Файл: Джон Рональд Руэл Толкин 01. 1892 09. 1973) писатель, поэт.pdf

союзники: в иной, недобрый час они могут обрушиться на вас самих, ибо люди им ненавистны.
Но рассуди, властелин Ристании, можно ли называть меня убийцей потому лишь, что в битве пали отважные воины? Двинув на меня свои рати
– к моему великому изумлению, ибо я не желал войны, – ты отправил их на смертоносную брань. И если я – кровопийца, то уж род Эорла запятнан кровью с головы до ног, ибо немало войн в его достославной летописи и случалось конунгам отвечать ударом на вызов. Однако потом они заключали мир, и даже худой мир лучше доброй ссоры. Итак, молви свое слово, конунг Теоден: установим ли мы мир, восстановим ли дружбу? То и другое в нашей власти.
– Да, мы установим мир, – наконец глухо выговорил Теоден, и ристанийцы разразились радостными возгласами. Теоден поднял руку,
призывая их к молчанию. – Да, мы установим мир, – сказал он ясно и твердо, – мир настанет, когда сгинешь ты и разрушатся твои козни, когда будет низвергнут твой Черный Властелин, которому ты замыслил услужливо нас предать. Ты лжец, Саруман, а ложь растлевает души. Ты протягиваешь мне руку дружбы? Это не рука: это коготь лапы, протянутой из Мордора, цепкий, длинный, острый коготь! Война началась из-за тебя:
будь ты вдесятеро мудрей, все равно не вправе ждать от нас рабской покорности во имя чего бы то ни было; но, даже если б не ты ее начал, это твои орки зажигали живые факелы в Вестфольде и душили детей. Это они изрубили на куски мертвое тело Гаймы у ворот Горнбурга. Да, мир с
Ортханком настанет – когда ты будешь болтаться на виселице подле этих окон и станешь лакомой поживой для своих друзей-воронов. Вот тебе приговор Дома Эорла. Предков своих я, может быть, и недостоин, однако холопом твоим не стану. Обольщай и предавай других, правда, голос твой прежней власти уже не имеет.
Ристанийцы недоуменно воззрились на Теодена, точно пробудившись от сладкого сна. После Сарумановых плавных речей голос их государя показался им сиплым карканьем старого ворона. Но и Саруман был вне себя от бешенства. Он пригнулся к перилам, занес жезл, будто вот-вот поразит им конунга, и поистине стал внезапно похож на змею, готовую прянуть и ужалить.
– Ах, на виселице! – процедил он, и вселял невольную дрожь его дико исказившийся голос. – Слабоумный выродок! Твой Дом Эорла – навозный хлев, где пьяные головорезы вповалку храпят на блевотине, а их вшивое отродье ползает среди шелудивых псов! Это вас всех заждалась виселица!
Но уже захлестывается петля у вас на горле – неспешная, прочная,

жестокая петля. Что ж, коли угодно, подыхайте! – Он с трудом овладел собой, и речь его зазвучала иначе. – Но будет испытывать мое терпение.
Что мне до тебя, лошадник Теоден, до тебя и до кучки твоих всадников,
которые только удирать и горазды! Давно уж я понапрасну предлагал тебе участь, которой ты недостоин, обделенный разумом и величием. И сегодня предложил ее снова лишь затем, чтобы увидели путь спасения несчастные,
увлекаемые на верную погибель. Ты отвечал мне хвастливой бранью. Что ж, будь по-твоему. Убирайтесь в свои лачуги!
Но ты-то, Гэндальф! О тебе я скорблю паче всего – скорблю и, прости,
стыжусь за тебя. С кем ты ко мне приехал? Ведь ты горделив, Гэндальф, – и недаром: у тебя светлый ум, зоркий и проницательный глаз. Ты и теперь не хочешь выслушать меня?
Гэндальф шевельнулся и поднял взгляд.
– А ты что-нибудь забыл мне сказать, когда мы прошлый раз виделись? – спросил он. – Или, может быть, ты хочешь взять свои слова обратно?
Саруман помедлил, как бы раздумывая и припоминая.
