Файл: Srednevekovij roman i povestj.pdf

в Салерно, в самом деле, провел я две недели, У всех врачей перебывал,

но тщетно, тщетно к ним взывал

ислезы лил обильно: искусство их бессильно!

И вдруг, представь, я узнаю: чтоб излечить болезнь мою, на смерть должна решиться, ножа не устрашиться одна из мужественных дев,

что, смертный страх преодолев, под нож зловещий ляжет, себя убить прикажет.

И нож ей сердце рассечет,

икровь из сердца потечет,

и, той омывшись кровью, я обрету здоровье.

Но так уж создан род людской, что не найти души такой, которая готова погибнуть за другого.

Иобречен я на позор, пока Господень приговор не снимет в час кончины с меня моей кручины…»

И, услышав, что Генрих сказал отцу, обратила дева молитвы к Творцу, и она стояла в ногах господина,

словно ангел небесный, чиста и невинна.

Ипока говорил он, она замерла

ислова его в сердце своем заперла, чтобы спрятать их там до глубокой ночи,

ислеза ей туманила ясные очи.

А когда опустилась ночная мгла, она сон родительский стерегла, и, в ногах у них лежа, едва дышала, и слезами ноги их орошала.

И тогда проснулись отец и мать,

иони не могли ничего понять: отчего их дочь лишилась покоя,

не стряслось ли с ней несчастье какое? Не хотела она сказать ни слова, но отец посмотрел на нее сурово,

иона, повинуясь отцовской воле отвечала: «Страшусь я ужасной доли, ожидающей нас, как сразит кончина

дорогого нашего господина.

Идобро и честь мы тогда утратим, навсегда отмеченные проклятьем. Не дождаться такого графа нам боле, и опять мы окажемся в злой неволе». «Ты права, — родители отвечали, — мы и сами-то вне себя от печали.

Но хоть жизнь безрадостна и жестока, в причитаниях наших не много прока. Не поможем графу мы ни слезами, ни своими жалостными словами.

Ипускай нас самих ожидают напасти, изменить все это не в нашей власти. Мы веленью Господа не перечим,

так что, видишь, графу помочь нам нечем…» Крестьянин мнил утешить дочь, а между тем она всю ночь ни разу не сомкнула глаз, и жар в ее груди не гас.

Иснова сутки протекли,

вновь спать родители легли, а дева в то мгновенье свершает омовенье.

Во глубине ее души, в той заповеданной тиши, решение созрело:

пасть за святое дело! Недетской твердости полна, молилась истово она.

О, как легко и сладко до капли, без остатка,

за господина жизнь отдать! О, только бы отец, и мать,

играф, в своей печали, перечить ей не стали! Ужасен был бы их запрет!

Где явь? Где сон? Где смысл? Где бред?.. О небо! Смилуйся над ней!..

Но тут родительских ушей стенания коснулись,

имать с отцом проснулись.

«Да что же ты с собой творишь? Да ты вторую ночь не спишь!

Имы не спим из-за тебя! Утешься… Пощади себя… Господь терпел и нам велел.

Исостраданью есть предел.

Да ты сама едва жива!..» Увы! Напрасны все слова!

О мыслях, что в ней созревали, крестьяне не подозревали. Тогда ответила она: «Погибнуть скоро я должна за господина своего!

Да вы ведь сами от него узнали обо всем подробно., Что исцелить его способно, известно, стало быть, и вам.

Ия ему всю кровь отдам, лекарством нужным обладая: чиста, невинна, молода я, и хватит духа у меня, жестокой смерти не кляня, пасть ради графа дорогого, коли нет выхода другого!» Отец и мать в печали сладчайшей отвечали:

«Забудь, забудь об этом, дочь. Не в силах ты ему помочь, ведь ты совсем еще дитя, а смерть приходит, не шутя, кого угодно скосит да имени не спросит. Благодарение судьбе,

со смертью встретиться тебе с тех пор, как ты родилась, еще не доводилось.

А что такое «умереть»? Вовек не просыпаться впредь, вовек не видеть света. Пойми, что значит это!

Страшись к сей бездне подойти! Назад оттуда нет пути:

моленья безответны, и сожаленья тщетны.

Спешим тебя предостеречь: смотри, идет о жизни речь! А что — помилуй Боже!

на свете есть дороже?..» Так бедные отец и мать пытались дочь увещевать

то ласковым и добрым словом, то наставлением суровым.

Идочь сказала наконец:

«Мой добрый, дорогой отец! Хоть небогата я умом, и прежде знала я о том,

что смерть, сжирая все живое, в мои года страшнее вдвое. Но кто до старости дотянет,

счастливей все равно не станет. Ведь смерть нагрянет и к нему,

ивсе, чем жил он, — ни к чему! Увы, не стоило трудиться, на свет не стоило родиться,

когда нам, смертным, суждено, сейчас ли, завтра, — лишь одно! Я предпочту иную участь:

угаснуть в юности, не мучась,

ивместо жизни быстротечной вкусить услады жизни вечной. Я знаю: милостивый Бог меня допустит в свой чертог,

инет у вас причины

для столь большой кручины… Родимые отец и мать!

