ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 07.11.2023
Просмотров: 355
Скачиваний: 1
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
Но вы думаете, «новый» Островский возникнет внезапно, во всей своей полнокровной значимости и красоте, и молниеносно понравится абсолютно всем, без всяких споров?!
Впрочем, нечего бояться, он никогда таким не появится! Он будет возникать перед нами то одной своей стороной, то другой, то третьей. Ведь даже такой гениальный спектакль К. С. Станиславского, как «Горячее сердце», не был «Островским для всех».
Вы прочтите, как поносили его в газетах, как обвиняли в циркачестве и потере вкуса, как обвиняли Станиславского в развале МХАТ.
А когда появится нечто близкое к бесспорности, то все, может быть, и обрадуются на мгновение, но зато в следующее мгновение снова почувствуют необходимость новых поисков.
Критика, конечно, всегда будет вправе делать выводы о каком-либо произведении и в той или иной степени приобщать его к желаемой истине или отлучать от нее. Но, вероятно, и критик и художник одинаково должны осознавать, что в искусстве истина не такое уж статичное понятие.
И тут я еще раз обращаюсь к Немировичу-Данченко.
«Сейчас много говорят о том, что такое автор и режиссер, говорят, что театр должен «слушаться» автора... А между тем это может относиться только к такому театру, который довольствуется ролью исполнителя, передатчика и слуги автора. Театр, который хочет быть творцом, который хочет сотворить произведение через себя, тот не будет «слушаться».
В таких пьесах, как «Женитьба», самое трудное — уловить истинное напряжение. Для напряженности должна ведь быть серьезная основа, а если на сцене все время какие-нибудь чудаки, то не все ли равно, что с ними будет?
Это был всегда веселый концертный номер — как Агафья Тихоновна «вытягивала» себе женихов. Но буду ли я всерьез ожидать, что станется с этой дурашливой куклой?!
Не надо «оводевиливать» «Женитьбу», надо ее «ошинелить»!
Я не знаю, насколько это может быть смешным и забавным, но за всякой забавностью должны быть мечты, понятные каждому, и, когда они будут рушиться, надо, чтобы всех задевало!
Итак, Агафья Тихоновна решила выбрать кого-то из четырех.
Чтобы не остановиться на простом шутействе, я предпочел бы сделать крен в другую сторону, затеяв, так сказать, большую игру взамен водевильной.
Пускай это воображаемое сопоставление женихов приобретет значение факта, а не пустой игры.
Один — худой, другой — толстый; у одного — развязность, у другого — сдержанность; у одного — нос, у другого — губы.
До головной боли, до сердцебиения Агафья Тихоновна занимается «творчеством».
— Если бы,— говорит она, и думает, думает, и ходит по комнате, и трет себе виски, и смотрит напряженно, что-то решая,— если бы,— говорит она,— губы Никанора Ивановича...
И опять она ищет, выискивает, изобретает, вспоминает рот одного, а губы другого, и кажется ей, что нашла, придумала, но портрет ведь еще не готов, еще столько неясных пятен!
Только нужен внутренний процесс, а не внешняя игра, чтобы публика вовлекалась в происходящее.
А в финале пьесы невеста громко и безутешно закричит и заплачет, потому что рухнули планы и жизни не будет.
Вы скажете — но ведь это комедия! Ну так что же? Само собой.
Я ставлю третью пьесу Арбузова. «Мой бедный Марат», «Счастливые дни несчастливого человека» и вот теперь — «Сказки старого Арбата».
Забавные у Арбузова названия!
У Розова — «В день свадьбы», «Перед ужином», «С вечера до полудня». Как бы преднамеренно буквальные. А у Арбузова — «Мой бедный Марат»...
И сами пьесы Розова и Арбузова столь же отличаются друг от друга.
Раньше пьес Арбузова я толком не знал и не любил. Репетируя Розова, я даже говорил так: «Это вам не «Таня» и не «Домик на окраине». Арбузовские пьесы были для меня синонимом чего-то уже отошедшего, чересчур бытового.
А Розов, внезапно появившись, принес, мне казалось, более мощную струю житейской поэзии.
«В поисках радости», «В добрый час!», «Неравный бой». Опять-таки одни названия чего тогда стоили.
Розов был какой-то смешной, веселый. На его пьесах у нас родилась и стилистика стремительная, чуть-чуть даже легкомысленная, невесомая. Но при этом всегда должен был ощущаться драматизм.
