ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 10.11.2019
Просмотров: 7758
Скачиваний: 2
В свете сказанного, глубинный смысл мифа об Амфитрионе, столь многозначного, что толкований ему можно придумать тысячи, заключается вот в чем: чтобы ситуация была уравновешена, необходим треугольник. Чтобы в человеческом плане пара была устойчивой, налицо должен быть бог. Именно на человека вообще, на того сокровенного человека, идольской подменой которого любой идеал оказывается, и направлена любовь, пресловутая генитальная любовь, над которой мы так потешаемся и которой на досуге тешимся.
Перечтите, что пишет об этом Балинт, - вы увидите, что авторы сколь-нибудь в своих рассуждениях строгие и не голословные приходят к выводу, что любовь эта ничего ровным счетом собой не представляет. Генитальная любовь никак не укладывается на поверку в рамки того единства, которое считается обычно плодом инстинктуального созревания. На самом деле, по мере того, как эта генитальная любовь начинает рассматриваться как двухполюсная, по мере того, как всякое понятие третьего, будь то речи или бога, из нее устраняется, ее начинают фабриковать из двух отдельных кусков. Во-первых, тот самый половой акт, который, как известно, непродолжителен — хорошо, но мало - и на котором ничего прочного не построишь. Во-вторых, это нежность, имеющая заведомо прегенитальное происхождение. Именно таково заключение, к которому приходят все добросовестные ученые, пытающиеся обосновать норму человеческих отношений не выходя при этом за рамки двухполюсного взаимодействия.
Я напомнил вам несколько азбучных истин. Посмотрим теперь, чем оборачиваются они у Плавта и у Мольера.2
Хорошо известно, что двойника-Сосикла ввел именно Плавт - греческие мифы вокруг Я никогда не строились. Но собственные Я существуют, и есть место, где им-то как раз и принадлежит слово. Место это - комедия. Не случайно именно комический поэт - что не означает, как многие из вас, я надеюсь, догадываются, поэт развлекательный, - вывел на сцену такой принципиально новый, неотделимый в дальнейшем от мифа об Амфитрионе персонаж, как Сосикл.
Сосикл - это собственное Я и есть. Миф же показывает нам то, как ведет себя это славное маленькое Я простого, вроде вас и меня, обывателя в повседневной жизни, и какое место занимает оно на пиру у богов - а место это совершенно особое, поскольку от причитающегося ему наслаждения оно оказывается отрезано. Неотразимо комическая сторона того, что лежит здесь в основе, не переставала служить питательной средой для театра - в конечном счет речь всегда идет о моем, твоем или еще чьем-то, другом Я.
Так как же ведет себя это пресловутое Я? Едва в этой пьесе появившись на сцене, оно сразу же, в дверях, сталкивается с собой же самим, сталкивается в форме, за которой так и осталось навеки нарицательным имя Сосикла, другого Я.
Я немного почитаю вам, так как важно, чтобы это было у вас на слуху. Как только Я появляется, оно встречает Я. Какое еще Я? Я, которое выставляет тебя за дверь. Вот о чем идет речь, и именно в этом отношении комедия об Амфитрионе особенно показательна. Достаточно почитать ее тут и там, изучить стиль и язык, и вы поймете, что люди, которые этот персонаж передумали, прекрасно знали, что они делали.
У Плавта, где он выходит на сцену впервые, это происходит в форме ночного диалога, захватывающий характер которого вы можете, прочтя текст, оценить - диалога символического (в том значении этого слова, которое следует брать в кавычки).
Персонажи эти играют согласно традиции реплик в сторону, которые так редко в игре актеров хорошо удаются: два персонажа, одновременно находящихся на сцене, говорят сами с собой, но речь каждого из них воспринимается как отклик — верный или, словно по недоразумению, нелепый — реплик другого,которые тот произносит совершенно от первого не зависимо. Для классической комедии техника реплик в сторону очень существенна. Именно в ней она достигает высшего своего совершенства.
