ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 07.11.2023
Просмотров: 356
Скачиваний: 1
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
Но и это только одна сторона дела. Вторая же заключается в какой-то внезапной, бурной необходимости переоценить свое отношение ко многим вещам. Например, раньше окружающие люди казались вам не столь нужными. Теперь же, в момент надвигающейся старости, начинает мучить страх одиночества. Тоска по сыну, который живет где-то отдельно с теткой. Который теперь уже взрослый и обидно самостоятельный. Более того, затаивший гнев на прошлые обиды со стороны отца. Наконец, вопросы творчества. Как это ни странно, мешает собственное высокое мастерство. Кажется, что за счет этого мастерства исчезает душа, которая была в молодости. Арбузов любит парадоксы, и его герой говорит, что ему мешает хороший вкус. Посмотрите на некоторых пожилых художников — они приобрели «хороший вкус», но потеряли дерзость. Надо освобождаться от собственного мастерства — это ведь давно известно.
Я почему-то, читая пьесу, представлял себе удивительного старика — Пикассо. У меня висит большая фотография, на которой он в шляпе, а из-под шляпы смотрит большой, круглый, черный глаз.
Или Хемингуэй — в тяжелом, грубом свитере. Охотник, путешественник, вдруг так серьезно заболевший в момент надвигающейся старости.
И еще мне мерещится лицо Жана Габена. Я говорю обо всем этом нашему милому Тенину, не боясь обидеть его, ибо мужественность натуры его очевидна. Тенину за шестьдесят, и он, разумеется, знает об этом возрасте лучше, чем все то, что я могу объяснить ему по этому поводу. Только надо подсказать, о чем ему следует думать, играя роль.
И при всем при том опять-таки нужна воздушная легкость.
Потому что старая психологическая драма есть старая психологическая драма, а новая психологическая драма — комедия, сказка, фантазия — есть что-то совсем иное. И диалог не тот, и мизансцены не те, и речь Легкость, как будто даже легкомыслие при выражении самых глубоких и драматических тем и мыслей.
И никакой жанровой характеристики. Она, на мой взгляд, статична и заведомо определенна. Рисунок же роли должен быть неожидан, внезапен, психологически прозрачен и, если хотите, противоречив.
Ну вот, допустим, есть в пьесе такой Христофор. Каким он должен быть? — спрашивает актер.
А я не знаю! В одну секунду таким, в другую — эдаким, как бы в зависимости от общения, разумеется, заранее точно продуманного и тем не менее всегда внезапного. Где-то внутри, конечно, у него есть нечто объединяющее все моменты, но в чем это объединяющее, сказать трудно, разве что он лучший друг нашего героя, отдавший ему свою жизнь. Однако сколько противоречий должно быть при этом в их отношениях!
И в этой пьесе Арбузова после необходимой экспозиции появляется молодая женщина, почти что фея. В «Счастливых днях» у нее была странная специальность — алигофренист. Она занималась с умственно отсталыми детьми. В новой пьесе эта фея — портниха, и притом совсем молоденькая. Старик все время ждет чуда обновления, чуда возвращения молодости. И вот это чудо является — старик влюбляется в эту девушку.
А девушка влюбляется в его сына.
Вот весь сюжет.
Старик приходит к осознанию нового, последнего этапа своей жизни. Арбузов сказал, что он написал пьесу об агонии художника. Ну что ж, надо, вероятно, передать эту агонию — очень сдержанно, и величественно, и легколегко.
Художник Боровский был прав.
— Мне не хочется делать кабинет мастера кукол,— говорил он (старик делает куклы).— Это будет инфантильно. Надо сделать мастерскую. Весь низ маленького арбатского домика расчищен под мастерскую. Фанер-ные стены побелены. Посередине большой стол, скорее верстак. Сделан он из снятой с петель двери, положенной на козлы. Половина стола накрыта клеенкой. Тут едят грубо нарезанную колбасу, разложенную на той же бумаге в которую она была завернута. Как каменщики или плотники во время перерыва.
Сзади — ширма, тоже составленная из нескольких дверей, снятых с петель и скрепленных вместе. А на стенах висят узорные решетчатые навесы арбатских подъездов. Так что мастерская одновременно напоминает какой-то двор. Можно под навесами прикрепить разнообразные входные звонки и устроить их перезвон. На полу — несколько коробок, из которых торчат еще недоделанные игрушки. А одна из них — механическая — стоит на столе и приводится в движение мотоциклетным мотором.
