ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 22.06.2019
Просмотров: 221
Скачиваний: 1
TASK 1:
TRANSLATING CHARLES DICKENS
INTO RUSSIAN
Холодный дом
Лондон. Заседание суда Михайлова дня. Лорд-канцлер заседает в Линкольнс - Инн Холл. Невыносимая ноябрьская погода. Улицы словно превратились в кисель, будто всю воду вдруг высосали с поверхности Земли. И, встретив на Холборн - Хилл Мегалозавра сорок футов длинной, идущего вразвалочку, словно слоноподобная ящерица, никто не удивится. Дым опускался на город из дымоходов, превращаясь в мягкую, черную морось с хлопьями сажи, подобными большим снежинкам, облачившимся в траур по солнцу. Собаки, едва различимые в этом болоте. Лошади едва ли были лучше: обрызганные по самые шоры. Пешеходы толкали друг друга зонтиками с уже вошедшей в привычку сварливостью, теряли равновесие на перекрестках, где десятки тысяч других пассажиров поскальзывались и спотыкались с момента прихода рассвета (если в этот день вообще был рассвет), внесши свою лепту в общую грязевую массу, которая накапливается на тротуарах. Везде туман. Туман вверх по течению реки, которая струится среди зеленых островков лугами; туман вниз по реке, гонящей лишенные своей первозданности волны между рядами торговых судов и береговыми отходами огромного (и грязного) города. Туман на болотах Эссекса, туман на Кентских холмах. Туман медленно ползет в камбузы угольных двухмачтовых суден; туман лежит на дворах и парит сквозь оснастки громадных судов; туман опускается на ограждения барж и маленьких лодок. Туман в глазах и глотках древних гринвичских пенсионеров, хрипящих у каминов в домах опеки; туман в основании и головке трубки, по традиции выкуриваемой после обеда вспыльчивым шкипером в его тесной каюте; туман безжалостно щиплет пальцы на руках и ногах его маленького дрожащего юнги на палубе. Случайные люди на мостах, перегнувшись через парапеты, вглядываются в туманное небо, и сами окружены таким же туманом, словно парят в туманных облаках на воздушных шарах. То здесь, то там свет газовых фонарей пробивается сквозь туман, подобно солнечным лучам, озаряющим поля под взглядом земледельцев и крестьян. Витрины большинства магазинов осветились газом на два часа раньше, чем полагается, газ, кажется, знал это, и намеренно светил приглушенно, словно нехотя. Сырой день сырее всего, густой туман всего гуще и грязные улицы всего грязнее возле покрытого свинцом старого заграждения - подходящего украшения и, вместе с тем, преграды для древней свинцовой корпорации – Темпл – бар. И недалеко от Темпл – бара, в Линкольнс - Инн Холле, в самом сердце тумана заседает лорд верховный канцлер в своем Верховном Канцлерском суде. Каким бы непроницаемым ни был туман, какой бы глубокой ни была грязь и трясина, невозможно так затеряться и погрязнуть в них, как делает это Верховный Канцлерский суд (самый губительный из древних грешников) пред очами неба и земли. Этот день словно создан для лорда - канцлера, именно в такой день он должен заседать здесь, - и он заседает. Заседает с туманным нимбом вокруг головы, окруженный мягкими малиновыми материями и занавесями, обратив слух к большому адвокату с длинными бакенбардами, писклявым голосом и нескончаемой судебной сводкой и устремляет взгляд на фонарь на крыше, где не может разобрать ничего кроме тумана. Этот день словно создан для некоторого числа членов Верховного Канцлерского Суда – и они здесь, плутают с затуманенными глазами, вовлеченные в разбирательство по одному одного из десяти тысяч этапов бесконечного дела, уличая друг друга во лжи на скользких прецедентах, по колено увязая в тонкостях, разбивая головы в париках из козьей шерсти и конского волоса о стены бесполезных слов, и со всей актерской серьезностью претворяются, что отстаивают справедливость. Этот день словно создан для юристов - консультантов, связанных с этим делом, двое или