Я не мог не подумать об этом однажды на представлении китайского театра, где то, что доведено до высшего совершенства, выражено в искусстве жеста. Оттого, что люди эти говорят по-китайски, зрелище это захватывает вас ничуть не меньше. В течение немногим более четверти часа — хотя зрителю кажется, что это длится часами, - два персонажа перемещаются на одной сцене, создавая тем не менее полное впечатление, будто движутся они в двух разных пространствах. С поистине акробатической ловкостью они словно проходят друг через друга насквозь. Каждое мгновение они настигают друг друга жестом, который не может, казалось бы, не задеть противника, но все же минует его, ибо тот уже находится в другом месте. Это поистине удивительное представление наводит на мысль о призрачном характере пространства, напоминая нам в то же время о той характерной для символического плана истине, что никогда не бывает встречи, которая оказалась бы столкновением.
Что-то в этом роде и происходит как раз в нашей комедии, особенно в тот раз, когда, впервые в классическом театре, на сцену выступает Сосикл.
Итак, Сосикл является и встречает Сосикла.
— Кто идет?
— Я.
— Кто это Я?
— Я. Мужайся, Сосикл, - говорит он себе, потому что тот - а он, разумеется, настоящий - отнюдь не спокоен.
— Что тебе написано народу? Отвечай.
— Быть человеком. И говорить. На моих семинарах он не присутствовал, но клеймом их явно отмечен.
— Ты слуга или господин?
— Как он мне завидует. Это взято прямо из Плавта и представляет собой замечательное определение собственного Я. Позиция Я перед лицом собственного образа и есть, по сути своей, эта непосредственная взаимообратимость позиций господина и его слуги.- Куда ты направляешь свои стопы?
- Куда имею намерение идти...
И далее это продолжается:
- Ах, это мне не нравится.
- Я этим от души восхищен, — говорит глупец, готовясь, естественно, получить трепку и начиная храбриться заранее.
Сообщаю вам заодно, что текст этот подтверждает то, что я говорил вам о термине fides, равнозначном выражению данное слово. Меркурий обещает Сосиклу, что оставит его в покое, и тот говорит ему: Tuae fidei credo, - слову твоему верю. Найдете вы в латинском тексте и того innobilis, человека без имени, о котором я вам только что говорил.
Попробуем, следуя традиции, принадлежащей практике, которую мы критикуем, изучить персонажей этой драмы как персонификации персонажей внутренних.
В пьесе Мольера Сосикл окончательно выходит на первый план - я сказал бы даже, что речь именно о нем и идет, ведь именно он открывает сцену, следующую сразу за диалогом Меркурия, который осуществляет приготовления для брачной ночи Юпитера. Он является, наш Сосикл, после победы, одержанной его хозяином. Он ставит фонарь, а затем, со словами Вот и Алкмена, начинает рассказывать ей о подвигах Амфитриона. Перед нами человек, воображающий, будто объект его желания, безмятежность его наслаждения зависят от собственных его достоинств. Перед нами человек сверх-Я, непрестанно желающий возвести себя в достоинство идеалов отца и господина и мнящий, будто именно на этом пути настигает он объект своего желания.
Никогда, однако, не удается Сосиклу заставить Алкмену себя услышать, ибо судьба Я, по самой природе его, состоит в том, чтобы всегда оказываться перед лицом собственного отражения, лишающего его владения всем тем, чего он стремится достичь. Эта своего рода тень - одновременно соперник, господин, порою раб - принципиально отлучает его от того, о чем здесь идет речь, от признания желания.