Мы научились говорить почти скороговоркой, а двигаться столь же легко, как это свойственно в жизни мальчишкам и девчонкам. Мы снимали с себя всяческую сценическую осанку. Ох, эта осанка! Она дает себя знать везде, а уж в пьесах, как розовские, вообще все способна умертвить. У наших актеров не было этой проклятой осанки. Они умели говорить двигаясь. Они умели думать стремительно, они не становились в удобные, фиксируемые мизансцены. Они импровизировали. Разумеется, в тех пределах, которые мы устанавливали ради лучшего выявления смысла.
Я считаю, что вообще в любом спектакле нельзя только говорить. Надо жить, надо двигаться, надо существовать.
В розовских пьесах это было особенно важно. В любом, даже самом собранном диалоге должен быть воздух. А в самой речи — воздушность. Так родилось у нас такое определение: внутреннее самочувствие и внутреннее действие — это ствол дерева, а слова — это листочки. Они, эти листочки, выросли, разумеется, из дерева, но они легкие.
Когда впоследствии Розова стали ставить уплотненно, характерно, жанрово, мне кажется, он многое потерял. Правда, и сам он перестал быть таким воздушным, каким был прежде, недаром свои пьесы он тоже стал называть по-другому: «Традиционный сбор»!
Мне, к сожалению, теперь редко приходится ставить его пьесы, однако и теперь я ставил бы их в той же манере, что и прежде, убирая из них эту уплотненную конкретность. Мне кажется, они сильно выиграли бы от этого.
Арбузов, напротив, за последние годы ушел от обыкновенного быта к какой-то, я бы сказал, даже несколько странной поэзии. И эта появившаяся в нем поэтическая странность мне ужасно нравится. Так нравится, что любую из поставленных мною арбузовских пьес я поставил бы с удовольствием еще раз.
Но, может быть, потому, что они сразу не даются? Стилистика их сложновата. Мне очень хотелось бы, как это случилось когда-то в Центральном детском театре, где возникло некое понятие «Розовский театр», осилить теперь театр Арбузова.
Когда приходишь на репетицию, то, говоря научным языком, первоначальная гипотеза о смысле и строении пьесы сильно уточняется и даже видоизменяется. Если состав актеров интересен и все друг друга понимают и притом еще стоят на какой-то общей платформе, то начинается замечательная импровизация.
Производятся какие-то острые эксперименты, основанные на первоначальном предположении о смысле и строении пьесы. Но импровизация, эксперимент тем и хороши, что, оживляя общую мысль, уточняют ее и усложняют.
Представление о Дон Жуане как о человеке, которому все дозволено и которого Мольер за это ненавидит, достаточно усложнилось, как только пошли репетиции.
Сцена, когда ее верно разрабатываешь, становится как бы самой жизнью и освобождается от первоначального схематизма замысла.
Так происходит в отношении всей пьесы, всех образов и каждой сцены.
Допустим, вот сцена с доном Карлосом и доном Алонсо.
Ясно, что к выходу дона Алонсо Дон Жуан и дон Карлос должны как-то сблизиться, чтобы реакция дона Алонсо, узнавшего Дон Жуана, была значительна и сильна.
Однако это лишь общая мысль, а теперь интересно, что называется, восстановить живую жизнь.
Да, Дон Жуан спас дона Карлоса. Но бывает так, что спаситель пострадал от драки больше спасенного. Таким, возможно, и появляется перед нами Дон Жуан. Костюм разорван, руки и лицо изранены. Он входит стремительно, чтобы заняться приведением себя в порядок. Рука болит. Дон Карлос тоже пострадал, но не очень, и его беспокоят не раны, а то, что нечем отблагодарить Дон Жуана. Ведь тот спас ему жизнь.
И дон Карлос пытается все эти чувства как-то выразить.
Но Дон Жуан, молниеносно оторвавшись от своего занятия, прерывает его, ибо слова благодарности, по его мнению, тут неуместны. Каждый дворянин поступил бы точно так же, увидев, что в какой-либо драке силы неравны.
Но тут Дон Жуана пронзает мысль, что спасенный им молодой человек удивительно напоминает кого-то.
И, возвращаясь к «починке» самого себя, Дон Жуан начинает осторожно выспрашивать.
Тот отвечает, и его интонации тоже кажутся Дон Жуану знакомыми.
Сомнения нет — спасенный им молодой человек похож на Эльвиру, недавно брошенную жену Дон Жуана!
Вот ситуация!
