ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 10.11.2019
Просмотров: 3968
Скачиваний: 11
Я хотел бы с вашего позволения сформулировать один афоризм. Вы увидите потом, почему я начал издалека. Такое обыкновение у меня действительно водится, но сегодня, к счастью, половины первого еще нет, так что на этот раз я вас не задержу. Если бы я начинал всегда занятие так, как на самом деле мне хочется, это показалось бы слишком резко. Как раз потому, что мне этого хочется, я этого и не делаю
- я приучаю вас постепенно, я стараюсь вас не шокировать. Я собирался начать с афоризма, который, надеюсь, поразит вас своей очевидностью - именно он объясняет, почему, несмотря на протесты, которыми встретил Фрейда интеллектуальный рынок, идеям его суждено было восторжествовать. Очевидно стало главное - Фрейд не говорит глупостей.
Именно этим и обусловлено своего рода первенство, которое ему в нашу эпоху принадлежит. То же самое относится, вероятно, и к еще одному мыслителю, который, как известно, сохраняет, несмотря ни на что, свою актуальность. У того и другого, у Фрейда и Маркса, есть одна общая черта
- оба они не говорят глупостей.
А видно это вот почему: начиная им возражать, вы всегда рискуете сбиться, и действительно сбиваетесь, к какой-нибудь глупости. Они вносят разлад в речь тех, кто пытается их зацепить. И речь эта быстро и необратимо вырождается в академическую, конформистскую, отсталую болтовню.
Так что пусть они говорят глупости на здоровье. Ведь тем самым они продолжают Фрейда, образуя определенный разряд людей, тот самый, о котором у нас идет речь. Почему мы, в конце концов, вообще называем какого-нибудь умника дураком? Всегда ли мы говорим это в осуждение? Вы не замечали никогда, что мы часто говорим о ком-то, что он дурак, имея в виду, что он, в сущности, не такой уж плохой
88
человек? Что нас гнетет, так это неспособность понять точку его соприкосновения с наслаждением. Вот почему жалуем мы его этим титулом.
И это тоже составляет достоинство речи Фрейда. Здесь он всегда на высоте, на высоте речи, которая держится в максимально возможной близости от того, что имеет отношение к наслаждению - настолько близко, насколько это до него являлось возможным. А это совсем не просто. Непросто оставаться в том месте, где речь возникает и, возвращаясь, терпит крушение у самых берегов наслаждения.
На этот счет Фрейд, очевидно, порою чего-то недоговаривает, предоставляя нас самим себе. Так, замалчивает он вопрос о наслаждении женщины. По последним сведениям, мистер Гиллеспи, известный в качестве замечательного посредника между многочисленными направлениями, родившимися в психоанализе за последние пятьдесят лет, с необычайным энтузиазмом приветствовал в последнем номере International Journal of Psycho-4nalysis достижение ученых Вашингтонского университета, которым удалось путем ряда экспериментов по изучению вагинального оргазма пролить свет на давно обсуждавшийся вопрос о первичности в развитии женщины наслаждения, представляющего собой поначалу эквивалент мужского.
Эксперименты эти, проведенные Мастером и Джонсом, не лишены, по правде говоря, занимательности. И тем не менее, когда я, не имея возможности ознакомиться с самим текстом, а по цитатам из него, обнаружил в нем мысль о том, что главный оргазм, оргазм чисто женский, испытывается всей личностью как одним целым, мне стало интересно, каким образом цветная кинокамера помещенная в подобие пениса и способная регистрировать изнутри происходящее внутри окружающих ее внутренних стенок, может нам об этой пресловутой личности рассказать.
Все это, возможно, и интересно как сопровождение и дополнение тех выводов, к которым рассуждения Фрейда приводят. Но назвать это дискурсом можно разве лишь в том смысле, в котором употребляем мы слово дискант. Вы знаете, что такое дискант? Так называли то, что записывалось в системе григорианского пения на полях основной
89
мелодии. Это тоже можно спеть, это прекрасно в качестве аккомпанемента, но это, в конечном счете, совсем не то, что мы от григорианского хорала ждем.
И теперь, когда пресловутый дискант звучит так навязчиво, самое время в максимально выпуклой форме напомнить о том, что я назвал бы попыткой икономической редукции, редукции, которую Фрейд предпринимает в своих рассуждениях о наслаждении.
Фрейд не случайно их таким образом маскирует. Вы сами увидите, что получается, когда они звучат прямо. Но именно так я и счел нужным их сегодня озвучить, озвучить в форме, которая, я надеюсь, поразит вас, хотя ничего, кроме, разве что, верной тональности фрейдовского открытия, вы в ней не расслышите.
2
Мы не станем рассуждать о наслаждении таким образом.
Я уже достаточно вам на этот счет рассказал, чтобы вы поняли, что наслаждение - это настоящая бочка Данаид, и что стоит однажды почерпнуть из нее, никогда не знаешь, где этому будет конец. Начинается с легкой щекотки, а кончается газовым факелом. С наслаждением так всегда и бывает.