В латинском тексте, в том бесценном диалоге, где Меркурий побоями заставляет Сосикла расстаться со своей идентичностью, отречься от собственного имени, мы найдем в этом отношении формулы воистину поразительные. Подобно Галилею с его И все-таки она вертится, Сосикл вновь и вновь повторяет: И все-таки я Сосикл, - говоря напоследок следующие замечательные сова: Клянусь Поллуксом, ты меня alienabis nunquam, ты никогда не сделаешь меня другим, ты, qui noster sum, ты, кто и сам из наших. Латинский текст блестяще демонстрирует как отчуждение собственного Я, так и опору, которое находит оно в нас, в принадлежности к порядку, где господин его является великим полководцем.
Появляется Амфитрион, реальный господин, поручитель Сосикла, тот, кто призван порядок восстановить. Замечательно, что Амфитрион и сам оказывается обманут и одурачен не меньше Сосикла. В рассказе Сосикла о встрече его с другим Я он так ровным счетом ничего и не понимает.
- Как же это, каким терпением мне следует вооружиться?
- Но разве ты в конце концов не вошел в дом?
- Да, вошел. Но как?
- Что значит "как"?
- Спасаясь от палки.
_______
— Кто же?
- Я.
- Чтобы ты дрался?
- Нет, не я, который тут.
А тот, что в доме, лезет драться.
...я получил тому свидетельство
И этот чертов Я отделал меня как следует.
________
- Я же говорю, я.
- Какой еще я?
- Я, который меня отлупил.
И Амфитрион, услышав это, нещадно бедного Сосикла лупит. Другими словами, он анализирует его отрицательный перенос. Он учит его тому, чем его собственное Я должно быть. Он помогает ему восстановить в его собственном Я присущие ему как Я свойства.Сцены пикантные и уморительно смешные. Я мог бы привести множество цитат, демонстрирующих все то же характерное для субъекта противоречие между планом Символического и планом Реального. Дело в том, что Сосикл действительно в собственном Я усомнился, и произошло это, когда Меркурий рассказал ему кое-что совершенно особенное — рассказал о том, чем тот занимался в то время, когда видеть его никто не мог. Удивленный тем, что Меркурий ему о собственных его действиях сообщил, Сосикл начинает его аргументам поддаваться.
- Пожалуй, я начинаю всерьез сомневаться...
Это замечательно сказано и в латинском тексте.
- Поскольку я узнаю свой образ, который мне часто приходилось видеть в зеркале, in speculum.
И далее он перечисляет символические, с собственным его прошлым связанные характеристики, призванные, как и у Мольера, засвидетельствовать его подлинность. Но противоречие, в том числе в воображаемом плане, бросается в глаза: Equidem certo idem qui semper fuit, и все же я тот самый, чем был всегда. И тут же идет апелляция к воображаемым элементам близкого знакомства с богами. Я же видел этот дом раньше, и он все тот же - ссылка на интуитивную очевидность, грозящую, однако, оказаться в дисгармонии с чем-то иным. Дежа вю, некогда уже виденное, узнанное, испытанное вновь и вновь вступает в конфликт с очевидностями, рождаемыми припоминанием и историей. И хотя иные усматривают в явлениях деперсонализации ранние признаки грядущей дезинтеграции, на самом деле вовсе не надо быть предрасположенным к психозу, чтобы множество раз испытать подобные ощущения, корни которых следует искать во взаимодействии Символического и Воображаемого.
В момент, когда Сосикл свое смятение и свою растерянность признает, Амфитрион оказывает ему психотерапевтическую поддержку. Не будем утверждать, будто Амфитрион занимает позицию психоаналитика. Скажем лишь, что он эту позицию собою символизирует - постольку, во всяком случае, поскольку по отношению к предмету своему (а предмет его любви, его Прекрасная Дама — это, конечно, психоанализ) психоаналитикпребывает в том же положении, мягко говоря, изгнанника, в котором оказывается Амфитрион перед своей собственной дверью. Только вот жертвой этого духовного адюльтера оказывается, увы, пациент.Каждому - и клянусь вам, у меня наберутся тому кое-какие свидетельства - кажется, будто последних глубин аналитического опыта он уже достиг, когда случается ему пережить фантазии Verliebtheit, влюбленности в то лицо, что отворяет ему в приемную его аналитика дверь, - признания в этом приходится слышать не так уж редко, хотя я имею в виду вполне конкретные случаи. Сталкиваясь с этим пресловутым аналитическим опытом, субъект в конечном итоге оказывается ни с чем, остается в
дураках.