трое из которых унаследовали его от своих отцов, которые именно на этом деле и сколотили свое состояние. Они должны быть здесь, разве нет? Расположившись по порядку в длинном, покрытом густой зарослью колодце (но искать правду на его дне бессмысленно) между столом регистратора, покрытым красным шелковым сукном и заваленным дорогим бумажным мусором: исками, встречными исками, ответами, возражениями, предписаниями, заявлениями, вопросами, ссылками на мастеров и отчетами. Так как же этот суд может быть окутанным мраком, если свечи пылают тут и там; как может туман здесь быть настолько тяжелым и непроглядным, словно он никогда не исчезнет; как стекла витражей могут настолько потемнеть и не пропускать дневной свет в комнаты; как могут несведущие прохожие, которые заглянули в здание сквозь стеклянные панели в двери, быть отпугнуты от входа совиным взглядом и протяжностью произношения, безжизненно отдающегося эхом от крыши, прозвучав с помоста, где заседает лорд верховный канцлер и смотрит на безжизненный фонарь и все его служащие в париках застряли в тумане! Это Канцлерский суд, который имеет особняки с разоренными его же руками землями в каждом графстве, а в любом сумасшедшем доме отыщется истерзанная им душа. И мертвец на любом кладбище, который разорил истца, оставив его в стоптанных ботинках, потертом платье, просящим милостыню у каждого едва знакомого человека. Этот балаган позволяет финансовому могуществу безнаказанно обесценивать право, он настолько истощает денежные средства, терпение, мужество, надежду, так порабощает умы и разбивает сердца, что нет среди практикующих юристов достойного человека, который не предупредит, точнее, кто часто не предупреждает: «Лучше стерпите любую неправоту, чем придите в этот суд!» Так кому же волею случая пришлось оказаться в суде лорд-канцлера этим мрачным днем, кроме самого лорда – канцлера, адвоката по текущему делу, двух или трех адвокатов, которые никогда не вовлечены в дела и уже упомянутых юристов – консультантов? Здесь также находится архивариус, облаченный в парик и мантию и сидящий ниже судьи, помимо этого в судейской форме присутствуют два или три стража порядка или закона, или своей выгоды, или кто бы то ни было еще. Все они в приступах зевоты, без толики веселья в деле Джарндисов против Джарндисов (дело, которое слушается сегодня), ведь все соки из него были выжаты годы и годы назад. Стенографисты, докладчики суда и репортеры газет неизменно сбегают с остальными завсегдатаями, когда всплывает дело Джарндисов. Их места пусты. Безумная пожилая женщина в смятой дамской шляпке забралась на скамью в боковой стороне зала, чтобы удобнее было заглянуть за занавешенное святилище, она всегда обивает пороги зала заседаний, надеясь, что каким-то непостижимым образом исход дела будет в ее пользу. Говорят, она действительно судится с кем-то или судилась, никто не скажет наверняка, ибо никого это не заботит. Она вечно носит в своем ридикюле какой-то мусор, который называет документами, хотя там можно найти преимущественно бумажные спички и засушенную лаванду. Болезненного вида арестант под конвоем прибывает уже с полдюжины раз, дабы лично заявить о своей непричастности к делу «об оскорблении суда», но он вновь вряд ли будет услышан, ведь будучи однажды судебным исполнителем, он напутал что-то в счетах, о которых по его словам и знать не знал. В это самое время все его жизненные перспективы рухнули. Другой растоптанный истец, который периодически появляется из Шропшира, прилагая все усилия, чтобы поговорить с канцлером в конце рабочего дня, но ему невдомёк, почему канцлер четверть века отрицал его существование, приводя его в отчаяние. Этот несчастный расположился в удобном месте и не спускал глаз с судьи, готовый в любой момент прокричать «Милорд!», голосом, полным жалости и мольбы. Несколько адвокатских клерков и других лиц, которые