ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 06.09.2019
Просмотров: 7194
Скачиваний: 5
Я вспомнил это резное чудо, просматривая еще один фильм телекомпании «Коми гор» из цикла «Покаяние».
В гербе города Инты главное место занимает словно бы из дерева вырезанная, с зубчатым верхом и ажурной конструкцией, башня. Назначение сугубо функциональное: водонапорная башня. Возвышается на 51 метр над сталинскими бараками. «Это символ города, – говорит автор фильма Михаил Рогачев, – как в Москве Кремль». На вершине башни был шар с иглой. А в шаре еще одно послание в будущее. Положил его туда архитектор дивной башни, в курсе был и начальник проектной конторы. Когда архитектор освободился по амнистии и уехал домой, безыдейный шар сбросили, заменив звездою пятиконечной. Начальник Холостов шар подобрал, вынул оттуда залитый гудроном сверток и сохранил его, не распечатывая, до наших дней. Вскрывали посылку в краеведческом музее. Были там списки всех строителей башни, от армянина до японца – не зря ее звали вавилонской, не только за причудливость форм. Архитектор Артур Тамвелиус плохо знал русский язык, был он шведом, осужденным за шпионаж. Последняя строчка: «Просите нас». И теперь в музее гадают, что же он хотел сказать. То ли «простите», то ли «помните нас». А может – «спросите нас»... Возьмите, то есть, интервью. Только по-настоящему...
ПРО ЦЕНЗУРУ
– Цензуру вводят! – возмущается мой студент, молодой тележурналист, которому выпускающий редактор сделал небольшое обрезание очередного гениального текста. Возможно, этот выпускающий – ему-то виднее, перед ним весь информационный блок – всего лишь убрал повтор, нечто заявленное уже в другом сюжете. А может, счел неуместным храброе «тявканье» юного представителя четвертой власти в адрес властей остальных. Редактировать – буквально значит «приводить в порядок». А цензура – дело совсем другое. Согласно словарям, цензура – это «система государственного надзора за средствами массовой информации».
– Мы не можем вводить цензуру, – говорили начальники канала ОРТ, когда им указывали на неприличие выступлений некоего С. Доренко. – Это же авторская программа, его личное мнение, а у нас ведь свобода слова и демократия.
Скандалист, как и следовало ожидать, исчез из эфира, едва его «личная» позиция перестала совпадать с политическим заказом. Цензура? Вовсе нет. Обыкновенная редакционная политика, без которой наше дело просто немыслимо. Вопрос лишь в качестве, в нравственной составляющей политики.
Поминание не к месту и не по делу слова «цензура» стало мне сильно надоедать, и захотелось рассказать несколько эпизодов про цензуру настоящую – тоталитарную.
Цензура в Останкине 80-х годов была представлена двумя модными, довольно молодыми женщинами в незаметном кабинете на 11-м этаже. У этих длинноногих женщин было, видимо, филологическое образование. Куда идти выпускницам филфака? В школу, детей учить? Скучно. А тут, в цензуре, совсем иной престиж. Какие тексты попадают в руки, какие фильмы, какие люди!
Представители государственной цензуры присутствовали во всех органах печати, радио и ТВ СССР, были независимы от редакционных коллективов и получали зарплату совсем в другом месте. Было такое мощное ведомство: Главное управление по охране государственных тайн в печати при Совете министров СССР – Главлит. Почему-то сейчас о нем мало пишут.
Женщины с 11-го этажа прекрасно понимали свою роль. Любой текст и «картинку» они сверяли с Перечнем того, о чем пресса должна молчать и о чем можно писать. Однажды дамы сказали мне, что из моего репортажа придется убрать кадры Днепрогэса. Никак нельзя, чтоб в кадре были одновременно два берега, два конца плотины. Меня же дернул черт сделать красивый «стенд-ап» именно над днепровской кручей. Речь шла всего лишь о выпуске автомобиля «Таврия» – машинка слабая, ну я и вывел ее на эффектный фон. Сейчас бы такой кадр в эфир тоже не дали, но по другой причине: реклама, «джинса». Но мы-то старались не за деньги, а для собственного удовольствия, друг перед другом старались. Было у нас в редакции такое выражение – «лауреатский кадр».