Я начну с другого фактора, о котором нельзя, мне думается, сказать, будто он аналитическому дискурсу полностью чужд.
Если вы прочтете юбилейные материалы, заполняющие этот выпуск International Journal, вы придете к выводу, что авторы поздравляют друг друга с взаимной солидарностью, которая за истекшие пятьдесят лет себя обнаружила. Попробуйте убедиться сами - возьмите любой номер за эти пятьдесят лет, и вы никогда не догадаетесь, когда он вышел. В нем всегда будет одно и то же. Это всегда довольно бесцветно - к тому же, поскольку анализ является консервантом, авторы тоже одни и те же. Просто в последнее время, утомившись немного, они сотрудничают с журналом не так активно. Они явно поздравляют себя с тем, что ис-
90
текшие пятьдесят лет прекрасно подтвердили, в конечном счете, что источником анализа является доброта, и что за эти годы, по мере того, как учение Фрейда постепенно тускнело, все яснее, к счастью, становилась важность открытия того, что получило у них название автономного Эго, то есть Эго, свободного от конфликтов.
Таков оказался итог пятидесяти лет работы, начало которой положило внедрение трех психоаналитиков, некогда процветавших в Берлине, в американское общество, где рассуждения о целиком автономном Эго обещали, разумеется, дать обильные всходы. Для возврата к дискурсу господина лучшего и не пожелать.
Это наводит на мысль об обратных, ретрогрессивных, так скажем, последствиях любых попыток трансгрессии, каковой, как-никак, анализ, одно время являлся.
Так вот, мы будем строить свои рассуждения вокруг слова, которое вы, листая этот номер, наверняка встретите, поскольку оно связано с одной из главных тем аналитической пропаганды - по-английски это слово, известное нам как счастье, звучит как happiness.
Если не считать невеселого определения, что счастье - это быть как все, надо честно признаться, что пресловутое счастье, в котором автономное Эго могло бы найти свое разрешение - никто не знает, что это такое. По словам Сен-Жюста, счастье стало в эту, то есть его собственную, эпоху политическим фактором.
Попробуем вдохнуть в это понятие жизнь с помощью другого решительного положения, которое, обратите внимание, является в теории Фрейда центральным - нет иного счастья, кроме как счастье фаллоса.
Фрейд формулирует это очень по-разному, порою даже в наивной форме, сводя все к тому, что ничто не идет в сравнение с той полнотой счастья, которую доставляет мужской оргазм.
Беда лишь в том, что согласно фрейдовой теории получается, что счастлив, собственно, только фаллос, а вовсе не его обладатель. Даже тогда, когда, не из жертвенности, нет, а движимый отчаянием, погружает он его в лоно партнерши, переживающей, якобы, свою обделенность.
91
Психоаналитический опыт положительно учит нас, что обладатель оного всячески изощряется, пытаясь добиться, чтобы его партнерша смирилась с тем, что его лишена, но все потуги его любви, все нежности и усилия угодить остаются напрасны, так как бередят рану лишения еще больше. Таким образом, рана эта не только не компенсируется удовлетворением, которое обладатель мог бы получить, сумев исцелить ее, а напротив, растравляется еще больше его присутствием, присутствием того, сожаление о чем причиной болячки и послужило.
Именно об этом говорит то, что Фрейд сумел извлечь из речей истерического больного. Отсюда и явствует как раз, что истерический больной облекает в символическую форму первичную неудовлетворенность. На место, которое занимает у такого больного неудовлетворенное желание, я обратил в свое время внимание, воспользовавшись примером, прокомментированным мной в работе, известной под заглавием Направление психоаналитического пользования и основания его действенности, примером пресловутого сновидения красавицы-жены мясника.
Вспомните: есть красавица-жена и есть ее жеребец-суп-рут, олух чистой воды. Отсюда ее нужда показать ему, что в роскоши, которой он собирается ее побаловать, она не нуждается, так как в главном это, мол, ничего не изменит - хотя главное это, собственно, у нее есть. Вот так. Но поскольку и ее горизонт весьма ограничен, есть кое-что, чего она не видит сама - она не видит, что лишь уступив его, это главное, другой, получила бы она свое избыто(чно)е наслаждение. Именно об этом в сновидении идет речь. Но она этого в сновидении не видит - больше тут сказать нечего.
Зато это видят другие. Так происходит, например, с Дорой. Поклоняясь объекту желания, которым стала для нее, внутри ее горизонта, женщина - та, за которой она укрывается и которая носит в описании случая имя г-жи К., та самая, которую станет она созерцать в облике Дрезденской Мадонны, - она заглушает им, этим поклонением, свои претензии на пенис. Почему и говорю я, что жена мясника не видит, что в конечном счете и она, как Дора, была бы счастлива уступить этот объект другой.
92
Существуют и другие решения. Если я указываю на это, то лишь потому, что оно самое скандальное.