В обычной беседе, в мире устоявшегося языка, в мире всех устраивающего недоразумения, субъект сам не знает, что говорит - о том, что мы этого не знаем, сам факт, что мы говорим, свидетельствует ежеминутно. Анализ как раз на том и основан, что сказанного нами достаточно, чтобы отправить нас на плаху тысячу раз. Того, что мы говорим, мы не знаем, но говоря это, мы всегда обращаемся к кому-то призрачному и обладающему собственным Я. Ввиду того, что речь, как говорил я вам в прошлый раз, распространяется по прямой линии, у нас возникает иллюзия, будто речь эта идет оттуда, где мы располагаем наше собственное Я, которое на схеме, в прошлый раз мною так и оставленной, от всех прочих Я по справедливости отделено.
Как замечает Юпитер у Жироду в сцене, где он пытается узнать у Меркурия, что же люди собой представляют, человек -это существо, которое вечно спрашивает себя, существует ли он на самом деле. И правильно Делает - единственная его ошибка заключается в том, что отвечает он на этот вопрос утвердительно. Привилегия его Я по сравнению со всеми другими состоит в том, что оно единственное, в существовании которого человек, усомнившись в нем, испытывает уверенность, - уж богу ведомо, задается он такими сомнениями или нет. По сути, налицо только оно и есть, оно одно. А поскольку речь свою субъектполучает именно от собственного Я, он и тешит себя сладкой иллюзией, будто Я это находится в положении исключительном.
Когда аналитик считает, что отвечать субъекту непременно нужно оттуда, с позиции а', то он неизбежно дает добро функции Я - той самой, в силу которой субъект себя самого лишается. Вернись в свое Я, — говорит ему аналитик, точнее: Помоги вернуться туда всему тому, чему ты позволил ускользнуть оттуда. Руки и ноги свои, пообломанные при встрече с другим Сосиклом, - собери их теперь вместе, съешь их. Восстанови себя в полноте тех влечений, о которых сложилось у тебя ложное представление.
На самом деле произойти должно нечто совсем другое. На самом деле субъект призван узнать, что он говорит, а узнав то, что оттуда, с позиции 5, держит речь, обнаружить принципиально воображаемый характер того, что с этой позиции говорится, когда взывается с нее к тому абсолютному, трансцендентному Другому, что наличествует в языке всякий раз, когда речь ищет сказаться.
Возьмем конкретный случай - невроз навязчивых состояний. Фатальное влияние достигает в нем апогея. За неврозом навязчивых состояний вовсе не кроется, как скажут вам некоторые теоретики, опасность безумия, сорвавшийся в цепи символ. Одержимый субъект - это субъект шизоидный, который говорит как бы непосредственно на уровне своих влечений. Это Я, поскольку оно само несет в себе собственную утрату, это воображаемая смерть. И если такой одержимый уничтожает себя, причиняет себе страдания, то происходит это потому, что в гораздо большей степени, чем любой другой невротик, связывает он себя с собственным Я — с тем, что несет в себе утрату себя самого и воображаемую смерть.
Почему? Ответом служит очевидный факт: одержимый всегда является кем-то другим, нежели он сам. Что бы он ни рассказывал вам, о каких бы чувствах ни старался поведать, это всегда чувство другого. И обязан он этим опредмечиванием себя вовсе не какой-то склонности к этому, или какой-то особой способности к интроекции. Просто в силу того, что собственного своего желания он избегает, любое желание, которое им, пусть дажевидимым образом, овладевает, выступает в его представлении как желание того alter ego, которым служит ему собственное его Я.