Файл: Лотман Ю.М. Культура и взрыв.pdf

Баратынский Е. А. Поли. собр. стихотворений. Т. I. М., 1936. С. 138.

==253

Основа примирения со смертью - если исключить религиозные мотивировки - ее естественность и независимость от воли человека. Неизбежность смерти, ее связь с представлениями о старости и болезнях позволяют включить ее в нейтральную оценочную сферу. Тем более значимыми оказываются случаи соединения ее с понятиями о молодости, здоровье, красоте - то есть образы насильственной смерти. Присоединение признака добровольности придает этой теме оптимальную смысловую нагрузку. Сложность создаваемых при этом смыслов заключается в том, что для того, чтобы сделать ситуацию носительницей значения, она должна восприниматься как противоречащая естественному (т. е. нейтральному) порядку вещей. Стремление сохранить жизнь - естественное чувство всего живого. Возможность ссылки на естественные законы природы и на непосредственное, свободное от теорий чувство - достаточно веское основание для того, чтобы придать основанным на этом рассуждениям бесспорную убедительность. И именно убедительность такой позиции заставляет Шекспира правда, устами Фальстафа - сказать следующее: «Еще срок не пришел, и у меня нет охоты отдавать жизнь раньше времени. К чему мне торопиться, если бог не требует ее у меня? Пусть так, но честь меня окрыляет. А что если честь меня обескрылит, когда я пойду в бой? Что тогда? Может честь приставить мне ногу? Нет. Или руку? Нет. Или унять боль от раны? Нет. Значит, честь - плохой хирург? Безусловно. Что же такое честь? Слово. Что же заключено в этом слове? Воздух. Хорош барыш! Кто обладает честью? Тот, кто умер в среду. А он чувствует ее? Нет. Слышит ее? Нет. Значит, честь неощутима? Для мертвого - неощутима. Но, быть может, она бу-

==254

дет жить среди живых? Нет. Почему? Злословие не допустит этого. Вот почему честь мне не нужна. Она не более как щит с гербом, который несут за гробом. Вот и весь сказ» *.

Фальстаф трус. Но объективность шекспировского гения позволила заставить нас слушать не бормотание труса, а безупречное изложение концепции, предвосхищающей концепцию сенсуалистической этики. Обгоняя столетия, Фальстаф излагает сенсуалистические идеи полнее и объективнее, чем это делает Франц Моор. В монологе Фальстафа перед нами не трусость, а смелость смелость теоретика, не боящегося сделать из исходных посылок крайние выводы. Комический персонаж вырастает здесь до идеолога, а конфликт приобретает характер столкновения идей. Каждая из них, внутри себя, обладает не только психологической, но и логической оправданностью.

Позиция, противоположная фальстафской, реализуется в культуре как апология героизма, находящего свое крайнее проявление в героическом безумии. Арабская надпись на ордене Шамиля из эрмитажной коллекции гласит: «Кто предвидит последствия, не сотворит великого». В этих словах - законченная философия истории. Она заставляет вспомнить многочисленные апологии героического безумия, вплоть до «Безумцев» Беранже, вызвавших в переводе В. Курочкина столь громкий отклик в русской народнической среде.

Особой формой победы над смертью и преодоления ее является самоубийство (например, обдуманное самоубийство супругов Лафаргов).

Уильям Шекспир. Поли. собр. соч. в 8-ми т. Т. IV. М., 1959. С. 103.

«Конец! как звучно это слово...»

==255

Обширная работа Мишеля Вовеля «Смерть и Запад. От 1300 г. до наших дней»* убедительно показывает, что стабильность и ограниченность исходного языка является стимулом его лавинообразных трансформаций, превращающих исходное содержание в формальность. Именно это позволяет, превратив в формализованный набор средств выражения, идею смерти отделить от первичного ряда значений и превратить в один из универсальных языков культуры.

Аналогичный процесс протекает в культурной символике секса. Коренная ошибка фрейдизма в игнорировании того факта, что стать языком можно только ценой утраты непосредственной реальности и переведения ее в чисто формальную - «пустую» и поэтому готовую для любого содержания - сферу. Сохраняя непосредственную эмоциональную (и всегда индивидуальную) реальность, свою физиологическую основу, секс не может стать универсальным языком. Для этого он должен формализоваться, полностью отделиться, как это показывает пример признающего поражение павиана **, от сексуальности как содержания. Распространение различных вариантов фрейдизма, охватывающее целые пласты массовой культуры XX века, убеждает, что они менее всего опираются на непосредственные импульсы естественной сексуальности. Они - свидетельство того, что явления, сделавшись языком, безнадежно теряют связь с непосредственной внесемиотической реальностью. Эпохи, в которые секс делается объектом обостренного внимания культуры, -

Michel Vovelle. La mort et l'Occident. De 1300 à nos jours. Gallimard, 1983.

В столкновении самцов павиана побежденный признает свое поражение с помощью жеста, имитирующего сексуальную позу самки.