знакомы с истцом, задерживаются, дабы немного развлечься и поднять настроение, подпорченное непогодой. Дело Джарндисов тянется уже долгие годы. Чучело, а не дело, и с течением времени оно становится еще сложнее и запутаннее, что не осталось уже ни одного живущего ныне человека, который знает, что к чему. Противоборствующие стороны этого дела уже сами не знают, в чем сыр бор. Доказано, что не существует двух юристов Канцлерского суда, которые могут говорить о нем, не придя при этом к тотальному несогласию. Бесчисленное количество детей появилось на свет, пока тянется эта тяжба; бесчисленное количество молодых людей женилось, а стариков – умерло, так и не дождавшись ее окончания. Десятки людей неожиданно узнали, что втянуты в дело Джарндисов без всякой на то причины; целые семьи получили в наследство ярую ненависть вместе с легендарным делом. Маленький истец или ответчик, которому была обещана новая лошадка – качалка, когда дело Джарндисов и Джарндисов придет к своему логическому завершению, успевал вырасти, заводил себе настоящую лошадь и устремлялся прочь в другой мир. Прекрасные девушки, находящиеся под опекой суда, превращались в матерей, а потом - и в бабушек; длинная вереница канцлеров пришла и ушла; множество законопроектов были превращены в простые векселя о смертности. Теперь на земле не осталось и трех Джарндисов, с тех пор как старый Том Джарндис в порыве отчаяния застрелился в кафе на Канцлерской улице, а судебный процесс Джарндисов против Джарндисов так и тянется, вечно и безнадежно.
TASK 2:
TRANSLATING ANNIE BEATTIE
INTO RUSSIAN
Снег
Я помню тот холодный вечер, когда ты принес кучу поленьев, и бурундучок выпрыгнул из нее, когда ты опустил свои руки. «Как думаешь, почему ты здесь?» - спросил ты, когда зверек засеменил по гостиной. Он пробежал через всю библиотеку и остановился напротив входной двери, как будто знал дом хорошо. Кому – либо будет трудно в это поверить, разве что в качестве темы для стихотворения. Наша первая неделя в доме прошла в уборке и поиске секретов дома, таких как обои под обоями. Кухонный узор составляли решетки из белого золота, поддерживающие фиолетовый виноград, такой же большой и круглый, как мячики для игры в гольф. Когда мы покрасили стены в желтый цвет, я думала о гроздьях винограда, которые остались под низом, и представила лозу, пробивающуюся наверх, подобно некоторым цепким растениям, которые могут протолкнуться сквозь все, что угодно. В день ужасного снегопада, когда ты хотел расчистить дорожку и не мог найти свою шапку, ты спросил меня, как намотать полотенце так, чтобы оно осталось на голове – ты, в белом тюрбане из полотенца, как сумасшедший снежный король. Людям понравилась наша идея покинуть шумный город и вместе перебраться жить загород. Так много людей заходило к нам в гости, и все они под воздействием жара камина вдруг хотели рассказать удивительные истории: ребенок, который случайно оказался стоящим на углу, когда дверь вагончика с мороженным внезапно открылась, и сотни упаковок с фруктовым льдом вывалились оттуда; мужчина, стоящий на берегу моря и любующийся песком, сверкающим на солнце, заметил, что одна песчинка сверкает ярче остальных, рассмотрев поближе, он понял, что это вовсе не песчинка, а самое что ни на есть кольцо с бриллиантом. Не говорили ли они об удивительных вещах, потому что думали, что мы столкнулись с одной из них? Теперь я думаю, они, наверное, догадались, что из этого ничего не выйдет, это было так же безнадежно, как дать ребенку чашку и блюдце из одного сервиза. Помнишь тот вечер на лужайке по колено в снегу, наши подбородки указывали в небо, помнишь, как ветер кружил в своем вихре весь этот белый плен? Казалось, мир был перевернут вверх дном, и мы смотрели на огромное поле, некогда засеянное дикой морковью. Позже, фары погасли, наша машина была первопроходцем на свежевыпавшем снегу.