Ну вот, нельзя, значит, мне на фоне Днепрогэса покрасоваться. Пытаюсь доказать цензоршам: этот Днепрогэс еще немцы взрывали, и вообще в век спутников секретить примыкания плотины довольно глупо. А они мне: нет – и все! Вот это – цензура.
Я тогда работал в промышленном отделе Главной редакции пропаганды ЦТ. Особенно доставалось мне от длинноногих, если в тексте очередной передачи упоминалось какое-нибудь постановление ЦК КПСС и Совмина. Опубликовано ли оно? Где, когда? Требовали: принеси газету «Правда», чтоб сверить. В то время было много секретных, закрытых от прессы и народа постановлений, и цензура стояла насмерть, чтоб о них никто не узнал.
Надо, видимо, для детей нынешней демократии пояснить: в те годы, о которых вспоминаю, ни один текст не мог появиться ни в газете, ни в эфире без резинового штампа со словом «РАЗРЕШАЕТСЯ». Такой прямоугольный штамп размером со спичечную коробку, с крупной цифрой – индивидуальным номером цензора, с его подписью и датой. Еще подписывалась каждая страница текста. Каждую нашу промашку цензоры отмечали особо: из текста вымарывали, но переписывали в специальную тетрадь, своеобразный кондуит. Их, впрочем, тоже проверяли (видел я их задачники с коварными упражнениями). Что, казалось бы, секретного в скромной информации: жителям северного поселка к Новому году прислали самолетом Ту-104 свежую капусту и мандарины? А вот что. В этом поселке, стало быть, есть большой аэродром. Не простой, значит, поселок. В Перечне этого аэродрома нет. Если бы цензор пропустил такую «невинную» информацию – все, привет цензору, иди в школу детишек учить.
Этот Перечень я читал, еще работая в Самаре, и знал, что в принципе могу говорить о бомбардировщиках Ту-16 и Ту-95, но отнюдь не о том, что они в нашем городе производятся. Хотя они летали у нас над головами, все их видели и знали, а на барахолке можно было купить любые авиационные инструменты и принадлежности. Зампред совнархоза Голубев, сухощавый английского типа интеллигент, удивлялся притворно: отчего это вы по радио и ТВ не рассказываете про наш пассажирский самолет Ту-114? Кстати, сделано их было всего 15 штук, на одном из них Никита Сергеевич Хрущев летал в Америку. И, говорят, в багажное отделение (а Ту-114 был слегка переделанным бомбардировщиком Ту-95) на всякий случай положили запасной двигатель. Правда ли, нет ли – не знаю, не имел права об этом писать.
На самарской, т.е. еще куйбышевской, ракете стартовал Гагарин. За час до старта мне позвонил и велел слушать радио еще один зампред совнархоза, с которым тоже сложились неплохие отношения. Моего соседа по лестничной клетке Сашу Гребенкина, звукооператора, взяли с магнитофоном на приземление первого космонавта – на случай, если ему будет худо, записать последние слова. Перед вылетом в Москву Гагарин приходил в себя на нашей обкомовской даче, там были особо доверенные московские журналисты, славшие телеграммы «из города на Волге». А нам, местным, – ни-ни, секрет.
В то время я делал передачи о заводах подшипников и автотракторных деталей, прекрасно зная, что подшипники пойдут на ближайшие могучие заводы, куда мне доступа не было. Вообще-то на радио работали мастера своего дела, чьи традиции восходили к военной поре, когда из Куйбышева вещало некоторое время Московское радио. Имелся не только отличный радиодом, но и подземный бункер для Сталина, и самая мощная в СССР радиостанция имени Коминтерна. Это колоссальное радиополе на волжском склоне было видно издалека, но для прессы оно не существовало. Куйбышевскую ГЭС и заводы строили заключенные, но ни одна сторожевая вышка не попадала к нам в кадр. Только «комсомольцы-добровольцы». Все эти ограничения были предусмотрены грозным цензорским Перечнем.