==256

время его физиологического упадка, а не расцвета. Из области семиотики культуры он вторично возвращается в физиологическую практику, но уже как третичная метафора культуры. Попытки возвратить в физиологическую практику все то, что культура производит в первую очередь со словом, делают не культуру метафорой секса, как утверждает Фрейд, а секс метафорой культуры. Для этого от него требуется лишь одно - перестать быть сексом.

==257

00.htm - glava19

Перспективы

Итак, взрывы - неизбежный элемент линейного динамического процесса. Уже было сказано, что в бинарных структурах эта динамика отмечена резким своеобразием. В чем же заключается это своеобразие?

В тернарных структурах самые мощные и глубокие взрывы не охватывают всего сложного богатства социальных пластов. Центральная структура может пережить столь мощный и катастрофический взрыв, что грохот его, безусловно, отзовется на всей толще культуры. И все же, в условиях тернарной структуры утверждение современников, а за ними и историков о полном разрушении всего строя старой системы является смесью самообмана и тактического лозунга. И речь здесь идет не только о том, что абсолютное уничтожение старого

==258

невозможно ни в тернарных, ни в бинарных структурах, но и о более глубокой вещи: тернарные структуры сохраняют определенные ценности предшествующего периода, перемещая их из периферии в центр системы. Напротив того, идеалом бинарных систем является полное уничтожение всего уже существующего как запятнанного неисправимыми пороками. Тернарная система стремится приспособить идеал к реальности, бинарная - осуществить на практике неосуществимый идеал. В бинарных системах взрыв охватывает всю толщу быта. Беспощадность этого эксперимента проявляется не сразу. Первоначально он привлекает наиболее максималистские слои общества поэзией мгновенного построения «новой земли и нового неба», своим радикализмом.

Цена, которую приходится платить за утопии, обнаруживается лишь на следующем этапе. Характерная черта взрывных моментов в бинарных системах - их переживание себя как уникального, ни с чем не сравнимого момента во всей истории человечества. Отмеченным объявляется не какой-либо конкретный пласт исторического развития, а само существование истории. В идеале - это апокалиптическое «времени больше не будет», а в практической реализации - слова, которыми Салтыков завершает свою «Историю одного города»: «История прекратила течение свое». С этим связано стремление заменить юриспруденцию моральными или религиозными принципами.

В «Капитанской дочке» есть место, привлекающее внимание с этой точки зрения: Маша Миронова приезжает в столицу, чтобы спасти попавшего в беду Гринева. Между ней и государственно мыслящей Екатериной II происходит примечательный разговор. Узнав, что ее собесед-

==259

ница - дочь казненного пугачевцами капитана Миронова, Екатерина говорит: «Вы сирота: вероятно, вы жалуетесь на несправедливость и обиду?» Ответ следует неожиданный: « - Никак нет-с. Я приехала просить милости, а не правосудия»*. Эта тема, которую Пастернак в «Докторе Живаго» назвал «беспринципностью сердца», волновала Пушкина в тридцатые годы, и он к ней неоднократно возвращался. В «Анджело» герой - суровый моралист, впавший в грех, осознав свое падение, проявляет по отношению к себе ту же бесчеловечную принципиальность, которая руководила им при осуждении преступников: ... Дук тогда: «Что, Анджело, скажи, Чего достоин ты?» Без слез и без боязни

С угрюмой твердостью тот отвечает: <Казни...» **.

Однако торжествует не справедливость, а милость: Изабела Душой о грешнике, как ангел, пожалела.

И весь смысл поэмы сжат в заключительное, вынесенное графически в отдельную строку; И Дук

его простил ***.

Наконец, в этом же ряду призывов к милости звучит итоговый стих

И милость к падшим призывал... ****

Пушкин А. С. πολη. собр. соч. Т. VIII, кн. 1. С. 372.

*Там же. Т. V. С. 128—129. Благодаря графической структуре, пауза перед последним стихом придает ему характер итогового высказывания всей поэмы. Там же.

***Ср. более ранний вариант этой строки: И милосердие воспел.

Стих этот связан единством с предшествующим: «Что вслед Радищеву восславил я свободу», соединяющим «Памятник» и оду «Вольность» как начало и завершение пути.

К оглавлению

==260

Милость противостоит Закону, который и был в сущности героем оды «Вольность».

В антитезе милости и справедливости русская, основанная на бинарности, идея противостоит латинским правилам, проникнутым духом закона: Fiat justifia - pereat mundus и Dura lex, sed lex *.

Тем более знаменательно устойчивое стремление русской литературы увидеть в законе сухое и бесчеловечное начало в противоположность таким неформальным понятиям, как милость, жертва, любовь. За этим вырисовывалась антитеза государственного права и личной нравственности, политики и святости.

С Гоголя, особенно с его «Выбранных мест», начинается традиция противопоставления государственного закона и человеческой морали. Хотя гоголевский совет исправлять пьяного