Ты же запомнил все совсем иначе. Запомнил, что холод поселился за кулисами нашей обители, что одинокая изогнутая полоска света ночь за ночью исходила от лунного диска, до тех самых пор, когда тебя перестало удивлять то, что небо было черным, что бурундук побежал, чтобы спрятаться в темноте, а не просто к двери, которая привела бы его к свободе. Наши гости рассказывали все те же банальные истории, которые рассказывают все. Однажды вечером ты давал мне урок по рассказыванию сказок; ты сказал: «Любая жизнь покажется волнующей, если опустить некоторые подробности».
Это для большей драматичности: не так давно я снова вернулась в этот дом. Это было в апреле, когда умер Аллен. Несмотря на всех посетителей, Аллен был хорошим другом по – соседству в плохие времена. Я сидела с его женой в гостиной и смотрела на траву заднего двора сквозь двери, и там был бассейн Аллена, все еще накрытый черным пластиком, который был натянут накануне зимы. Шел дождь, и пока он шел, покрытие собирало все больше и больше воды, пока она, наконец, не вышла из берегов и не полилась по бетонному покрытию бассейна. Когда я уезжала в тот день, я быстро проехала мимо того, что было нашим домом. Три или четыре крокуса цвело около входа – всего лишь пара точек белого, никакого снежного поля. Мне было неловко перед ними. Ведь они не шли ни в какое сравнение с бескрайним полем снега.
Эта история рассказана так, как вы бы сказали, должны быть рассказаны истории: кто-то вырос, влюбился и провел зиму со своим возлюбленным загородом. Все это, конечно, в общих чертах, и обсуждать это бессмысленно. Это так же бесполезно, как бросать птичий корм на землю, когда снег все еще быстро падает. Кто ожидает сохранить малое, если даже большее потерялось? Люди забывают годы, они помнят лишь моменты. Секунды и знаки призваны подвести итоги: черный саван над бассейном. Любовь, в самом ее коротком проявлении, становится словом. За все это время мне запомнилось лишь одно – зима. Снег. Даже теперь произнося слово «снег», мои губы двигаются так, будто целуют воздух.
Не было сделано никакого упоминания о снегоуборочной машине, которая, казалось, всегда была там, соскребая снег с нашей узкой дорожки – артерии очищены, хотя ни один из нас не может сказать, где же было сердце.
PROSE UNIT 3:
TRANSLATING JOHN GALSWORTHY
INTO RUSSIAN
Сага о форсайтах
Он проснулся поутру настолько не отдохнувшим и слабым, что послал за врачом, который скорчил недовольную гримасу, осмотрев его, и предписал ему оставаться в постели и бросить курить. Это не составляло никаких трудностей; вставать было незачем, а к табаку он и вовсе терял тягу, когда был болен. Утро он провел с опущенными жалюзи, листая «Таймс» и почти не вникая в суть написанного, а пес Бальтазар лежал около него на кровати. Вместе с ленчем ему принесли телеграмму, которая гласила «Получила Ваше письмо, сегодня буду у вас в четыре тридцать пополудни. Ирен». Приезжает! После всего, что было!!! Она действительно существует – он не покинут. Приезжает! Тепло пронизывало все его тело, щеки и лоб пылали. Он съел свой суп, отодвинул поднос – столик подальше и лежал очень тихо, пока не убрали посуду и не его оставили одного; но время от времени его глаза поблескивали. Приезжает! Его сердце билось как заведенное, а потом, кажется, перестало биться вовсе. В три часа он встал и оделся умышленно бесшумно. Холи и Мамзель, должно быть, в классной комнате, а прислуга спит после обеда. Он осторожно открыл дверь и спустился вниз. В холле одиноко лежал пес Бальтазар, в сопровождении которого старый Джолион