В 60-е годы радио и ТВ Куйбышева курировал цензор по фамилии Чубачкин. Вот он-то и дал мне в руки Перечень, само существование которого было государственным секретом. Я узнал, что нельзя говорить про хилых призывников в армию, о спецпереселенцах, про серебристые облака, которые появляются после атомных испытаний. Толстая книжка была, страниц триста. В последующие годы она растолстела еще примерно вдвое.
Когда Никита Сергеевич летал в Америку, ему там показали большой гидравлический пресс на одном из заводов. Махина с пятиэтажный дом, усилие 70 тысяч тонн. И говорит Никита президенту США: а у нас пресс есть побольше, приезжайте. Надо ли говорить, что этот самый большой в мире пресс находился в авиакомплексе Куйбышева и мог одним движением отштамповать крупную алюминиевую конструкцию.
Город – закрытый для иностранцев. И вдруг Хрущев зовет сюда Эйзенхауэра! К тому же металлургический завод, где стоял чудо-пресс, не был еще построен как следует. Паника, охватившая местное начальство, была неописуема. На секретный завод мобилизовали все, что можно. В том числе и меня. Дали мне большущую военную радиомашину, фургон зеленый с рупорами на крыше и послали агитировать строителей, чтоб быстрей работали.
И вот подъехали мы к подножию пресса, прямо в цех. Я приказал экипажу радистов поставить хорошие пластинки и запустить на полную мощность, а сам пошел изучать обстановку. После осточертевших подшипников завод-гигант даже ошеломил. Все интересно – как плавится алюминий, как получаются трубы и профили. Иду по цеху, а навстречу свита с каким-то наполеончиком во главе. «Кто вы такой?» – спрашивает. Говорю: так и так, от радиокомитета послан агитировать. «А почему не агитируете, почему у вас музыка играет?» – «Я должен изучить обстановку, познакомиться с людьми, нельзя же сразу с колес агитировать». Возможно, я еще что-то сказал и, наверно, не очень вежливо. Мне тогда 22 года было, «правил игры» еще не понимал. Назавтра меня от этой агитмиссии освободили, поставив политически зрелого товарища.
Вскоре, как известно, Никита Сергеевич с Эйзенхауэром поссорился, и визит не состоялся. Но завод-то металлургический для печати уже открыли с перепугу, и просто так закрыть его показалось неудобно. Решили: прежде чем закрыть навеки, надо устроить большое торжество по поводу ввода в строй гиганта цветной металлургии. Срочно надо делать радиопередачу. Поручают мне, потому что никто, кроме меня, не пролез по всем цехам и не понял, не прочувствовал всю симфонию этого производства. Написал я нормальный текст с эмоциями, минут на тридцать. Цензор Чубачкин схватился за лысую голову: «Тут ведь у тебя сплошные нарушения Перечня! Я не могу это подписывать. Иди к нашей начальнице». А начальница, т.е. главный цензор области, сидевшая в главной цитадели, в здании обкома и облисполкома, прямо над бункером Сталина, разрешила-таки дать в эфир – одноразово, с тем, чтобы потом про этот завод напрочь забыть. Так что я даже собственный текст не мог потом процитировать.
Цензура и авиация, цензура и космос... Это тема отдельная. Уже в Москве, в «Эстафете новостей» мы кое-что старались подать по-человечески, откомментировать прямо в эфире – например, приводнение американских космонавтов, или попадание нашей ракеты в планету Венера. Я сказал что-то про мягкую посадку, а ракета, оказывается, там просто разбилась, но ТАСС, как всегда, об этом умолчал. Тут же от космического цензора замечание! Помню, уговаривал я его, что надо трудности космонавтов показывать, чтоб героика чувствовалась, – нет, не положено. «Полет проходит нормально» – и все дела.