– Обратно? – удивился он. – Что взять обратно? В тревоге за тебя, в заботе о твоем же благе я пытался помочь тебе разумными советами, а ты пропустил их мимо ушей. Я знаю, ты немного заносчив и непрошеных советов не любишь – и то сказать, своим умом крепок. Должно быть, ты ошибся и неверно меня понял – да попросту не дослушал. А я был кругом прав, но, видимо, слегка погорячился – и очень об этом сожалею. Я пекся лишь о твоем благе, да и сейчас зла на тебя не держу, хоть ты и явился с гурьбою невежд и забияк. Разве можем мы с тобой поссориться, разве дано нам такое право – нам, соучастникам верховного древнего ордена,
главнейшего в Средиземье! Мы оба равно нужны друг другу – нужны для великих и целительных свершений. Отринем же пустые раздоры, поймем один другого и не будем путать посторонних в дела, которые им не по разуму. Да будут законом для них наши обоюдные решения! Словом, я готов немедля забыть о прежних неурядицах, готов принять тебя, как и должно. А ты – ужели не смиришь ты свою гордыню, не поступишься обидой ради общего блага? Поднимайся, я жду!
Такая сила обольщенья была в этой последней попытке, что завороженные слушатели оцепенели в безмолвии. Волшебный голос все переменил. Они услышали, как милостивый монарх журит за просчеты своего горячо любимого наместника. Они тут были лишними: как нашалившие и невоспитанные дети, подслушивали они речи старших, для них загадочные, однако решающие их судьбу. Да, не чета им эти двое –

мудрецы, властители, маги. Конечно же, они поладят между собой. Сейчас
Гэндальф войдет в башню и там, в высоких покоях Ортханка, два седовласых чародея поведут беседу о делах, непостижных простому уму. А
они останутся у запертых дверей ждать наказанья и дальнейших повелений. Теоден и тот невольно, как бы нехотя подумал: «Да, он предаст и покинет нас – мы пропали».
Но Гэндальф засмеялся, и наваждение рассеялось как дым.
– Ах, Саруман, Саруман! – смеясь, выговорил он. – Нет, Саруман, ты упустил свой жребий. Быть бы тебе придворным шутом, передразнивать царских советников – и, глядишь, имел бы ты под старость лет верный кусок хлеба и колпак с бубенцами. Ну и ну! – покачал он головой,
отсмеявшись. – Поймем, говоришь, один другого? Боюсь, меня ты не поймешь, а я тебя и так вижу насквозь. И дела твои, и доводы памятны мне как нельзя лучше. Тюремщиком Мордора ты был прошлый раз, и не твоя вина, что я избег Барад-Дура. Нет уж, коли гость сбежал через крышу,
обратно в дом его через дверь не заманишь. Так что не жди, не поднимусь.
Слушай-ка, Саруман, в оба уха, я повторять не буду. Может, надумаешь спуститься? Как видишь, твой несокрушимый Изенгард лежит в руинах. Не зря ли ты уповаешь и на другие твердыни? Не напрасно ли к ним прикован твой взор? Оглянись и рассуди, Саруман! Словом, не надумаешь ли спуститься?
Тень пробежала по лицу Сарумана; он мертвенно побледнел. Сквозь маску его угадывалось мучительное сомнение: постыдно было оставаться взаперти и страшно покинуть убежище. Он явственно колебался, и все затаили дыхание. Но холодно скрежетнул его новый голос: гордыня и злоба взяли свое.
– Не надумаю ли спуститься? – с издевкой промолвил он. – И отдаться безоружным на милость разбойников и грабителей, чтобы лучше их слышать? Мне и отсюда вас хорошо слышно. Не одурачишь ты меня,
Гэндальф. Ты думаешь, я не знаю, где укрыты от глаз подвластные тебе злобные лешие?
– Предателю всюду чудится ловушка, – устало отвечал Гэндальф. – Но ты зря боишься за свою шкуру. Если б ты и вправду меня понял, то понимал бы, что останешься цел и невредим. Напротив, я-то и могу тебя защитить. И оставляю за тобой решающий выбор. Покинь Ортханк своею волей – и ты свободен.
– Чудеса, да и только! – осклабился Саруман. – Вот он, Гэндальф
Серый – и снисходителен, и милостив. Еще бы, ведь без меня в Ортханке тебе, конечно, будет куда уютней и просторней. Вот только зачем бы мне

его покидать? А «свободен» – это у тебя что значит? Связан по рукам и ногам?
