ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 05.12.2023
Просмотров: 30
Скачиваний: 1
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
перерождении, переходе количества в новое качество. (При этом игнорируется, что переход в новое качество происходит скачкообразно, вдруг, а это еслине доказывает, то, по крайней мере, предполагает наличие некой надматериальной силы…)
Если законы эволюции неотвратимы, то и неизбежную гибель человечества можно воспринимать по-свидригайловски. Подумаешь! Вымерли динозавры, зато дали начало птицам! И человечество, вымирая, даст начало сверхчеловечеству… Только вот такой оптимизм ничем от цинизма не отличается: сверхчеловек — это прежде всего дьяволочеловек, доказано…
Убеждение, что жизнь есть лишь способ существования белковых тел, обусловленное действием физических, химических и математических законов, рано или поздно приводит к отказу от такой жизни, потому что человек всё-таки не животное (если он не прирождённый скот, скотства своего не осознающий) и не согласен считать себя просто звеном пищевой цепочки, каковым животному быть предназначено. Но любая попытка искоренить зло злом приводит к умножению зла. Здесь не тот случай, когда клин клином вышибают…
Поэтому донкихоты и такие глубокие и страдающие натуры, как Раскольников, оказываются носителями добра независимо от идей, которыми они руководствуются. Только страданиеми стремлением к добру и красоте заявляет о себе живая совесть. Не для счастья рождается человек, не для комфорта. Это всего лишь радости плоти — потребности, удовлетворения которых требуют инстинкты. Страданием заявляет о себе душа. Потому что только страдающий нуждается в любви, только он способен любить и сострадать искренне. Вне страдания человек утрачивает смысл жизни, и жизнь для него теряет смысл. Разучившийся страдать осознаёт себя животным в непреодолимом ужасе перед неизбежной смертью, потому что цель жизни в заботе о теле, созданном из праха, оборачивается мучительным видением разложения собственной плоти, а возможное инобытие воспринимается тесной комнатой без окон и дверей с пауками… При этом небытие предпочтительнее, потому что хуже ожидания, когда всё предопределено и изменить ничего нельзя, вообще ничего нет…
Отказ от зла, равно как и отказ от добра ради комфорта и самоуспокоения, неизбежно оборачивается полным саморазрушением. В отличие от нравственного крушения через преступление из сострадания, когда зло совершается вопреки истинной природе преступника… Преступление по произволу уязвлённой гордости
нравственное чувство хоть и деформирует, но не отменяет до конца. Страдание как результат борьбы разума и чувства в сердце — на поле битвы между дьяволом и Господом — становитсяискупительным раскаянием, когдачерез сострадание и любовь ближних возрождает преступившего.
Не творящему зла, но потворствующему ему отказано в праве на любовь, сострадание и милосердие, потому что он их не достоин.
Только в страдании проявляется величие человека, вторая, созданная по образу и подобию Божьему составляющая его природы. Человека, отказавшегося от Бога (то есть Того, Кто судит нас не только по делам нашим, но и по милосердиюсвоему), настигает страшное возмездие, которое он несёт в себе. Как Кириллова из «Бесов», как Смердякова из «Братьев Карамазовых», как Свидригайлова из «Преступления и наказания»…
Свидригайлов сумел блокировать голос совести, отказавшись в угоду новомодным теориям от веры, заменив еётакназываемым правом свободной личности вершить свою судьбу. При этом презрение к людям и полное пренебрежение их интересами ради корысти — неизбежное следствие его изуверской философии. Достаточно других назвать не-личностями или во главу угла поставить приоритет силы…
Но возомнивший себя Богом сам собою не спасётся. Презревший любовь уподоблением её научно объяснимой и на конкретных примерах доказуемой сублимации основного инстинкта (“…Тоже занятие!”) без любви всё равно жить не сможет, если он не окончательный подлец или скот.
Потому что даже продекларированное в качестве жизненной позиции равнодушие к добру и злу не отменяет востребованность добра по произволу чувства. То, что Свидригайлов “совершает в романе больше добрых дел, чем все остальные герои вместе взятые”, удивляет не только читателя, но и самого Аркадия Ивановича, который, находя всему сложному простые объяснения, добрые дела совершает словно бы глумления ради: “Не привилегию же я взял на самом деле творить лишь злое?”
