Файл: Srednevekovij roman i povestj.pdf

Гартман фон Ауэ Бедный Генрих

Перевод со средневерхненемецкого Льва Гинзбурга

На свете рыцарь Гартман жил, усердно Господу служил

ичитывал, бывало, мудреных книг немало. Иная повесть давних дней

стара как мир, но скрыто в ней не просто развлеченье — скорбящему леченье

иутешенье в трудный час, — но и молитва про запас, а также в равной мере

призыв к любви и к вере… Да, Гартман выдумал не сам рассказ, что он расскажет вам: здесь все из книжек взято, им читанных когда-то.

Но не сочтите за порок, что он в начало этих строк вписал свое прозванье, в надежде на признанье

ина заслуженный почет,

чтоб вы, кто труд его прочтет, воскликнули бы с жаром: «Сей Гартман жил недаром! Недаром жил, писал не зря, и пусть небесного царя с ним будет милосердье за все его усердье!..» Так, из истории одной,

рожденной швабской стариной, проведал Гартман ныне о юном господине:

он был красив, изыскан, смел, он недостатков не имел, нет, люди в нем приметили одни лишь добродетели. Ничем судьбой не обделен, высокороден, щедр, умен, богат и, как известно,

прославлен повсеместно, — он всем богатствам предпочесть мог незапятнанную честь и неподкупность совести, как явствует из повести.

Он звался Генрих… Здесь у нас мы, в графстве Ауэ{284}, много раз слыхали это имя не наряду с другими,

а средь отважнейших бойцов, кто до конца стоять готов, не отступив ни шагу, служа добру и благу…

Итак, продолжим наш рассказ. Был Генрих верности алмаз, зерцало чистой радости, венец беспечной младости, корона скромности святой

всоединенье с добротой, щит и опора слабым… Недаром был он швабом! Он в каждом деле меру знал и всякий труд воспринимал как доброе деяние и щедрое даяние,

ниспосланное нам творцом… И, наконец, он был певцом,

встихах любовь воспевшим

вискусствах преуспевшим:

его столь внятный, честный слог любое сердце тронуть мог, и чуть ли не полсветом он признан был поэтом…

И вот, когда, казалось бы, сей юный баловень судьбы мог цвесть, почет вкушая, стряслась беда большая.

Беда стряслась, и грянул гром, и Генрих, как Авессалом{285}, скорбя, познал мгновенно, что все на свете бренно, что и на пиршестве подчас подстерегает гибель нас, о чем упоминанье имеется в Писанье…

Смертные! С истиной этой не спорьте:

«Media in vita, sumus in morte», —

то есть: «Средь жизни мы в лапах у смерти». К себе изреченье это примерьте.

Самые сильные, стойкие, смелые, — все мы как груши сгнием переспелые. О, приглядитесь к горенью свечи, рьяно пылающей в темной ночи! Разве она, что ваш дом озаряет,

врвеньи бездумно дотла не сгорает? Свет ее ярок, да короток век.

И не подобен ли ей человек?

Как бы мы ни были жизнью испытаны, плоть наша тленна, а дни наши считаны. В горьких слезах угасает наш смех. (Это, к несчастью, касается всех…)

Желчью сладчайшие блюда приправлены, ядом медовые вина отравлены, ветер внезапный, свиреп и жесток,

впору цветенья срывает цветок…

Все это Генрих на себе узнал, когда в его судьбе внезапно и мгновенно свершилась перемена. Слепой ли в том виновен рок? Нет! Кто, от Господа далек, ликует безмятежно, тот гибнет неизбежно!

Итак, возросший средь забав, богач, красавец, юный граф был поражен проказой — зловещею заразой.

И только признаки беды — недуга страшные следы — на юном этом теле сторонние узрели, как отвернулись от него

немедля все до одного, те, кто делил с ним смладу беспечных дней усладу. Он сразу стал невыносим

всем, кто еще недавно с ним (что было крайне лестным!) в родстве считался тесном.

