Файл: Дойч. Структура Реальности.doc

Принцип Тьюринга, к примеру, вряд ли когда-либо всерьез под­вергался сомнению как практическая истина, по крайней мере, в его слабых формах (например, что универсальный компьютер мог бы пе­редать любую физически возможную среду). Критика Роджера Пенроуза —редкое исключение, поскольку он понимает, что противоречие принципу Тьюринга связано с предложением радикально новых теорий как в физике, так и в эпистемологии, а также некоторых интересных новых допущений в биологии. Ни Пенроуз, ни кто-либо другой пока не предложили хоть сколь-нибудь жизнеспособного конкурента принципу Тьюринга, поэтому последний остается общепринятой теорией вычис­ления. Тем не менее, высказывание о том, чтоискусственный интел­лектв принципе возможен, логично следующее из этой общепринятой теории, ни в коем случае не принимают как нечто само собой разуме­ющееся. (Искусственный интеллект —это компьютерная программа, которая обладает свойствами человеческого разума, включая ум, созна­ние, свободную волю и эмоции, но работает на аппаратном обеспече­нии, отличном от человеческого мозга). Возможность искусственного интеллекта ожесточенно оспаривают выдающиеся философы (включая, увы, и Поппера), ученые и математики и, по крайней мере, один вы­дающийся ученый, который занимается вычислительной техникой. Но, видимо, мало кто из этих оппонентов понимает, что противоречит при­знанному фундаментальному принципу фундаментальной дисциплины. Они не предлагают альтернативных основ для этой дисциплины, как это делает Пенроуз. Это все равно, что отрицать возможность нашего пу­тешествия на Марс, не замечая, что наши лучшие теории инженерного дела и физики утверждают обратное. Таким образом, они нарушают основной принцип рациональности, который состоит в том, что не сле­дует с легкостью отказываться от хороших объяснений.

Но не только оппоненты искусственного интеллекта не сумели включить принцип Тьюринга в свою парадигму. Мало кто вообще сде­лал это. Об этом свидетельствует тот факт, что прошло четыре десяти­летия после того, как был предложен этот принцип, прежде чем начали исследовать его следствия для физики, и еще одно десятилетие, прежде чем открыли квантовое вычисление. Люди принимали и использовали этот принцип на практике в рамках вычислительной техники, но его не рассматривали как неотъемлемую часть всего мировоззрения.

Эпистемология Поппера во всех практических смыслах стала об­щепринятой теорией природы и роста научного знания. Когда в любой области доходит до принятия правил экспериментов, как «научного сви­детельства», теоретиками из этой области, или уважаемыми научны­ми журналами для публикации, или врачами для выбора между кон­курирующими методами лечения, современные пароли подобны тем, которые предлагал Поппер: экспериментальная проверка, критика, те­оретическое объяснение и признание, что эксперименты подвержены ошибкам. По распространенным оценкам науки, научные теории пред­ставляют скорее как дерзкие гипотезы, чем как выводы, сделанные из накопленной информации, и разницу между наукой и (скажем) астро­логией правильно объясняют скорее на основе проверяемости, чем сте­пени подтверждения. В школьных лабораториях «создание и проверка гипотез» —основная цель. От учеников уже не ожидают, что они «научатся с помощью эксперимента», как это было в то время, когда учился я и мои современники —то есть, нам давали какое-нибудь устройство говорили, что с ним делать, но не излагали теорию, которую должны были подтвердить результаты эксперимента. Предполагалось, что мы выведем ее.

Даже являясь в этом смысле общепринятой теорией, эпистемология Поппера формирует часть мировоззрения очень немногих людей. Популярность теории Куна о последовательности парадигм —одна из иллюстраций этого. Если говорить серьезно, очень немногие филосо­фы соглашаются с заявлением Поппера о том, что «задачи индукции» больше не существует, потому что в действительности мы ни получа­ем, ни доказываем теории из наблюдений, а вместо этого используем объяснительные гипотезы и опровержения. Дело не в том, что многие философы —индуктивисты, или что они не согласны с описанием и предписанием научного метода Поппером, или верят, что научные те­ории действительно ненадежны из-за их статуса гипотез. Дело в том, что они не принимаютобъяснениеПоппером того, как все это работает. И снова здесь слышен отголосок истории Эверетта. Мнение большинст­ва заключается в том, что существует фундаментальная философская проблема, связанная с методологией Поппера, даже несмотря на то, что наука (везде, где она преуспела) всегда следовала этой методологии. Еретическое новшество Поппера принимает форму заявления, что эта методология всегда была обоснованной.