Это не значит, что он может быть любим и любить умеет. Человек изначально ориентирован на творение добра. Это такая же естественная потребность, как потребность дышать, обусловленная инстинктом самосохранения: противостояние смерти и утверждение жизни осуществляется только по сердечному импульсу, тогда как разрушение всегда нуждается в мотивациях логическими категориями, коих у любого лгуна и подлеца неисчислимое множество. Таким образом, даже в равнодушном или глумливом альтруизме Свидригайловым проявляется его (хоть и извращённая!) человечность, произволсердечного чувства становится прорывом, трещиной, через которую высвобождается его замурованная совесть.
Всё-таки должно быть то место, куда человек может прийти и где его выслушают и пожалеют. Место, подобное Капернауму, где на четвёртый день Христос воскресил умершего Лазаря. Или комнате от Капернаумовых. Или хотя бы рядом, через стенку, в комнате, снимаемой Свидригайловым у мадам Ресслих…
Поэтому возмездие над собой, не искупительное, не страдательное, а безысходно мучительное, отменяет необходимость в обличении Свидригайлова и заставляет читателя сострадать герою. Понимание и есть сострадание — то есть оправдание человека там, где оправдать его можно (по-человечески). И прощение там, где его оправдать нельзя (по-христиански).
«Преступление и наказание» в ряду великих романов писателя занимает исключительное место, потому что в нём автор, предельно реалистически мотивируя каждое изменение сюжета, доказывает действенность нравственных законов, в основе которых — десять заповедей Христа. Сплав фантастического и реального в одно органичное целое в «Преступлении и наказании» достигает высшей гармонии. (В «Идиоте», например, сдвиг в сторону фантастического более заметен, а «Братья Карамазовы» — вершина творчества Достоевского благодаря доведённому до предела (в рамках метода) реализму, когда мистический элемент объясняется только психологически, давая возможность многомерных трактовок.)
Образ Свидригайлова вне опоры на христианскую символику не может быть оценён объективно, без противоречий, попытка разрешить которые приведёт к увеличению их числа на новом уровне. Потому что с любой точки зрения, кроме христианской, Свидригайлов, как его ни суди, оказывается меньшим преступником, чем Раскольников: слово и дело у Аркадия Ивановича расходятся, и слово (идея) не становится руководством к действию. Собственно, и сам Свидригайлов до роковой для него встречи с Авдотьей Романовной искренне недоумевает, почему преступник — убийца Раскольников — обвиняет его, Свидригайлова, в грехах, с убийством несопоставимых.
Не нуждаясь в доказательствах, тем не менее с позиции логических и психологических формул и категорий превосходство Раскольникова над Свидригайловым — превосходство мнимое.
Поступки Свидригайлова вне логики, они непредсказуемы и совершаются по принципу: а почему бы, собственно, и нет? Всё, что в поступках его может квалифицироваться как преступление, в действительности есть лишь возможное толкование его намерений. Не доказуема его вина ни в смерти лакея, ни в самоубийстве повесившейся якобы от его грязных домогательств девочки, ни даже в смерти Марфы Петровны
. Кроме того, нужно учитывать, что он человек предельно искренний и лгать ему незачем. Это отнюдь не его достоинство, а обратная сторона цинизма как мировоззренческой установки, когда не стыдно ни за что, потому что мир подл и подлость заложена в человеческой природе. Его искренность кажется кощунственной именно на фоне безразличия, воспринимаясь окружающими как беспредельное бесстыдство, но ошибкой будет предполагать, что бесстыдство здесь равно полному отсутствию совести, о чём сказано выше. Свидригайлов обязательно признался бы в свершённых им преступлениях: признание не было бы для него постыдным. Таким образом, отсутствие юридических доказательств и признания себя виновным на языке формул и категорий, на языке Лужина, Порфирия Петровича, на языке теории Раскольникова, оправдывает Свидригайлова!
Получается, что Свидригалов не подлежит суду людскому, а Суда Божьего он не приемлет — суда, по которому намерение ничем от преступления не отличается и слово равно делу, так как обнаруживает истинную, нравственную илибезнравственную, природу человека. Не приемлет, отказываясь верить в христианского Бога по тем же причинам, по которым Мира Божьего за существующее в нём зло не приемлет Иван Карамазов, не принимая страдания в качестве искупительной жертвы и залога изменения мира к лучшему, от кого бы оно ни исходило.