– Тебе, наверно, из окон видно, зачем покидать Ортханк, – отозвался
Гэндальф. – Вдобавок сам подумай: твои орды перебиты и рассеяны,
соседям ты стал врагом, своего теперешнего хозяина обманул или пытался обмануть, и, когда его взор сюда обратится, это будет испепеляющий взор.
А «свободен» у меня – значит ничем не связан: ни узами, ни клятвой, ни зароком. Ступай, куда знаешь, даже… даже, если угодно, в Мордор. С
одним условием: ты отдашь мне ключ от Ортханка и свой жезл. После ты их получишь обратно, если заслужишь; они берутся в залог.
Лицо Сарумана посерело, перекосилось, и рдяным огнем полыхнули глаза. Он дико, напоказ расхохотался.
– После! – вскрикнул он, срываясь на вопль. – Еще бы, конечно, после!
После того как ты добудешь ключи от Барад-Дура, так, что ли? Добудешь семь царских корон, завладеешь всеми пятью жезлами и достанешь головой до небес? Как бы не так! Немного ж тебе надо, и уж без моей скромной помощи ты обойдешься. Я лучше займусь другими делами. А
пока что, несчастный глупец, проваливай-ка подобру-поздорову и, если я тебе вдруг понадоблюсь, приходи отрезвевши! Только без этой свиты – без шайки головорезов и жалкого охвостья! Прощай! – Он повернулся и исчез с балкона.
– Вернись, Саруман! – повелительно молвил Гэндальф. И к общему изумлению, Саруман появился снова, точно вытащенный; он медленно склонился к чугунным перилам, с трудом переводя дыхание. В
морщинистом, дряхлом лице его не было ни кровинки, а рука, сжимавшая внушительный черный жезл, казалось, истлела до костей.
– Я тебе не дал разрешенья уйти, – строго сказал Гэндальф. – Я с тобой разговор не закончил. Ты ослаб рассудком, Саруман, и мне тебя жаль.
Как много принес бы ты пользы, если бы перестал злобствовать и безумствовать. Но ты избрал свою участь – грызть капкан, в который сам себя загнал. Что ж, оставайся в капкане! Но помни, наружу теперь тебе нет пути. Разве что с востока протянутся за тобой ухватистые черные лапы.
Саруман! – воскликнул он, и голос его властно загремел. – Гляди, я уж не тот Гэндальф Серый, кого ты предал врагам. Я – Гэндальф Белый,
отпущенный на поруки смертью! А ты отныне бесцветен, и я изгоняю тебя из ордена и из Светлого Совета! – Он воздел руку и молвил сурово и ясно: – Саруман, ты лишен жезла!
Раздался треск, жезл преломился в руке Сарумана, и набалдашник его упал к ногам Гэндальфа.

– Теперь иди! – сказал Гэндальф, и Саруман вскрикнул, осел и уполз.
И грянулось что-то сверху, тяжелое и блестящее: в перила, едва не задев
Сарумана, возле виска Гэндальфа, на лестницу. Перила дрогнули и рассыпались вдребезги, лестница с треском брызнула огнистым снопом искр. А брошенный шар промчался вниз по ступеням: черный,
хрустальный, багровеющий изнутри. И покатился к колдобине – там его успел перехватить Пин.
– Подлый негодяй! – воскликнул Эомер. Но Гэндальф пожал плечами.
– Нет, – сказал он, – это не Сарумановых рук дело. Брошено из другого, из высокого окна. Гнилоуст, я так думаю, с нами прощается, но неудачно.
– Потому неудачно, что он толком не знал, в кого метит, в тебя или в
Сарумана, – предположил Арагорн.
– Может, и так, – согласился Гэндальф. – Хороша подобралась парочка! Они же заедят друг друга: слова страшнее всего. Впрочем,
поделом вору и мука. Но если Гнилоуст выйдет из Ортханка живьем, ему изрядно повезет… Ну-ка, ну-ка, маленький, оставь шарик! Меня бы сначала спросил! – воскликнул он, резко обернувшись и увидев Пина,
который медленно всходил по лестнице, точно нес непосильную тяжесть.