Теория эволюции Дарвина также является общепринятой теорией в своей области в том смысле, что никто всерьез не сомневается, что эволюция через естественный отбор, действующий на популяции с бес­порядочными вариациями, —это «происхождение видов» и, в общем, биологической адаптации. Ни один серьезный биолог или философ не приписывает происхождение видов божественному созданию или эво­люции Ламарка. (Ламаркизм, эволюционная теория, которую вытеснил Дарвинизм, был аналогом индуктивизма. Эта теория приписывала био­логические адаптации наследованию характеристик, к которым орга­низм стремился и которые он приобрел за всю свою жизнь). Однако, как и в случае с тремя другими основными нитями, многочисленны и широко распространены возражения чистому Дарвинизмукак объясне­ниюявлений в биосфере. Один класс возражений сосредоточивается на вопросе, было ли в истории биосферы достаточно времени для разви­тия такой колоссальной сложности путем только естественного отбора.

Для подтверждения подобных возражений не было выдвинуто ни одной жизнеспособной конкурирующей теории, кроме, вероятно, одной идеи (последними защитниками которой были астрономы Фред Хойл и Чандра Викремасингхе) о том, что сложные молекулы, на которых основана жизнь, зародились в открытом космосе. Однако цель таких возраже­ний не столько в том, чтобы противоречить модели Дарвина, сколько заявить, что нечто фундаментальное остается необъясненным в отно­шении того, как появились адаптации, наблюдаемые нами в биосфере.

Дарвинизм также критиковали за его цикличность, потому что он говорит о «выживании сильнейших» как об объяснении, в то время как «сильнейших» он определяет, обращаясь к прошлому, как тех, кто вы­жил. Существует и альтернатива: на языке независимого определения «пригодности» идее о том, что эволюция «благоприятствует сильней­шим», кажется, противоречат факты. Например, наиболее интуитив­ным определением биологической пригодности было бы «пригодность вида для выживания в определенной нише» в том смысле, что тигра можно было бы счесть оптимальной машиной для занятия именно той экологической ниши, которую занимают тигры. Стандартные примеры, которые противоречат «выживанию сильнейших», —это адаптации, та­кие, как хвост павлина, которые, на первый взгляд, делают организм гораздоменеепригодным для проживания в его нише. Подобные возра­жения вроде бы подрывают способность теории Дарвина достичь сво­ей первоначальной цели: объяснить, каким образом могли появиться видимые «модели» (т.е. адаптации) живых организмов через действие «слепых» законов физики над неживой материей без вмешательства це­леустремленного Творца.

Новшество Ричарда Доукинса, изложенное в его книгах The Selfish Gen²³иThe Blind Watchmaker²⁴.тем не менее, опять является заявлени­ем истинности общепринятой теории. Он считает, что ни одно из насто­ящих возражений неприукрашенной модели Дарвина при более внима­тельном изучении не является хоть сколь-нибудь существенным. Дру­гими словами, Доукинс заявляет, что теория эволюции Дарвина обес­печивает полное объяснение происхождения биологических адаптации. Доукинс развил теорию Дарвина в ее современной форме как теорию репликаторов. Репликатор, который лучше других реплицируется в дан­ной среде, в конце концов, вытеснит все остальные варианты самого себя, потому что, по определению, они реплицируются хуже. Выжива­ет вариант не сильнейшеговида(Дарвин это осознавал не полностью), а сильнейшегогена.Одно из следствий этого заключается в том, что иногда ген может вытеснить гены варианта (например, гены менее гро­моздких хвостов у павлинов) средствами (например, полового отбора), которые не обязательно продвигают благо для всего вида или его от­дельной особи. Но вся эволюция продвигает «благо» (т.е. репликацию) генов, реплицирующих наилучшим образом, —отсюда и пошел термин «эгоистичный ген». Доукинс объясняет все возражения и показывает, что теория Дарвина при правильной интерпретации не имеет ни одно­го из мнимых недостатков и действительно объясняет происхождение адаптации.