Такой же в точности удел злосчастный Иов{286} претерпел, когда к нему вломилась

всевышнего немилость. Но если, истину ища, воспринял Иов не ропща костей своих гниенье как волю провиденья,

ирад был до скончанья дней во всем повиноваться ей,

ив столь ужасном виде,

не будучи в обиде на грозный божий приговор,

а устремивши к небу взор, всевышнему молился, чтоб тот к нему явился, —

то бедный Генрих средь невзгод взроптал на человечий род, в переизбытке горя с самой природой споря.

Он, погрузясь в кромешный мрак, поник, осунулся, обмяк, забилось сердце глухо за недостатком духа.

Истал его бессмыслен взгляд, и мед преобразился в яд, и тучей день затмился:

так тяжко он томился.

Исвет в очах его померк,

он мир презрел и жизнь отверг, прокляв без снисхожденья час своего рожденья.

Но духом он воспрянул вдруг, прослышав, что его недуг относят к излечимым по еле различимым оттенкам кожи на лице,

что где-то в некоем сельце был кем-то кто-то встречен, кто полностью излечен.

Ив Монпелье{287} он держит путь, дабы надежду почерпнуть и с помощью лекарства избыть судьбы коварство.

Но горек был врачей ответ: лекарства от проказы нет.

Ион, скорбя безмерно, направился в Салерно. Но, к сожалению, и там,

попав к великим докторам,

он не добился толку и плакал втихомолку, мечтая все-таки найти

того, кто б мог его спасти. И с лекарем первейшим он встретился в дальнейшем. И от него услышал весть:

«Ты излечим, лекарство есть, но верить в исцеление напрасно тем не менее…»

Стал Генрих бледен как мертвец. «Я не пойму тебя, мудрец!

Ты сердце мне не мучай Загадкой этой жгучей. Коль я и вправду исцелим, лечи меня питьем своим! Излечишь — и богатой тебе воздам я платой: алмазы, жемчуг, изумруд…

А хочешь — самый тяжкий труд я выполню с охотой, спасен твоей заботой…»

«Алмазы, жемчуг… Что за вздор! — ответил врач, потупив взор. — Поймите, Бога ради:

тут дело не в награде. Открыть вы просите секрет?

Что ж… Я б открыл, да толку нет. Ведь в том-то и коварство, что есть одно лекарство, которое бы вас спасло, все ваши беды унесло, но я даю вам слово — нет удальца такого,

чей ум, богатство или власть могли б добыть, отнять, украсть, купить хоть за полцарства заветное лекарство.

Жаль, что и я помочь не смог. Отныне врач вам — только Бог…» Как громом пораженный стоял наш прокаженный:

«Я проклят Богом и людьми! Богатство, деньги — все возьми, вплоть до моей одежды, но не лишай надежды!»

И врач — светило из светил —

страдальца в тайну посвятил: «Услышать приготовься:

то — не лекарство вовсе! То — не питье и не трава

ине волшебные слова, то — силы неба, где вы?! кровь убиенной девы! Невинную должны убить,

чтоб ты смог кровь ее добыть И, той омывшись кровыо, вновь обрести здоровье!

Но знай: насилье и разбой тебе заказаны судьбой! Здесь надобно желанье идущей на закланье.

Но, обойди хоть целый свет, кто б захотел во цвете лет погибнуть за другого?!

Я не встречал такого!

И вряд ли девственницы есть, что были б рады предпочесть сей нашей жизни грешной могильный мрак кромешный… Итак, прощай, мой бедный друг. Я все сказал… Замкнулся круг… Но всемогущ спаситель — единственный целитель».

И бедный Генрих отчаялся крайне, приобщенный к великой и страшной тайне:

в этом мире никто за него умереть не захочет, даже если проказа его источит!

И тогда решил он домой возвратиться, чтоб добром своим вовремя распорядиться, ибо жить на свете осталось мало

инадежд никаких у него не стало.

Так окрестные монастыри и аббатства получили весьма большие богатства от лица, оставшегося неизвестным, с пожеланием к настоятелям местным, чтоб они за душу его помолились

и чрез это грехи чтоб ему простились… К небывалым страданиям став причастным,

он тайком помогал горемычным, несчастным, своим дальним родичам обнищавшим, даже в доме его никогда не бывавшим.

И у многих довольством нужда сменилась, и казалось, что все это им приснилось.

