверх мягкого шотландского платья») относится к вербальной структуре, единицами которой являются слова, а отношение между ними синтаксическое. И третий тип одежды, а именно, «реальная» одежда, формирует третью структуру, отличную от двух первых, технологическую. Единицами данной структуры выступают различные результаты действий производителей, их материализованные цели: шов – это то, что было сшито, покрой той или иной вещи – то, что было выкроено. Р. Барт также указывает на то, что существуют переходы: от технологической структуры к пластической, от технологической к вербальной и от пластической к вербальной. Эти переходы от одной структуры к другой (или, иначе говоря, от одного кода к другому) обеспечиваются некими «шифтерами» –перестройщиками. Таким образом, различая «образную», «описанную» и «реальную» одежду, Р. Барт рассматривает модную одежду и вообще моду как некоторую семиотическую систему, состоящую из трех взаимосвязанных языковых подсистем, обладающих своими собственными «словарями». Но только «описанная» одежда выражает саму сущность моды.
Ведь реальное платье, которое представлено человеку, может быть не только модным. Оно может быть также теплым, странным, привлекательным, скромным и еще каким угодно, прежде чем быть модным. Таким образом, мода выступает здесь лишь некоторым атрибутом. Сфотографированное платье не может уже быть непосредственно скромным или странным, но может обозначать эту скромность или странность. Описанное это же самое платье может быть только самой модой. Описание показывает читателям, каким образом может быть проинтерпретирован тот или иной стиль, на что следует обратить наибольшее внимание, какие именно детали являются модными и каков смысл этих деталей и т.д. Итак, Р. Барт применяет принципы семиотики для анализа моды, показывая, что мода – сложная знаковая система, состоящая из трех взаимосвязанных подсистем, важнейшей из которых и выявляющей самую сущность моды является подсистема описания одежды.
Основной задачей всей своей творческой жизни Р. Барт считает развенчание буржуазной идеологии. Поэтому он обращается к тому, чтобы на основе упорядочения структурных методов обнаружить механизм формирования буржуазных мифов. Но объяснить, как созданы мифы, показать, что все буржуазные мифы исторически детерминированы, это и значит развенчать их, отнять у них способность воздействовать на умы людей.
Именно семиология, которой следует стать наукой о любых значениях, а значит, и наукой об идеологиях, должна помочь в решении этой задачи. Таким образом, и это показано в работе «Основы семиологии», Р. Барт стремится придать семиологии новый статус, в котором она должна будет изучать не только осознаваемые и сознательно используемые людьми знаковые системы, но и те, которые люди используют, не осознавая их. А ведь мифы, идеологические знаки как раз таки и используются людьми бессознательно. Итак, Р. Барт своей работой пытается превратить семиологию из описательной науки в науку «критическую». Именно благодаря Р. Барту для семиологии открылись целые области культуры, ранее ей мало доступные.
Третий этап в творчестве Р. Барта – «постструктуралистский». В 70-х гг. Р. Барт уделяет большое внимание и проблемам более широкого, культурологического, плана, в частности вопросам изучения культуры. Во многом, опираясь на выводы К. Леви-Строса, он утверждает, что культура реализуется в языке и разворачивается как семиотическая деятельность (конструирование бесконечных рядов значений), а потому может быть наследована как язык. С его точки зрения, в любых явлениях культуры всегда можно обнаружить языковую основу. Язык – это явление социальное, а потому отдельным индивидом не может быть ни создан, ни изменен. Речь, речевой акт, напротив, зависят от индивидуального выбора. Противоречивая категория язык/речь присуща, по мнению Р. Барта, любым знаковым системам, в частности системам массовой коммуникации, таким как телевидение, кино, реклама, массмедиа. Результатом взаимодействия языка и речи выступает письмо, благодаря которому осуществляются процессы коммуникации в культуре. Из письма же рождается произведение – отношение коллективного (языка) и индивидуального (речи). В этом ракурсе культура становится бесконечным текстом, порождающим все новые и новые смыслы. Всевластие знака или господство означающего над означаемым опирается на денотацию (систему первичных смыслов языка) и на коннотацию (систему вторичных, «паразитических» по отношению к языку смыслов). Разделенность на язык и речь неотделима от социальной разделенности, а само письмо выступает своеобразным преддверием социальных трансформаций, полноценным аналогом революций.