Именно версия дарвинизма Доукинса стала общепринятой теорией эволюции в практическом смысле. Однако она по-прежнему не являет­ся общепринятой парадигмой.Многих биологов и философов до сих пор не покидает ощущение, что в этом объяснении есть огромный пробел. Например, в том же смысле, в каком теория «научных революций» Ку­на оспаривает картину науки Поппера, соответствующая эволюционная теория оспаривает картину эволюции Доукинса. Это теорияпериодичес­ки нарушаемого равновесия,которая гласит, что эволюция происходит краткими периодами бурного развития, которые разделяют длитель­ные периоды равновесия. Эта теория даже может быть фактически ис­тинной. В действительности она противоречит теории «эгоистичного гена» не больше, чем эпистемологии Поппера противоречит высказы­вание о том, что концептуальные революции не происходят ежедневно или что ученые часто противостоят фундаментальным новшествам. Но как и в случае с теорией Куна, способ представления теории периоди­чески нарушаемого равновесия и других вариантов сценариев эволю­ции как решающих некоторую проблему, которую вроде бы пропустила предыдущая теория эволюции, открывает степень, в которой нам еще предстоит усвоить объяснительную силу теории Доукинса.

Для всех четырех нитей имелось очень неудачное следствие опро­вержения общепринятой теории, как объяснения, хотя серьезных кон­курирующих объяснений не предлагалось. Так получилось, что защит­ники общепринятых теорий —Поппер, Тьюринг, Эверетт, Доукинс и их сторонники - обнаружили, что непрерывно защищаются от уста­ревших теорий. Спор между Поппером и большинством его критиков (как я уже отметил в главах 3и 7),главным образом заключался в за­даче индукции. Тьюринг провел последние годы своей жизни, по сути защищая, высказывание о том, что человеческим мозгом управляют не сверхъестественные силы. Эверетт прекратил научное исследова­ние, перестав продвигаться вперед, и в течение нескольких лет теорию мультиверса почти в одиночку защищал Брайс ДеВитт, пока в 1970-х годах прогресс в квантовой космологии не вынудил ученых из этой области принять ее для практического использования. Однако проти­вники теории мультиверсакак объясненияредко выдвигали конку­рирующие объяснения. (Теория Дэвида Бома, о которой я упоминал в главе 4, —исключение). Вместо этого, как однажды заметил космо­лог Деннис Скьяма: «Когда дело доходит до интерпретации квантовой механики, нормы аргумента внезапно падают до нуля». Защитники те­ории мультиверса обычно сталкиваются с тоскливым, вызывающим, но бессвязным призывом к Копенгагенской интерпретации —в кото­рую, однако, вряд ли кто-то верит до сих пор. И наконец, Доукинс каким-то образом стал публичным защитником научной рациональнос­ти именно откреационизма,а в более общем смысле, от донаучного мировоззрения, которое со времен Галилео уже устарело. Самое угне­тающее во всем этом –то, что пока защитники наших лучших теорий о структуре реальности вынуждены расточать свою умственную энер­гию на тщетное опровержение и переопровержение теорий, ложность которых известна уже давно, состояние нашего самого глубокого зна­ния не может улучшиться. Как Тьюринг, так и Эверетт легко могли бы обнаружить квантовую теорию вычисления. Поппер мог бы разра­ботать теорию научного объяснения. (Если честно, я должен признать, что он действительно понял и разработал некоторые связи между сво­ей эпистемологией и теорией эволюции). Доукинс мог бы, например, продвигать свою собственную теорию эволюции реплицирующих идей (мимов).