Молю: не надо горевать, на небо негодуя.

Все беды отведу я от дома нашего, от вас.

Едва пробьет мой смертный час, воспрянет повелитель — наш добрый покровитель.

Коль будет здравствовать наш граф, никто не тронет ваших прав, но бедствия неотвратимы,

коль смерть его не отвратим мы. Теперь вам ясно, почему свои жребий с легкостью приму.

Пора спешить, пока не поздно! Беда нависла грозно!..» Мать безутешно слезы льет: «Душа-то у тебя не лед!

Ты только, доченька, подумай, как много в жизни сей угрюмой познали горя мы и зла, покуда ты не подросла!

Все, что смогли, тебе мы дали, но не такой мы платы ждали. За что же ты мне сердце рвешь? Нет! Замысел твой нехорош!

Ведь ты, давая свой обет, ввергаешь нас в пучину бед. Иль не завещано Творцом чтить после Бога мать с отцом?! Иль Бог послушным детям не платит долголетьем,

чтоб после их принять в раю?! Ты молодую жизнь свою сама отдать нам рада?

Нам этого не надо!

На что он, граф, с его добром? Коль ты умрешь, и мы умрем, лишившись дочери родной:

ведь живы мы тобой одной. Ты в жизни всем была для нас: отрадой старых наших глаз,

исолнечным весенним светом,

идевственности юным цветом, успевшим дивно расцвести, была нам посохом в пути, была нам нашим раем… И мы тебя теряем? Беспомощные старики, ужель, рассудку вопреки,

мы жить должны в тоске постылой, рыдая над твоей могилой?

Нет, дочка, этого не будет! Иначе Бог тебя осудит!..» И дева отвечает ей:

«Что есть родителей родней? Какими высказать словами, в каком долгу я перед вами? Любовью вашей рождена, сколь щедро я награждена! Без вас была бы я несчастна: я это помню ежечасно.

Вы дали сердцу моему любовь и силу, страсть — уму

инаделили красотою,

которой, может, я не стою: повсюду люди говорят, что на земле на всей навряд еще отыщется девица,

что красотой со мной сравнится. И не было б страшнее зла, когда б ослушаться смогла или обидеть вас коварно

я, кто навек вам благодарна!., Тебя, моя родная мать, святой готова я назвать.

Так загляни в мою ты душу: с годами я все больше трушу,

чтоб твердый дух мой не ослаб

ижертвой сатанинских лап внезапно плоть моя не стала, чтоб муки я не испытала, вдруг над собой утратив власть! О, как легко в безумье впасть! А где ж душе ограда от злобных козней ада?!

Жизнь — это пагуба одна: смущает души сатана.

О горе! Постепенно мы катимся в геенну.

И хоть всемилостивый Бог меня пока что уберег от вожделений грязных, таящихся в соблазнах,

от низменных мирских сует, — я все ж страшусь: с теченьем лет не устоять пред искушеньем, что будет небу поношеньем! Страшусь, что овладеет мной та жажда радости земной, та дьявольская сила, что столько душ сгубила!

И пусть я завтра поутру по воле Господа умру, я снова повторяю:

не много я теряю!

Что жизнь? Ее услады — яд, любовь — беда, томленье — ад, ее богатство — нищета, а долголетие — тщета, желание порочно,

ивсе в ней, все непрочно.

Цвет вянет, старятся сердца, и лишь страданьям нет конца, лишь смерть, что окаянна, прочна и постоянна.

И от нее вас не спасут ни светский, ни духовный суд,

ни знатное происхожденье, ни щедрое вознагражденье,

ни власть, ни ум, ни красота, ни сладкозвучные уста:

она, хоть миру ненавистна,

визвестном смысле бескорыстна. Что ей бесчестье? Что ей честь? Что прямодушие? Что лесть? Что истина? И что — обман?

И жизнь и юность — все туман!.. Да, все вокруг туман и пыль… Покрыта мерзостная гниль богато вышитым ковром… Сие не кончится добром!

По топи человек идет:

путь в преисподнюю ведет!.. Так стоит ли себя терзать, моя возлюбленная мать, коль дочь любимая твоя стремится в лучшие края,

внадзвездные пределы

от грозного удела?

Ведь платят дорогой ценой за счастье дочери родной! Ты в этом убеди отца.

Несчастный! Нет на нем лица. Утешь его и успокой:

он мучим страхом и тоской. Увы, в слепой любви ко мне постичь не может он вполне, какое все мы вскоре преодолеем горе!

Лишь я навек сомкну глаза, — тотчас рассеется гроза и, может быть, на годы, минуют вас невзгоды.

Но предположим: год иль два я буду все еще жива, а наш заступник умирает —

и новый князь нас разоряет. Скажи, что ждет меня тогда? Неодолимая нужда, забота о голодном муже?!

Такая участь — смерти хуже. Однако ты себе представь на миг совсем другую явь: граф жив, и я жива-здорова, никто нас не лишает крова, я графу бедному служу.

Но вот я замуж выхожу: не за него, а за другого!