Кочкарев подслушал монолог невесты и в подходящую минуту вынырнул со своими уговорами насчет Подколесина. Вначале нужно удачно включиться, потому что каждому понятно, что тотчас последует испуг Агафьи Тихоновны. Так вот, испуг этот надо свести к минимуму, так как дело это житейское, понятное, надо только объяснить его толково и не напористо. Ведь невеста будет сейчас ахать и вскрикивать, пытаясь убежать, так не будь же дураком, Кочкарев, найди подход, будь мужчиной.
...А потом ему показалось, что дело сделано, и он уже было пошел в кондитерскую за Подколесиным, но только тут невеста, оправившись от испуга, стала расспрашивать. А Кочкарев теперь томится, поскольку мысленно считал себя уже пооедителем. Но через минуту для Кочкарева снова возникнет настоящий интерес в разговоре. Он натолкнется на тему о плевке.
Кочкарев расскажет, как один его знакомый, выпрашивая жалование у начальника, заработал плевок в лицо, впрочем, с последующим повышением жалования.
Кочкарев таким способом решает подбодрить невесту. Пускай, мол, плюнут отвергнутые женихи в ответ на ее грубость, советует Кочкарев невесте, но зато уберутся домой.
Однако, если, не теряя задачи, историю о плевке рассказать, зная, что она не о знакомом, а о тебе самом, то возникнет объемность.
Так в маленькой сцене даны будут три поворота, каждый из которых что-то добавит о человеке.
Пускай повороты эти контрастны и будто отрицают друг друга, тем лучше. Даже самые простые характеры на поверку наделены достаточно сложной психологией.
Сцена Андрея и Наташи в первом акте «Трех сестер» совсем маленькая. И совсем простая — он объясняется ей в любви. И утешает ее, потому что она смутилась.
Андрей любит Наташу, отвел ее в сторону и просит ее руки. Ясно, как день, ясно по первому чтению, ясно и ребенку, зачем же еще и разбирать?
Между тем суть, возможно, все еще спрятана.
Наташа совсем из другого круга. Генеральский дом, генеральские дети — и простая, «местная» девушка. Полюбить такую — значит как бы лично ощутить разницу двух сословий, двух стихий.
Принадлежал одной стихии, а теперь так понял, так почувствовал другую! Но сестры и Наташа друг друга не понимают. Для них она — безвкусная наивная дуреха. Для нее они — аристократки, насмешливые и беспощадные. Пропасть.
Вошла — и ничего нет страшнее этих взглядов, этих улыбок. Занять поменьше места, стать невидимой. Краснеет от каждого звука. Молодая, простая, неиспорченная наивная девчонка.
Но они, как ей кажется, вслух, публично смеются над ней, подтрунивают, так что можно провалиться сквозь землю. И у нее слезы, как у ребенка, рыданье, захлебывается от слез.
И вот в такой момент — любовные слова и предложение выйти замуж. Не просто: я вас люблю, сестры хорошие, а выкорчевать из нее это сознание пропасти.
— Я вас люблю, они хорошие, — такое усилие в этих словах, такая жажда поставить все на место, исправить, найти равновесие стихий. Все это не проходно, а долго, потому что слезы, и потому что пропасть, и потому что любовь. Любовь первая и объяснение первое, да еще в таких обстоятельствах.
Ведь такие слова, какие он говорит, нужно еще найти, нужно придумать, и нужно прорваться куда-то вглубь, сквозь этот ужасный разрыв.
Долгая и сильная сцена, она в конце акта — как удар, как с силой вышедшее наружу напряжение.
«Дорогая моя,
прошу вас,
умоляю,
не волнуйтесь.
Уверяю вас,
они шутят,
они от доброго сердца.
Дорогая моя,
моя хорошая,
они все добрые,
сердечные люди
и любят меня и вас...
О, молодость,
чудная, прекрасная молодость!
Моя дорогая,
моя хорошая,
не волнуйтесь так!..
Верьте мне,
верьте...
Мне так хорошо,
душа полна любви,
восторга...
О, нас не видят!
Не видят!
За что,
за что я полюбил вас,
когда полюбил —
о, ничего не понимаю.
Дорогая моя,
хорошая,
чистая,
будьте моей женой!
Я вас люблю,
люблю...
Как никого
никогда...»