прошел в свой кабинет, а оттуда – на палящее дневное солнце. Он хотел спуститься и встретить ее в роще, но сразу понял, что не сможет этого сделать в такую жару. Вместо этого он присел на качели под дубом, и Бальтазар, который тоже чувствовал невыносимый жар, улегся рядом с ним. Джолион сидел там и улыбался. Какое буйство ярких мгновений! Какое жужжание насекомых и воркование голубей! Это квинтэссенция летнего дня! Какая прелесть! И он был счастлив – счастлив как мальчишка (торговец песком), что бы это ни значило. Она приедет; она не покинула его. У него есть все, чего только можно желать от жизни, кроме, разве что, чуть более тонкого стана и чуть более свободного дыхания! Он увидит ее лилово – серую фигурку, выходящую из зарослей папоротника грациозно покачиваясь, проходя по одуванчикам, ромашкам и тысячелистникам газона - по тысячелистникам в цветочных коронах. Он не шевельнется, но она подойдет к нему и скажет: «Дорогой дядя Джолион, простите меня!» , сядет на качели, а он сможет наглядеться на нее и рассказать, что не так давно он был не в форме, но сейчас все в порядке, а собака будет лизать ей руку. Этот пес знал, что хозяин любил ее; хороший был пес.
Под деревом было довольно тенисто; солнце не могло до него дотянуться, оно только делало весь мир вокруг таким ярким, что он мог видеть Эпсомский ипподром вдали и коров, которые паслись в поле клевера и отмахивались хвостами от мух. Он вдыхал запах липы и лаванды. Ах! Вот почему так гудели пчелы. Они были взволнованы и оживлены, как и его сердце – взволнованное и оживленное. И сонные, слишком сонные и пьяные от меда и счастья; подобно его сердцу, опоенному и сонному. «Лето – лето» – говорят, казало, они; большие пчелы и маленькие пчелки, и мухи тоже!
Часы на конюшне пробили четыре, через полчаса она будет здесь. Он лишь немного вздремнет, ведь он так мало спал в последнее время; и после этого будет свежим и бодрым, чтобы встретить ее, свежим для молодости и красоты, идущей к нему по залитой солнцем лужайке – леди в сером! И, устроившись по - удобней в кресле, он закрыл глаза. Легкий ветерок принес пушинку чертополоха, и она опустилась ему на усы, которые были белее, чем она. Он не придал этому значения, но его дыхание поймало и всколыхнуло ее. Солнечный луч прорезал тень листвы и упал на его ботинок. Шмель приземлился на макушку его панамы и стал прохаживаться по ней. И сладкий прилив дремоты достиг мозга под этой шляпой, и голова, качнувшись назад, а затем вперед, обмякла на его груди. Лето – лето! Загудело вокруг. Часы на конюшне пробили четверть. Пес Бальтазар потянулся и взглянул на своего хозяина. Пушинка чертополоха больше не двигалась. Пес положил голову на залитую солнцем ногу. Но она даже не шелохнулась. Собака быстро подняла голову, поднялась и запрыгнула на колени старому Джолиону, заглянула ему в лицо и заскулила; потом спрыгнула и опустилась на задние лапы, глядя снизу вверх. И, вдруг, издала протяжный, долгий вой. Но пушинка чертополоха была неподвижна, как смерть, как лицо ее старого хозяина. Лето – лето – лето! Бесшумные шаги по траве…
PROSE UNIT 4:
TRANSLATING ERNEST HEMINGWAY
INTO RUSSIAN
Очень короткая история
Однажды жарким вечером в Падуе его вынесли на крышу, где он мог глядеть на верхушки городских строений. В небо, словно стрижи, устремлялись дымоходы. Через некоторое время стемнело, и зажглись прожекторы. Остальные спустились вниз и взяли с собой бутылки. Он и Луз отчетливо слышали их голоса внизу, на балконе. Луз присела на кровать. От нее исходила прохлада и свежесть в ту жаркую ночь.