Ты спросишь: «Что же тут дурного?» Так знай: коль мужа полюблю, то господина оскорблю.

Амужа коль возненавижу, тем самым Господа унижу.

Аэто — смерть. А это — ад… О, нет мне, нет пути назад!

Я жизнью тягощусь земною. Но день настанет, и за мною, уставшей от забот земных, небесный явится жених,

тот, кто меня столь долго жаждет, по ком больное сердце страждет, кому бы я отдать хотела жар моего младого тела,

жених мой — земледелец вольный, отрада деве богомольной.

Легко за плугом он идет в чудо-борозды ведет.

И в том крае нет ни морозов, ни зноя, — достаток в домах, изобилье сплошное, и там куры не дохнут, телята не мрут, и детишки голодные не орут.

Ни жажды, ни голода там не знают, ни о чем не печалятся, не страдают, несчастья не тяготеют над ними.

Старики там становятся молодыми.

Не грозят им ни паводком, ни пожаром. И работать не надо — бери все задаром! Вот куда я стремлюсь, мать моя дорогая. Отпусти же дочь свою, не ругая.

Плохо людям слабым, маленьким, беззащитным: то огонь, то вода, то еще что грозит нам.

Все, что год создавал, разрушают в мгновенье то пожар, то буря, то наводненье.

Если ты жалеешь меня и любишь, то запретом дочь свою не погубишь,

чтоб любовь я за нелюбовь не считала и пред Господом нашим, Иисусом Христом, чтоб предстала,

чья любовь не знает различий меж мною, жалкой нищенкой, и королевской женою… Да, конечно, чтить родителей надо,

эту заповедь помню я, Христа возлюбившее чадо. Кровь от крови и плоть я от вашей плоти.

Вы, что дали мне жизнь, эту жизнь бережете.

Но еще есть заповедь на скрижали: чтоб мы также и самих себя уважали,

ичтоб верность сами себе мы хранили

исвое достоинство не уронили. Говорят, так часто на свете бывает,

кто других веселит, тот порой о себе забывает, восхваляя других, сам впадаешь порой в униженье» почитая других, вдруг теряешь к себе уваженье.

Да, я буду любить вас, до гроба вам верной останусь, но себя не унижу, с мечтой своей не расстанусь. Вы, родители милые, дочь родную простите.

Коль мне блага желаете, с миром меня отпустите. Нет, уж лучше заставить вас поплакать недолго, чем забыть свою цель и не слышать веления долга! Час прощания близок. Я с жизнью сливаюсь иною. Мои сестры и братья вам радостью будут земною,

иони вас утешат, одних вас в беде не оставят!

Но ни жалость, ни слезы меня отступить не заставят! Ни за что не сверну я с указанной Богом дороги, господина лишив единственной в мире подмоги… И, его воскресив, сама обрету я спасенье, хоть и тягостно сердцу постигшее вас потрясенье. Но стенать над моим не придется вам гробом

или видеть меня умирающей, мучимой смертным ознобом.

Исебя не терзайте вопросом: где мы дочь свою похороним? Там, где смерть я приму, вход закрыт навсегда посторонним. В Салерно это случится, где нам суждено разлучиться,

чтоб, уйдя от дьявола, от духа злого, встретиться снова… Так смерть моя будет вам искупленьем, а мне — избавленьем…»

Икогда они увидали,

что, как бы они ни рыдали, дочь им не переубедить, — зря только раны бередить, — и все, что с нею происходит, от Бога на нее нисходит, и, очевидно, неспроста ребенку, девочке, в уста божественная сила такую речь вложила, — они смекнули наконец,

что здесь не прихоть!.. Здесь Творец гласит ее устами… (Иль мы не помним с вами, сию историю излагая,

возмужание святого Николая,{288} который младенцем еще, в колыбели, чего ни с кем не бывало доселе, воспринял святое ученье Христово, чудесно постигнув господне слово?..) И в душе они оба решили, что пред Господом бы согрешили,

если б дочь отговаривать смели от указанной Господом цели.

Но едва они так решили, как разом горе им затуманило разум:

нет, не выдержать этого расставанья, несмотря на любые обоснованья!.. Им худо, им страшно было, от ужаса их знобило.

И, сидя на постели, они окаменели.

Что делать? Куда податься? На уговоры поддаться?

Но если на это решиться — значит, ее лишиться?.. Сидели они, гадали:

как же быть с нею дале?..

Имать сказала: «Все равно! Все небесами решено.

Ипровиденью безразлично, что наше горе безгранично. Так приготовимся теперь

к страшнейшей, к худшей из потерь. Перечить дочери не станем, хоть сердце в кровь себе израним.

Как умрет она, — сами умрем в одночасье!.

Иони ей дали свое согласье.

Чистейшая дева, узнав об этом, той же ночью, перед рассветом, несчастному графу стучит в окно.

«Вы спите?» — «Нет, не сплю давно. Но объясни сначала, ты что так рано встала?»

«Ах, как же я уснуть могу, коль перед вами я в долгу. И так я вас жалею, что и сама болею!»

Он прошептал, едва дыша: «Спасибо, чистая душа! Да будет воздаянье тебе за состраданье.