И поэтому казнит себя сам…
Свидригайлов, не без иронии понимая символистическое значение обстоятельств, сведших блудницу и убийцу на четвёртый день после убийства процентщицы у Капернаумовых, всё же пытается в своей встрече с Дуней воспроизвести те же обстоятельства. Но он не верит в чудо спасения, искреннюю мольбу о любви совмещая с развратной страстью.
Между тем смысл притчи о воскрешении Лазаря в том, что если тело человеческое (прах) и обречено смерти,то нравственная составляющая человеческой природы (душа) может обрестижизнь вечную, на пути бесконечного духовного развития приближаясь к Нравственному Абсолюту (Христу) через любовь к Нему.
Раскольников во время чтения Соней притчи ассоциирует с Лазарем… саму Соню, а себя, естественно, в своей гордыне уподобляет Спасителю: “У меня теперь одна ты <…> Пойдём вместе… Я пришёл к тебе <…> Ты на себя руки наложила, ты загубила жизнь…”
Как материалист, он прав, утверждая, что жертва Сонечки напрасна. Мармеладов умер, погибнет Катерина Ивановна, в три года Соня сожжёт себя, потому что разврат противен её натуре, и тогда по примеру сестры подросшая Поленька выйдет на панель и тоже никого не спасёт. Слова Сони, что Бог этого не допустит, — не более чем крик отчаяния, истовая вера в божественное чудо, свойственная святым… и юродивым.
Только чудо божественного спасения благодаря Соне происходит!
Потому что Свидригайлов, подслушавший признание Раскольникова в убийстве, по странному наитию, по капризному произволу развязывает все неразрешимые узлы романа: устраивает судьбу детей Катерины Ивановны, даёт три тысячи Соне на поездку в Сибирь, избавляет от подонка Лужина Дуню.
И хотя добро его цинично и отчасти вызвано глумливым желанием восторжествовать над действительностью, пародируяволю провидения, он всё-таки реализует эту волю, на которую так уповает наивная Соня.
Более того, отчаянная надежда, что Дуня сможет пожалеть его, как Соня пожалела Раскольникова, — для Аркадия Ивановича тоже своего рода надежда на чудо. Надежда, крушение которой делает жизнь невыносимой…
Если законы эволюции неотвратимы, то и неизбежную гибель человечества можно воспринимать по-свидригайловски. Подумаешь! Вымерли динозавры, зато дали начало птицам! И человечество, вымирая, даст начало сверхчеловечеству… Только вот такой оптимизм ничем от цинизма не отличается: сверхчеловек — это прежде всего дьяволочеловек, доказано…
Убеждение, что жизнь есть лишь способ существования белковых тел, обусловленное действием физических, химических и математических законов, рано или поздно приводит к отказу от такой жизни, потому что человек всё-таки не животное (если он не прирождённый скот, скотства своего не осознающий) и не согласен считать себя просто звеном пищевой цепочки, каковым животному быть предназначено. Но любая попытка искоренить зло злом приводит к умножению зла. Здесь не тот случай, когда клин клином вышибают…
Поэтому донкихоты и такие глубокие и страдающие натуры, как Раскольников, оказываются носителями добра независимо от идей, которыми они руководствуются. Только страданиеми стремлением к добру и красоте заявляет о себе живая совесть. Не для счастья рождается человек, не для комфорта. Это всего лишь радости плоти — потребности, удовлетворения которых требуют инстинкты. Страданием заявляет о себе душа. Потому что только страдающий нуждается в любви, только он способен любить и сострадать искренне. Вне страдания человек утрачивает смысл жизни, и жизнь для него теряет смысл. Разучившийся страдать осознаёт себя животным в непреодолимом ужасе перед неизбежной смертью, потому что цель жизни в заботе о теле, созданном из праха, оборачивается мучительным видением разложения собственной плоти, а возможное инобытие воспринимается тесной комнатой без окон и дверей с пауками… При этом небытие предпочтительнее, потому что хуже ожидания, когда всё предопределено и изменить ничего нельзя, вообще ничего нет…
Отказ от зла, равно как и отказ от добра ради комфорта и самоуспокоения, неизбежно оборачивается полным саморазрушением. В отличие от нравственного крушения через преступление из сострадания, когда зло совершается вопреки истинной природе преступника… Преступление по произволу уязвлённой гордости
нравственное чувство хоть и деформирует, но не отменяет до конца. Страдание как результат борьбы разума и чувства в сердце — на поле битвы между дьяволом и Господом — становитсяискупительным раскаянием, когдачерез сострадание и любовь ближних возрождает преступившего.