Луз уже три месяца как оставалась на ночное дежурство. Они с радостью пошли ей на встречу. Она даже приготовила его к операции; так и родилась шутка про подружку и клизму. Когда ему проводили наркоз, он держался изо всех сил, чтобы не взболтнуть лишнего в полубессознательном состоянии. После того, как он встал на костыли, он стал сам собирать у раненых термометры, так что Луз не нужно было каждый раз вставать с кровати. Пациентов там было немного и они все обо всем знали. Луз любили все. Возвращаясь в палату по коридору, он думал о Луз, которая, должно быть, лежит в его кровати.
Прежде чем вернуться на фронт, они пошли в собор Дуомо помолиться. Там было сумрачно и тихо, и были еще прихожане, помимо них. Они хотели пожениться, но времени для оглашения имен, вступающих в брак, оставалось совсем мало, да и свидетельств о рождении при себе у них не было. Они чувствовали себя мужем и женой, но хотели, чтобы весь мир знал об этом, и чтобы эта нить между ними никогда не порвалась.
Луз написала ему много писем, которые он получил лишь после перемирия. Пятнадцать из них в связке пришло на фронт, он рассортировал их по датам и прочел от корки до корки. Она писала о жизни в госпитале, о том, как сильно она его любит, о том, как невыносимо ей жить без него и холодно по ночам.
После перемирия он пообещал, что вернется домой и начнет поиски работы, чтобы они смогли пожениться. А Луз вернется лишь тогда, когда он получит хорошую работу и сможет встретить ее в Нью-Йорке. Он не должен пить, встречаться со своими друзьями и с кем бы то ни было в Штатах. Главной задачей был поиск работы и свадьба. Но по дороге из Падуи в Милан они поссорились из-за ее нежелания возвращаться домой сразу. На миланском вокзале они поцеловались, прощаясь, но ссора еще не угасла. Ему было очень горько так прощаться.
Он отплыл в Америку на корабле из Генуи. Луз вернулась в Порденоне на открытие нового госпиталя. Там было дождливо и одиноко, и в городе стоял батальон Ардитти. Коротая зиму в этом озябшем, дождливом городке майор батальона стал ухаживать за Луз, а у нее никогда прежде не было знакомых итальянцев, и, наконец, она написала в Штаты, что их любовь была лишь детской привязанностью. Ей было безумно жаль, и она знала, что он, вероятно, не сможет понять, но, может быть, когда-нибудь простит ее и будет ей благодарен. И неожиданно для самой себя, весной она собиралась замуж. Она все так же любила его, но сейчас она отчетливо поняла, что это лишь детская любовь. Она надеялась, что его ждет великая карьера, ее вера в него была непоколебима. И она твердо верила в то, что все к лучшему.
Но майор не женился на ней ни весной, ни когда-либо после. Люз так и не получила из Чикаго ответа на свое письмо. А его, незадолго после этого, продавщица универмага, с которой он катался в такси, заразила гонореей.
PROSE UNIT 5:
TRANSLATING JEROME K. JEROM
INTO RUSSIAN
Трое в лодке
Мы вышли в Соннинге и пошли прогуляться по деревне. Это самый сказочный укромный уголок на всей реке. Он больше похож на театральные подмостки, чем на настоящий городок, построенный из кирпича и извести. Каждый дом здесь был окружен розами, и теперь, в начале июня, они утопают в облаках утонченного аромата. Если судьба вдруг приведет вас в Соннинг, обязательно посетите «Буйвола», прямо за церковью. Это наглядный представитель старинного деревенского трактира с зеленым, квадратным внутренним двориком, где на стульчиках под деревьями в вечерние часы собирается группа пожилых людей и за кружкой эля обсуждает деревенские новости. Комнаты с низкими потолками, решетчатые окна, неудобные лестницы и извилистые коридоры.