Он сбежал ему навстречу и поспешно отобрал у хоббита темный шар,
обернув его полой плаща. – Дальше мое дело, – сказал он. – Н-да, Саруман бы, пожалуй, не стал такими вещами швыряться.
– У него и без этого найдется чем швырнуть, – сказал Гимли. – Если разговор окончен, так хоть отойдем подальше!
– Разговор окончен, – сказал Гэндальф. – Отойдем.
У подножия лестницы ристанийцы громко и радостно приветствовали своего конунга и склонились перед Гэндальфом. Колдовство Сарумана развеялось: все видели его озлобленное бессилие и жалкий позор.
– Ну, вот и все, – вздохнул Гэндальф. – Надо бы Древню сказать, чем дело кончилось.
– А ему это невдомек? – удивился Мерри. – Могло, что ль, кончиться иначе?
– Да нет, наверно, не могло, – сказал Гэндальф, – хоть и висело на волоске. Но пришлось на это пойти: отчасти из милосердия, а отчасти…
Надо было показать Саруману, что голос его теряет привычную власть.
Деспоту не стоит прикидываться советником. И уж если тайное стало явным, то дальше его не утаишь. А мудрец наш как ни в чем не бывало принялся обрабатывать нас порознь на слуху друг у друга: нерасчетливо

поступил. Но все-таки надо было дать ему последний случай отказаться от мордорского лиходейства, а заодно и от своих замыслов. Загладить постыдное прошлое: он ведь мог бы нам очень помочь. Лучше всякого другого знает он наши дела, и захоти он только – нынче же все пошло бы иначе. Но он предпочел свою бессильную злобу и надежную твердыню
Ортханка. Не желает помогать, а желает начальствовать. И живет-то в ужасе перед тенью Мордора, а тянется к верховной власти. Вот уж кто несчастный дурак! Если с востока до него доберутся – пиши пропало. Мы- то не можем, да и не станем крушить Ортханк, а Саурон – тот пожалуй что и сокрушит.
– Ну а если победа Саурону не достанется? Ты тогда что с ним сделаешь, с Саруманом? – спросил Мерри.
– Я? С Саруманом? Да ничего я с ним делать не стану, – сказал
Гэндальф. – Всякая власть мне претит. А вот что с ним станется, этого я не знаю. Жалко все-таки: столько добра и столько могущества пропадает задаром. Зато нам-то как повезло! Вот уж не угадаешь заранее, злоба – она сама по себе в ущерб. Если б мы даже вошли в Ортханк, то и среди всех тамошних сокровищ вряд ли нашлось бы равное тому, которое вышвырнул
Гнилоуст.
Раздался и осекся яростный вопль из высокого открытого окна.
– Похоже, Саруман со мной согласен, – сказал Гэндальф. – Вот теперь давайте отойдем подальше!
Они вернулись к разрушенному входу, и едва вышли из-под арки, как тут же, откуда ни возьмись, к ним зашагали онты, дотоле скрытые за грудами камней. Древень шел во главе, и Арагорн, Гимли и Леголас в изумленье уставились на лесных великанов.
– Вот, кстати, три моих спутника, Древень, – сказал Гэндальф. – Я тебе про них говорил, но ты их еще не видел.
И представил их, одного за другим. Старый онт внимательно оглядел каждого и с каждым немного побеседовал. Последним оказался Леголас.
– Так ты, стало быть, сударь мой эльф, явился из так нынче называемого Лихолесья? Как оно ни зовись, а лес там был, помнится, хоть куда!
– Да наш лес – он и сейчас ничего себе, – скромно сказал Леголас. –
Но ведь деревьев сколько ни есть, а все мало! Больше всего на свете хочется мне побродить по Фангорну, дальше опушки-то и побывать не привелось, а уж так тянуло!
Радостно замерцали глубокие глаза Древня.

– Ну что ж, авось еще и горы не очень постареют, как твое желанье сбудется, – сказал он.
– Надо, чтоб сбылось, – подтвердил Леголас. – Я условился с другом,
что если мы останемся живы, то непременно наведаемся в Фангорн – с твоего позволения, конечно.
– Мы эльфам всегда рады, – сказал Древень.