Не творящему зла, но потворствующему ему отказано в праве на любовь, сострадание и милосердие, потому что он их не достоин.
Только в страдании проявляется величие человека, вторая, созданная по образу и подобию Божьему составляющая его природы. Человека, отказавшегося от Бога (то есть Того, Кто судит нас не только по делам нашим, но и по милосердиюсвоему), настигает страшное возмездие, которое он несёт в себе. Как Кириллова из «Бесов», как Смердякова из «Братьев Карамазовых», как Свидригайлова из «Преступления и наказания»…
Свидригайлов сумел блокировать голос совести, отказавшись в угоду новомодным теориям от веры, заменив еётакназываемым правом свободной личности вершить свою судьбу. При этом презрение к людям и полное пренебрежение их интересами ради корысти — неизбежное следствие его изуверской философии. Достаточно других назвать не-личностями или во главу угла поставить приоритет силы…
Но возомнивший себя Богом сам собою не спасётся. Презревший любовь уподоблением её научно объяснимой и на конкретных примерах доказуемой сублимации основного инстинкта (“…Тоже занятие!”) без любви всё равно жить не сможет, если он не окончательный подлец или скот.
Потому что даже продекларированное в качестве жизненной позиции равнодушие к добру и злу не отменяет востребованность добра по произволу чувства. То, что Свидригайлов “совершает в романе больше добрых дел, чем все остальные герои вместе взятые”, удивляет не только читателя, но и самого Аркадия Ивановича, который, находя всему сложному простые объяснения, добрые дела совершает словно бы глумления ради: “Не привилегию же я взял на самом деле творить лишь злое?”
Это не значит, что он может быть любим и любить умеет. Человек изначально ориентирован на творение добра. Это такая же естественная потребность, как потребность дышать, обусловленная инстинктом самосохранения: противостояние смерти и утверждение жизни осуществляется только по сердечному импульсу, тогда как разрушение всегда нуждается в мотивациях логическими категориями, коих у любого лгуна и подлеца неисчислимое множество. Таким образом, даже в равнодушном или глумливом альтруизме Свидригайловым проявляется его (хоть и извращённая!) человечность, произволсердечного чувства становится прорывом, трещиной, через которую высвобождается его замурованная совесть.
Всё-таки должно быть то место, куда человек может прийти и где его выслушают и пожалеют. Место, подобное Капернауму, где на четвёртый день Христос воскресил умершего Лазаря. Или комнате от Капернаумовых. Или хотя бы рядом, через стенку, в комнате, снимаемой Свидригайловым у мадам Ресслих…
Поэтому возмездие над собой, не искупительное, не страдательное, а безысходно мучительное, отменяет необходимость в обличении Свидригайлова и заставляет читателя сострадать герою. Понимание и есть сострадание — то есть оправдание человека там, где оправдать его можно (по-человечески). И прощение там, где его оправдать нельзя (по-христиански).
6
«Преступление и наказание» в ряду великих романов писателя занимает исключительное место, потому что в нём автор, предельно реалистически мотивируя каждое изменение сюжета, доказывает действенность нравственных законов, в основе которых — десять заповедей Христа. Сплав фантастического и реального в одно органичное целое в «Преступлении и наказании» достигает высшей гармонии. (В «Идиоте», например, сдвиг в сторону фантастического более заметен, а «Братья Карамазовы» — вершина творчества Достоевского благодаря доведённому до предела (в рамках метода) реализму, когда мистический элемент объясняется только психологически, давая возможность многомерных трактовок.)
Образ Свидригайлова вне опоры на христианскую символику не может быть оценён объективно, без противоречий, попытка разрешить которые приведёт к увеличению их числа на новом уровне. Потому что с любой точки зрения, кроме христианской, Свидригайлов, как его ни суди, оказывается меньшим преступником, чем Раскольников: слово и дело у Аркадия Ивановича расходятся, и слово (идея) не становится руководством к действию. Собственно, и сам Свидригайлов до роковой для него встречи с Авдотьей Романовной искренне недоумевает, почему преступник — убийца Раскольников — обвиняет его, Свидригайлова, в грехах, с убийством несопоставимых.