Этой внезапной и неожиданной по откровенности сценой заканчивается акт.
Сцена эта должна запомниться, потому что она — как бы взамен целой истории любви Наташи и Андрея. А потом начнется совсем иной этап их взаимоотношений.
Прошел, может быть, год, у них уже ребенок. Обычно эту сцену решают так: вечер, скучающий муж читает, а жена в халате ходит и смотрит, не горит ли где лишняя свеча. Это так известно, что еще раз так делать невозможно. Есть иная возможность.
Наташа спрашивает Андрея: «Ты молчишь, Андрюшанчик?». А что если она вообще с некоторых пор озабочена переменой в муже? Взамен такой сильной любви — странная отчужденность. Молчаливость. Он читает, играет на скрипке, замкнут. Ни прежних ласк, ни прежней близости. Совсем другой.
Обычно предполагается, что она этого в нем не замечает. Что это — в порядке вещей. А если нет? А если этот вопрос существен?
Если этот вопрос — что ты молчишь, Андрюшанчик? — существен? Если вообще весь этот выход не для свечек? А просто потому, что муж опять исчез, ушел, читает?! А средства вернуть его — только свои, женские, «спальные» средства? Надо его вернуть к знакомому, своему, к тому, на чем у них строилась жизнь все время. И в чем, вероятно, она сильна, потому что она — женщина.
И пускай текст будет о Бобике и о простокваше, о свечах и о сестрах. Смотря ведь о чем думать при этом и чего добиваться. А добиваться надо, чтобы обнял, чтобы поцеловал и чтобы опять взглянул понятно, без сложностей, как раньше. И он поцеловал и взглянул без сложностей.
Она удовлетворилась и, успокоенная, ушла.
Но ему только хуже стало, пакостнее. Заметался, ищет, на чем бы выплеснуться. Была бы собака — нагнулся бы, схватил и ей выпалил все, но собаки нет, а вошел Ферапонт.
Схватил Ферапонта, притянул и стал говорить, жаловаться, спрашивать — не для ответа, изливая боль. А потом, когда понял, что это как-то глупо, когда ясно увидел, что перед ним именно Ферапонт, отошел, успокоился, молча полежал на диване и быстро вышел.
И у Ферапонта тогда тоже сверхрезкий ход. Видит, что барин притянул, что говорит о чем-то жарко, видит глаза хозяина, видит, что что-то случилось, что тот что-то выплескивает, но ничего не слышит, а хочется ответить чем-то важным, хочется оказаться «в соответствии», и тогда Ферапонт торопится втиснуть в маленькие паузы свои сообщения про блины и про протянутый через всю Москву канат. Как бы поддакивая барину в том, что все плохо — да, да, плохо, все плохо.
Так резко начинается второй акт.
Затем некоторое время на сцене никого нет.
Наконец входят и молчат Маша и Вершинин. А потом и между ними происходит острая и бурная цена, потому что Вершинин в таком настроении, что именно сегодня будет искать особой близости с Машей.
А у Маши ощущение, что вот-вот наступит миг, когда они станут преступниками, и ей хочется этот миг отсрочить, но и хочется, чтобы этот миг наступил.
Второй акт начинается бурными двойными сценами. Вслед за Машей и Вершининым являются Тузенбах и Ирина. Сначала они не видят Машу и Вершинина. Ирина опустошенная, бледная, еле дошла до дивана и приткнулась. А Тузенбах после паузы (тут каждая сцена должна быть отделена от предыдущей паузой, будто это совершенно отдельные, замкнутые диалоги, люди разбрелись по двое) подходит и садится перед диваном на корточки и начинает шутить с Ириной нежно, как с ребенком. Он шуточно-ласково себя перед ней расхваливает: у него тройная фамилия, но он при этом русский, православный, как все... Она устало смеется.
Затем Тузенбах видит, что они не одни в комнате, и уходит к другим, а Ирина долго сидит в каком-то сомнамбулическом, опустошенном состоянии и что-то бормочет: у какой-то женщины умер ребенок, Андрей проиграл массу денег, надо искать другую работу... Она вялая, беспомощная и почти ни к кому не обращается. Обрывки пустых мыслей в голове. Так бывает у детей. Их перед сном раздевают, и из них вяло выходят обрывки дневных забот.
Так проходят подряд четыре большие сцены второго акта. И в каждой сцене — то изменение, что произошло с каждым за это время.