Единая теория структуры реальности, которая и является темой этой книги, на самом прямом уровне, —это просто комбинация че­тырех общепринятых фундаментальных теорий о соответствующих им областях. В этом смысле данная теория тоже является «общепринятой теорией» этих четырех областей, рассмотренных как единое целое. До­статочно широко признаны даже некоторые из связей между этими четырьмя нитями. Значит, и моя идея также принимает форму: «Все-таки общепринятая теория истинна!» Я не только защищаю серьезное отношение к каждой из фундаментальных теорий как к объяснению ее собственного содержания, я утверждаю, что все вместе они обеспечи­вают новый уровень объяснения единой структуры реальности.

Я также утверждал, что ни одну из четырех нитей невозможно должным образом понять, не понимая трех других. Возможно, это и есть ключ к тому, почему всем этим общепринятым теориям не вери­ли. Все четыре отдельных объяснения имеют общее непривлекательное свойство, которое подвергалось всевозможной критике, как «идеализи­рованное и нереальное», «узкое» или «наивное» —а также «холодное», «механистическое» и «бесчеловечное». Я считаю, что в инстинктивном чувстве, которое стоит за подобной критикой, есть некоторая доля ис­тины. Например, из тех. кто отрицает возможность искусственного ин­теллекта, а по сути отрицает то, что мозг —это физический объект, мало кто действительно только пытается выразить гораздо более ра­зумную критику: что объяснение вычисления Тьюрингом, видимо, не оставляет места, даже в принципе, для любого будущего объяснения наоснове физикиумственных качеств, таких, как сознание и свободная воля. В этом случае для энтузиастов искусственного интеллекта рез­ко отвечать, что принцип Тьюринга гарантирует, что компьютер мо­жет сделать все, что может сделать мозг, —не лучший вариант. Это, безусловно, так, однако это ответ на основе предсказания, а проблема заключается в объяснении. Существуетобъяснительный пробел.

Я не думаю, что этот пробел можно заполнить без введения трех оставшихся нитей. Сейчас, как я уже сказал, я считаю, что мозг — это классический, а не квантовый компьютер, поэтому я не жду объ­яснения сознания как квантово-вычислительного явления некоторого рода. Тем не менее, я жду, что объединение вычисления и квантовой физики и, вероятно, более широкое объединение всех четырех нитей будет важным для фундаментальногофилософскогопрогресса, из кото­рого однажды последует понимание сознания. Чтобы читатель не счел это парадоксальным, позвольте мне провести аналогию с похожей проб­лемой из более ранней эпохи: «Что такое жизнь?». Эту проблему решил Дарвин. Смысл решения заключался в идее о том, что сложная и не­сомненно целенаправленная форма, которую мы наблюдаем в живых организмах, встроена в реальностьэмпирически,как вытекающее след­ствие действия законов физики. Законы физики конкретно подтверж­дали форму слонов и павлинов не более, чем это делал Создатель. Они не ссылаются на результаты, особенно на исходящие результаты; они просто определяют правила, в соответствии с которыми происходит взаимодействие атомов и им подобного. Сейчас данная концепция зако­на природы как набора законов движения является относительно новой. Я полагаю, что ее можно приписать Галилео и в какой-то степени Нью­тону. Предыдущая концепция закона природы заключалась в правиле, которое излагало,что происходит.Примером служат законы движения планет Иоганна Кеплера, которые описывали принцип движения планет по эллиптическим орбитам. Им можно противопоставить законы Нью­тона, которые являются физическими законами в современном смыс­ле. Они не упоминают об эллипсах, хотя при соответствующих усло­виях повторяют (и поправляют) предсказания Кеплера. Никто не смог бы объяснить, что такое жизнь, используя концепцию «закона физики» Кеплера, поскольку все искали бы закон, подтверждающий слонов так же, как законы Кеплера подтверждают эллипсы. Однако Дарвину было интересно, каким образом законы природы, не упоминавшие о слонах, могли, тем не менее, породить их так же, как законы Ньютона поро­дили эллипсы. Несмотря на то, что Дарвин не использовал ни одного конкретного закона Ньютона, его открытие было бы непонятно без то­го мировоззрения, которое лежит в основе этих законов. Я ожидаю, что решение проблемы «Что такое сознание?» будет зависеть от кван­товой теории именно в таком смысле. Оно не задействует никаких осо­бых квантово-механических процессов, но будет критически зависеть от квантово-механической, и в особенности, многовселенской картины мира.