Не нуждаясь в доказательствах, тем не менее с позиции логических и психологических формул и категорий превосходство Раскольникова над Свидригайловым — превосходство мнимое.
Поступки Свидригайлова вне логики, они непредсказуемы и совершаются по принципу: а почему бы, собственно, и нет? Всё, что в поступках его может квалифицироваться как преступление, в действительности есть лишь возможное толкование его намерений. Не доказуема его вина ни в смерти лакея, ни в самоубийстве повесившейся якобы от его грязных домогательств девочки, ни даже в смерти Марфы Петровны
. Кроме того, нужно учитывать, что он человек предельно искренний и лгать ему незачем. Это отнюдь не его достоинство, а обратная сторона цинизма как мировоззренческой установки, когда не стыдно ни за что, потому что мир подл и подлость заложена в человеческой природе. Его искренность кажется кощунственной именно на фоне безразличия, воспринимаясь окружающими как беспредельное бесстыдство, но ошибкой будет предполагать, что бесстыдство здесь равно полному отсутствию совести, о чём сказано выше. Свидригайлов обязательно признался бы в свершённых им преступлениях: признание не было бы для него постыдным. Таким образом, отсутствие юридических доказательств и признания себя виновным на языке формул и категорий, на языке Лужина, Порфирия Петровича, на языке теории Раскольникова, оправдывает Свидригайлова!
Получается, что Свидригалов не подлежит суду людскому, а Суда Божьего он не приемлет — суда, по которому намерение ничем от преступления не отличается и слово равно делу, так как обнаруживает истинную, нравственную илибезнравственную, природу человека. Не приемлет, отказываясь верить в христианского Бога по тем же причинам, по которым Мира Божьего за существующее в нём зло не приемлет Иван Карамазов, не принимая страдания в качестве искупительной жертвы и залога изменения мира к лучшему, от кого бы оно ни исходило.
И поэтому казнит себя сам…
Свидригайлов, не без иронии понимая символистическое значение обстоятельств, сведших блудницу и убийцу на четвёртый день после убийства процентщицы у Капернаумовых, всё же пытается в своей встрече с Дуней воспроизвести те же обстоятельства. Но он не верит в чудо спасения, искреннюю мольбу о любви совмещая с развратной страстью.
Между тем смысл притчи о воскрешении Лазаря в том, что если тело человеческое (прах) и обречено смерти,то нравственная составляющая человеческой природы (душа) может обрестижизнь вечную, на пути бесконечного духовного развития приближаясь к Нравственному Абсолюту (Христу) через любовь к Нему.
Раскольников во время чтения Соней притчи ассоциирует с Лазарем… саму Соню, а себя, естественно, в своей гордыне уподобляет Спасителю: “У меня теперь одна ты <…> Пойдём вместе… Я пришёл к тебе <…> Ты на себя руки наложила, ты загубила жизнь…”
Как материалист, он прав, утверждая, что жертва Сонечки напрасна. Мармеладов умер, погибнет Катерина Ивановна, в три года Соня сожжёт себя, потому что разврат противен её натуре, и тогда по примеру сестры подросшая Поленька выйдет на панель и тоже никого не спасёт. Слова Сони, что Бог этого не допустит, — не более чем крик отчаяния, истовая вера в божественное чудо, свойственная святым… и юродивым.
Только чудо божественного спасения благодаря Соне происходит!
Потому что Свидригайлов, подслушавший признание Раскольникова в убийстве, по странному наитию, по капризному произволу развязывает все неразрешимые узлы романа: устраивает судьбу детей Катерины Ивановны, даёт три тысячи Соне на поездку в Сибирь, избавляет от подонка Лужина Дуню.
И хотя добро его цинично и отчасти вызвано глумливым желанием восторжествовать над действительностью, пародируяволю провидения, он всё-таки реализует эту волю, на которую так уповает наивная Соня.
Более того, отчаянная надежда, что Дуня сможет пожалеть его, как Соня пожалела Раскольникова, — для Аркадия Ивановича тоже своего рода надежда на чудо. Надежда, крушение которой делает жизнь невыносимой…