Пряча свою догадку, Дон Жуан бросает дону Карлосу еще какой-то вопрос.
И тогда дон Карлос рассказывает Дон Жуану о Дон Жуане.
Спаситель дона Карлоса даже разражается смехом, когда его догадка подтверждается.
Однако, увидев, что дон Карлос несколько шокирован загадочностью его поведения, Дон Жуан вновь притворяется лишь внимательно слушающим.
Дон Карлос говорит о том, как тяжела, в его понимании, роль дворянина, о том, что поруганная честь всегда должна искупаться только кровью.
И тут Дон Жуан поворачивает к себе лицо собеседника и долго в него смотрит.
Ему, возможно, хотелось бы сказать, что состояние обидчика тоже не столь уж безмятежно. Но он воздерживается от подобных откровений и, отходя, бурчит что-то, лишь намекающее на этот смысл.
Какой странный этот загадочный господин, конечно, дворянин по виду, но почему-то в крестьянской одежде,— может быть, думает в эту минуту дон Карлос.
Однако новый вопрос Дон Жуана направляет его мысли в другое русло.
Тот спрашивает, видел ли когда-нибудь дон Карлос самого Дон Жуана.
Не видел, но много слышал о нем плохого.
Дон Жуан не дает говорить дону Карлосу, он даже рот ему зажимает и тут же, извинившись, объясняет, правда несколько шутовски, что Дон Жуан его друг.
А дон Карлос вслушивается в некую тайну, скрытую за поведением этого человека. Такого непростого, даже таинственного.
Может быть, у него и мелькает мысль: не сам ли это Дон Жуан?
Впрочем, тут же мысль эта отгоняется.
Но какое глупое совпадение! Тебе спас жизнь друг Дон Жуана! И приходится обещать в его присутствии не говорить плохо об этом изменнике.
Дон Карлос обещает и чувствует, что допускает некий компромисс. Разве можно себе позволить не ругать, даже при друге, человека, опозорившего родную сестру?!
И чтобы как-то смягчить перед самим собой этот свой поступок, дон Карлос просит Дон Жуана хотя бы согласиться с ним, что друг его, обидевший Эльвиру, неправ и что его нельзя оправдывать.
Тут Дон Жуан охотно соглашается и даже обещает привести своего друга на дуэль в любое назначенное время.
Сцена кончается тем, что дон Карлос отчаянно сетует на удивительно нелепое стечение обстоятельств, при котором человек, спасший его от смерти, почему-то должен был оказаться другом Дон Жуана.
Как раз в этот момент и появляется дон Алонсо, знающий Дон Жуана в лицо.
Все, о чем я написал здесь, разумеется, есть в тексте, и вместе с тем — прочтите — всего этого там нет.
Потому что все это еще надо найти, открыть, оживить импровизируя, вытащить из витиеватых, старинных фраз и превратить в жесткий и психологически точный рисунок.
И тогда мысль о том, что Дон Жуан и дон Карлос к приходу дона Алонсо должны были бы сблизиться, перестанет быть просто идеей, а превратится в плоть, но, кстати сказать, совсем не однозначно эту идею выражающую.
Итак, «Сказки старого Арбата». Должен сознаться, что в первый раз я читал пьесу чуть ли не с отвращением. Но мне надо было прочесть ее на труппе и, следовательно, подготовиться. Важно было найти нужную интонацию. Что-то необходимо было сообразить, чтобы «легло на язык».
В том-то вся и штука, что в последних пьесах Арбузова нельзя доверять бытовому течению. Это какие-то притчи или сказки, и нужно понять всю серьезность их философии, всю личную боль, вложенную в них автором.
Ясно, что здесь возникают какие-то вопросы, связанные с надвигающейся старостью. Но старость бывает разная. Иногда, вероятно, в ней нет ничего драматического. Человек стареет гораздо раньше, чем приходят те годы, когда уже официально считается, что ты — старик. А поскольку старость пришла незаметно, то эти официальные даты, ей-богу, уже не имеют никакого значения. Однако бывает и так, что официальные даты старости сильно опережают действительный, внутренний ход вещей. Тогда, мне кажется, у многих людей может родиться страх перед этими датами, перед датой нового, очередного дня рождения, перед датой очередного этапа, который как бы насильственно прерывает еще не доделанную работу. Да, и отпуск и отдых могут страшить, особенно если дело касается художника. Впрочем, не только художника. Отдых и отпуск представляются опасными, чреватыми возможностью остановки вообще.