Ну, а бедный Генрих решил понемногу собираться в последнюю дорогу,

апокуда укрыться от всех подале, чтобы люди и вовсе его не видали. Но куда бы он ни пришел, ни вышел,

всюду стон стоял, всюду плач он слышал: «О господь! Прегрешения отпусти нам ' и над нашим смилуйся господином!» Это — слух пополз о его болезни…

Сам же он, оказавшись в бездонной бездне, тоже горько стенал и, терзаясь люто, все искал утешения и приюта.

Долго Генрих бродил по дорогам окольным и сошелся с одним хуторянином вольным. Хуторянин в достатке жил и в покое. (Крепостным и не снится житье такое, — целый век их давит поборов бремя и, в ярме, они попираемы всеми…)

То-то радость Генриху!.. Раб его бывший, снисхожденье господское заслуживший, получивший волю из графских рук, стал богаче всех прочих крестьян вокруг. До чего же Генриху видеть приятно мужика, живущего столь опрятно, неустанно занятого трудом!..

И с отрадой вступил он в сей мирный дом. И хоть Генрих весь в язвах был от проказы, хуторянин не убоялся заразы,

апринял гостя с великим почтеньем,

чтобы скрасить болезнь ему своим попеченьем. То Бог вложил в простолюдина чистую душу христианина.

Он крепок телом. Его жена мила, дородна и мужу верна.

Идети украшают дом, — на радость матери с отцом.

Ив этой вот семье простой, сияя кротостью святой, нежнее ангелочка, росла меньшая дочка.

Она, еще дитя почти, годов не больше девяти, дышала лишь Христовым учением и словом.

Итак она решила жить, чтобы однажды заслужить его благоволенье,

хоть на одно мгновенье. Казалось: тот, кто вездесущ, ее взрастил средь райских кущ:

вней, созданной предвечным, все было безупречным… Старшие — сестры или брат — порой держаться норовят (без умысла дурного) подальше от больного, зато она все время с ним.

(О, как порыв сей объясним!) Все дни над ним хлопочет, расстаться с ним не хочет. Невиннейшее существо, она в страдании его Господень перст узрела, и сила в ней созрела.

И Генрих привязался к ней. Ах, дружбы чище и верней ведь и на самом деле он не встречал доселе.

И он дарил ей все, что мог: то зеркальце, то поясок, то новую гребенку.

Что надобно ребенку?..

И добрым словом привечал, и шутки ради величал, без тени мысли скверной, своею благоверной.

И этим прозвищем горда, она и вправду никогда его не покидала и вместе с ним страдала.

И то была Христова кровь, жизнь, перешедшая в любовь, что в детском сердце этом пылала дивным светом… И так три года истекло.

И хоть страдал он тяжело, а немощное тело почти что омертвело,

согрет был Генрих тем теплом, что согревало этот дом,

всемействе, столь счастливом, сколь и благочестивом. Желая Генриху помочь,

все трое — мать, отец и дочь —

по вечерам сидели вблизи его постели…

Так и в ненастный вечер тот, уставши от дневных забот, все пребывали снова у бедного больного

и горевали вместе с ним, что злобный рок неумолим… Хозяина немало грядущее пугало.

И вправду знал он наперед, что вслед за тем, как граф умрет, придет властитель новый, воистину суровый, кто их нещадно разорит… И хуторянин говорит:

«Вы нас не обездольте… Вопрос задать дозвольте! О, наш любимый господин, хоть я и дожил до седин, — соображаю скверно:

я слыхивал, в Салерно полно великих докторов, презнаменитых мастеров. Что толку в их науке, коль длятся ваши муки?..» И бедный Генрих зарыдал: «Я твоего вопроса ждал. Но лекарь здесь не нужен:

сей жребий мной заслужен… Да, — Генрих, всхлипнув, продолжал, — я, жалкий червь, воображал, что я добыл по праву богатство, власть и славу и что открыты предо мной ворота радости земной, что ждут меня утехи за некие успехи.

Но позабыл я лишь одно; все это Богом мне дано, а то, что им дается, то и назад берется.

Так я, глупейший из глупцов, вообразил в конце концов, что обойдусь без Бога, имеючи столь много земель и всякого добра,