Есть множество других ухищрений, позволяющих возместить это наслаждение, механизмы которого, носящие социальный характер и ведущие к возникновению эдипова комплекса, таковы, что будучи единственным, что могло бы принести счастье, оно его как раз поэтому исключает. В этом и заключается значение эдипова комплекса. Вот почему самое интересное в психоаналитическом исследовании - это узнать, каким образом, в обход запрета на фаллическое наслаждение, возникает то, что мы возводим к чему-то по отношению к фаллическому наслаждению совершенно иному, к тому, чье место на нашей начетверо разграфленной схеме определяется функцией избыто(чно)го наслаждения.
Говоря это, я всего-навсего напоминаю о тех описанных Фрейдом разительных фактах, на которые мне уже не раз приходилось обращать внимание и которые мне хочется теперь вписать как часть, не центральную, но смежную, в схему, которую я пытаюсь построить - схему того, как выстраиваются отношения между дискурсом и наслаждением. Именно в этой связи я напоминаю о них и пытаюсь дать им дополнительный смысл, призванный развенчать в ваших глазах ту мысль, что фрейдовы рассуждения опираются, будто бы, на биологические данные о сексуальности.
Я задержусь здесь, обратив внимание на одну вещь, которую, признаться, обнаружил для себя не слишком давно. Самые очевидные, на поверхности лежащие вещи и остаются, как правило, незамеченными. Однажды я неожиданно задался вопросом - а как, собственно, по-гречески будет пол?
Самое худшее, что у меня не было под рукой французско-греческого словаря, да такого и не существует, есть только совсем маленькие, которые никуда не годятся. Я нашел слово genos, которое с полом, разумеется, не имеет ничего общего, поскольку означает массу других вещей - расу, родословную, порождение, размножение. В конце концов обнаружилось и другое слово - phusis, природа, но и у него коннотации совершенно иные.
Распределение живых существ, определенной части их, на два класса, со всеми вытекающими отсюда последствия-
93
ми, то есть, вторжением смерти, поскольку другие существа, пола не имеющие, как бы и не умирают - это вовсе не то, что мы имеем в виду, на что ставим мы смысловой акцент, произнося слово пол. Вовсе не эта, биологическая, составляющая выходит выпукло на первый план. Почему и надо очень тщательно все взвесить, прежде чем делать вывод, будто функция пола у Фрейда обоснована органицизмом или просто отсылает нас к биологическим данным.
И здесь как раз время вспомнить о том, что слово пол, он же секс, соответствует по своим смысловым акцентам способу употребления и кругу значений латинскому sexus. В отношении греческого нужно поискать соответствия в других живых языках, но в латинском слово это происходит, ясное дело, от secare. В латинском sexus имплицитно содержится, таким образом, то, на что я с самого начала и указал - что все строится вокруг фаллоса.
Конечно, в сексуальных отношениях участвует не только фаллос. Но этот орган является привилегированным в том смысле, что наслаждение его можно, в каком-то отношении, обособить. Его можно представить себе исключенным из целого. Попросту говоря - я не хочу растворять это в какой-то символике - он обладает как раз тем свойством, которое среди всего многообразия сексуальных механизмов можно рассматривать как исключительное и специфическое. Не так уж много найдется, на самом деле, животных, у которых орган, осуществляющий половой акт, так легко поддавался бы изоляции - его функции, набухание и детумесценция, задаются четкой, так называемой, оргазмической, кривой, и как только это кривая пройдена, наступает конец. Post coitum animal triste - истина давно известная. И никакого преувеличения в ней нет. Но это значит, что он испытывает разочарование, не так ли. Есть в этом что-то такое, что не имеет к нему ни малейшего отношения. Можно, конечно, на вещи смотреть по-другому, можно по этому поводу радоваться, но Гораций, в конечном итоге, находил это, скорее, грустным, и это доказывает, что он сохранял еще какие-то иллюзии в отношении греческой phusis, этой почки, из которой сексуальное желание, якобы, распускается.
Когда мы видим, что Фрейд представляет дело именно
94
таким образом, это расставляет вещи на свои места. Если есть в биологических фактах что-то такое, что является откликом, смутным подобием - но ни в коем случае не истоком - позиции, чьи дискурсивные корни мы с вами сейчас рассмотрим, если есть что-то, что помогло бы нам распрощаться с биологией, дав приблизительное представление о значении того факта, что все вращается вокруг предмета, с которым один не знает, что делать, а другой не имеет вовсе, то это, пожалуй, одно явление, которое можно у некоторых видов живых существ наблюдать.
Я видел недавно, почему вам теперь об этом и говорю, очень забавных рыбок, эдаких маленьких чудовищ, у которых самка примерно таких вот размеров, а самец вот таких, совсем маленький. Он цепляется к животу самки и сцепляется с ней так плотно, что ткани их как бы сливаются - даже под микроскопом нельзя разглядеть, где кончаются ткани одного и начинаются ткани другого. Самец цепляется к ней ртом и так, собственно, свои мужские функции осуществляет. Проблема сексуальных отношений была бы, как нетрудно представить себе, значительно упрощена, если бы самец в конце концов, изможденный, растворял в организме самки свое сердце и печень и оставался через какое-то время подвешенным на нужное место живым придатком - собственно говоря, яичками.