6 ноября 1967 года, накануне 50-летия Советской власти, в череде юбилейных церемоний должно было состояться награждение городов Москвы и Ленинграда только что учрежденным орденом Дружбы Народов. По этому поводу директор программ ЦТ Анатолий Васильевич Богомолов, очень мне симпатичный, совсем не похожий на чиновника, собрал срочное совещание главных редакторов. Товарищ Суслов, мол, просит сделать завтра вечером большую передачу, перекличку с Ленинградом, взаимные поздравления с высокой наградой. Тов. Суслов, напомним, был вторым лицом в партии после Брежнева. Избирался депутатом от Куйбышевской области. Приходилось мне его сопровождать. И вот выполнять указание главного идеолога – быть ведущим с московской стороны телемоста – поручают опять-таки мне. Для цензуры написали примерный сценарий. Я как-то на автопилоте провел часовой эфир. Меня бодрил сам дух прямого эфира. Вот сейчас наступят счастливые мгновения настоящей жизни, я опять выкручусь из сложной ситуации, как было не раз... Ох, опасное состояние самоуверенности. На сей раз, как оказалось, не выкрутился. Кто знает, где упадешь в этих цирковых номерах. Назавтра начались крупные неприятности от цензуры по поводу этого простенького, вроде бы, телемоста. Оказывается, я ненароком выдал государственную тайну. Когда представитель завода ЗИЛ сказал, что в честь юбилея план перевыполнен на три, допустим, процента, я в эфире уточнил: а сколько это автомобилей? И собеседник назвал, сколько. Таким образом, враги узнали мощность нашего славного автогиганта, гнавшего грузовики в том числе и для армии. А это была страшнейшая тайна. И меня от эфира на время отстранили. Была такая мера наказания.
Особенно сложно было корреспондентам, работавшим «на паркете», в Кремле. От указаний начальства, часто идущих «враскосяк», можно было сойти с ума. Отсюда у них – инсульты, инфаркты, ранние уходы из жизни. Вот один только пример. Брежнев, уже вступивший в стадию маразма, принимал в Кремле ветеранов стахановского движения. Из ЦК велели дать это зрелище в программе «Время» на три минуты. Встреча началась, камеры включились, идут какие-то неуклюжие шутки генсека, и через три минуты начальник охраны показывает нашим ребятам: закругляйтесь. Те умоляют жестами: погоди, вот сейчас будет что-то интересное. А тот – человек дисциплинированный. Наступает сапогом на электрощиток наших осветителей и выдергивает все провода. Съемка прекращается, «паркетчиков» выгоняют. Назавтра Суслов говорит теленачальнику С. Лапину: что же ваши так рано закончили снимать, Леонид Ильич так тепло беседовал со стахановцами. Лапин тут же обругал главного редактора информации Летунова, и пошло-поехало... Подальше был бы замечательный журналист Юрий Александрович Летунов от этих дел – подольше прожил бы.
Понятно, какой радостью для любого журналиста была возможность как-то обойти, обхитрить цензуру. Ю. Черниченко, комментатор Главной редакции пропаганды по сельскому хозяйству, сам носил свои тексты в ЦК КПСС, убеждал, «пробивал». Ведь ЦК был много выше цензуры. Я пытался следовать примеру Юрия Дмитриевича, делая передачи о всяких липовых экономических экспериментах, но вскоре понял: не тот у меня статус, что у прославленного коллеги, и перешел на передачи откровенно праздничные. Тогда ведь чуть не каждое воскресенье чередой шли профессиональные праздники. День строителя числился у нас за Юрой Мироновым. День нефтяника – за Дамиром Беловым. Ну, а мне, в силу всеядности, достались в 1985 году День мелиоратора, День машиностроителя, День морского флота и День работника торговли. Осенью – еще праздник: 60-летие судостроительной промышленности. Обычно я для каждого министра придумывал какую-то репортажную ситуацию. А министр-судостроитель Игорь Сергеевич Белоусов сказал по телефону: давайте сделаем интервью у меня в кабинете, тут много увидите интересного, приезжайте. Пришла за мной, как водится, «Чайка», привезла на Садовое кольцо в дом без вывески.
Кабинет министра оказался размером с волейбольную площадку, а все стены перекрыты стеллажами, на которых разместились прекрасно выполненные модели кораблей: ракетные крейсеры, подлодки, противолодочные корабли, десантные суда на подводных крыльях, на воздушной подушке... «Игорь Сергеевич, – говорю, – да никакая цензура этого не пропустит. У меня в Севастополе фотопленку засветили, когда я один ваш «пароход» на память щелкнул. И во Владивостоке дал клятву местному КГБ, что не поверну камеру в сторону серых этих громадин. Давайте что-нибудь из гражданской продукции».