– Друг мой, как бы сказать – не соврать, не из эльфов, – заметил
Леголас. – Это Гимли, сын Глоина, вот он стоит.
Гимли низко поклонился, топор его выскользнул из-за пояса и брякнул о камни.
– Кгм, хм! Вот тебе и на! – сказал Древень, тускло взглянув на него. –
Гном, да еще с топором! Ну, не знаю, не знаю! Кгм! Эльфам, я говорю, мы всегда рады, но это уж слишком, а? Н-да, подобрал себе дружка!
– Друзей не выбираешь, – возразил Леголас. – Одно скажу: покуда жив
Гимли, я без него в Фангорн – ни ногой. А топор у него не на деревья, о владыка бескрайнего леса! Он им оркам головы рубит. В одном последнем бою четыре с лишним десятка завалил.
– Кхум! Дела, дела! – сказал Древень. – Ну, это, само собой, приятно слышать. Ладно, пусть будет как будет: торопиться нам некуда. А вот расставаться пора. Вечереет, а Гэндальф сказал, что вам надо выехать до ночи: повелитель Ристании торопится в свой золотой чертог.
– Да, да, ехать надо немедля, – сказал Гэндальф. – И твоих привратников я с собой заберу. Ты и без них прекрасно обойдешься.
– Обойтись-то обойдусь, – сказал Древень, – но отпускать их жалко.
Мы так с ними быстро, прямо сказать, второпях подружились, что мне и самому удивительно – видно, в детство впадаю. Но ежели порассудить, то,
может, и дивиться нечему: сколько уж веков не видел я ничего нового под солнцем и под луною, а тут на тебе. Нет, кто-кто, а они у меня в памяти останутся, и в Перечень я их поместил, велю онтам переучивать:
Онты-опекуны явились к древесным отарам —
Исполины собой, земнородные водохлебы;
И хоббиты-хохотуны, лакомки-объедалы,
Храбрые малыши, человечьи зайчата.
Так теперь он и будет читаться, покуда листья растут на деревьях.
Прощайте же! Если до вашей прелестной Хоббитании дойдут какие-нибудь новости – дайте мне знать! Вам ведь понятно, о чем я? Я про онтиц: вдруг

да чего увидите или прослышите. И сами ко мне выбирайтесь!
– Мы выберемся! – сказали в один голос Мерри с Пином и поспешно отвернулись.
Древень молча поглядел на них и задумчиво покачал головой.
Гэндальфу же он сказал:
– Саруман, значит, убоялся выйти? Ну, я так и знал. Нутро у него гнилое, как у последнего гворна. Правда, если бы меня одолели и истребили все мои деревья, я бы тоже небось затаился в какой-нибудь дыре и носа не казал наружу.
– Зря сравниваешь! – сказал Гэндальф. – Ты ведь не собирался заполонить мир своими деревьями в ущерб всякой иной жизни. А Саруман
– да, он предпочел лелеять свою черную злобу и вынашивать новые козни.
Ключ от Ортханка у него не отнимешь, а выпускать его оттуда никак нельзя.
– Не тревожься! Онты за ним приглядят, – пообещал Древень. –
Следить будут денно и нощно, и без моего соизволения он шагу не ступит.
– Вот и ладно! – сказал Гэндальф. – Я только на вас и надеялся; хоть одной заботой меньше, а то мне, право, не до него. Но вы уж будьте начеку:
воды схлынули, и боюсь, одними часовыми вокруг башни не обойдешься.
Наверняка из Ортханка есть глубокие подземные ходы, и Саруман рассчитывает тайком улизнуть. Уж коли на то пошло, затопите-ка вы
Изенгард еще разок, да как следует, пока он весь не станет озером или ходы не обнаружатся. Заткните ходы, наводните пещеры – и пусть Саруман сидит в башне и поглядывает из окон.
– Положись на онтов! – сказал Древень. – Мы обшарим каждую пядь и перевернем все камушки до единого! И насадим вокруг деревья: старые,
одичалые. Они будут называться Дозорный Лес. Любую белку в тот же миг заприметят. Будь покоен! Семижды минет срок наших скорбей, которых он был виною, но мы и тогда не устанем его стеречь!