Файл: Bakhtin.doc

Средневековые люди были равно причастны двум жизням — официальной и карнавальной, двум аспектам мира — благоговейно-серьезному и смеховому. Эти два

В этом суждении проявляется буржуазная морализирующая тенденция (в духе более позднего гробианства), но одновременно и стремление обезвредить пародии.

109

аспекта сосуществовали в их сознании. В очень яркой и наглядной форме это сосуществование отражалось на страницах иллюминованных рукописейXIIIиXIVвеков, например, легендариев, то есть рукописных сборников житий святых. Здесь в пределах одной стра­ницы совмещаются благоговейно-строгие иллюстрации к житийному тексту с целым рядом свободных, то есть не связанных с текстом, изображений химер (причудли­вых сочетаний человеческих, животных и растительных форм), комических чертей, жонглеров с их акробатиче­скими трюками, маскарадных фигур, пародийных сце­нок и т. п., то есть чисто карнавальных гротескных образов. И все это, повторяем, в пределах одной и той же страницы. Плоскость страницы, как и сознание сред­невекового человека, вмещало в себя оба аспекта жиз­ни и мира¹. Но не только в книжной миниатюре, айв росписи средневековых церквей (о чем мы уже говорили), и в церковной скульптуре мы наблюдаем то же сосуществование благоговейно-серьезного и стро­гого с карнавально-гротескным. Особенно характерна роль химеры (этой квинтэссенции гротеска), которая буквально вторгается повсюду. Но и в изобразительных искусствах средневековья строгая внутренняя граница разделяет оба аспекта: они сосуществуют рядом друг с другом, однако не сливаются и не смешиваются.

* # #

Итак, народная смеховая культура средневековья была в основном ограничена островками праздников и рекреаций. Рядом с ней существовала официальная серьезная культура, строго отграниченная от площадной культуры смеха. В этой последней повсюду пробивались ростки нового мировоззрения, но, замкнутые в специ­фических формах смеховой культуры, разбросанные по изолированным утопическим островкам народно-празд­ничного, рекреационного и застольного веселья или в

¹ Недавно у нас опубликована в высшей степени интересная книга — «Неизвестный памятник книжного искусства. Опыт восста­новления французского легендария XIII века». М.—Л., 1963. Книга издана под редакцией В. С. Люблинского, руководившего восстановле­нием памятника — уникального легендария XIII века. Страницы этого легендария могут послужить исключительно яркой и полной иллюст­рацией к сказанному нами (см. великолепные анализы В. С. Люб­линского на с. 63—73 названной книги).

зыбкой стихии фамильярной разговорной речи, эти ростки не могли разрастись и распуститься. Для этого они должны были пробиться в большую литера­туру.

Уже на исходе средневековья начинается процесс взаимного ослабления границ между культурой смеха и большой литературой. Низовые формы начинают все более и более проникать в верхние слои литературы. Народный смех проникает в эпос, повышается его удель­ный вес в мистериях. Начинают расцветать такие жан­ры, как моралите, соти, фарсы. Для XIVиXVвеков ха­рактерно появление и расцвет шутовских обществ — «Королевство Базош», «Ребята без печали»¹и др. Сме­ховая культура начинает выходить за узкие празднич­ные грани, стремится проникнуть во все сферы идеоло­гической жизни.

В эпоху Ренессанса этот процесс завершился. В рома­не Рабле средневековый смех нашел свое высшее выра­жение. Он стал здесь формой для нового свободного и критического историческогосознания. И эта высшая стадия смеха была уже подготовлена в средние века.

Что касается до античной традиции, то она сыграла значительную роль только в самом процессе осознания и теоретическогоосвещения средневекового на­следия смеха. Мы видели, что ренессансная философия смеха опиралась на античные источники. Нужно ска­зать, что во французском возрожденииXVIвека на пер­вом плане находится вовсе не «классическая» традиция античности — не эпос, не трагедия, не строгие жанры лирики, то есть вовсе не та традиция, которая стала определяющей для классицизмаXVIIвека,— а Лукиан, Афиней, Авл Геллий, Плутарх, Макробий и др. эруди-

«Королевство Базош»— общество для постановки моралите. Состояло оно из секретарей парламентских адвокатов. Пер­вую привилегию это общество получило еще при Филиппе Красивом. В дальнейшем basochiens разработали особый вид заключительной игры — «Parades». Эти «парады» широко пользовались правами смеха на вольность и непристойность. «Basochiens» составляли также паро­дии на священные тексты и «Sermons joyeux», т. е. комические проповеди. За свои постановки «Королевство Вазош» часто подверга­лось запрещениям и репрессиям. В 1547 г. это общество было окон­чательно ликвидировано.

Общество «Enfans sans souci» ставило соти. Глава этого общества назывался «Prince des sots».

ПО

Ill

ты, риторы и сатирики поздней античности¹. Говоря в терминах Рейха, вXVIвеке на первом плане находи­лась «мимическая» традиция античности, античный «биологический» и (отологический» образ, диалог, за­стольная беседа, сценка, анекдот, изречение. Но все это родственно средневековой традиции смеха, созвучно ей². Все это, по нашей терминологии,— карнавализован-ная античность.

Ренессансная философия смеха, построенная на ан­тичных источниках, была не во всем адекватна действи­тельной смеховой практике Ренессанса. Философия сме­ха не отражала самого главного в ней — исторической направленности ренессансного смеха.

Литература и другие документы эпохи Ренессанса свидетельствуют об исключительно ясном и четком ощу­щении современниками большого исторического рубе­жа, радикальной смены времен, смены исторических эпох. Во Франции в двадцатых и в начале тридцатых годов XVIвека это ощущение было особенно острым и неоднократно облекалось в форму сознатель­ных деклараций. Люди провожали «мрак готического века» и встречали солнце нового времени. Достаточ­но напомнить посвятительное послание Рабле к Андрэ Тирако и знаменитое письмо Гаргантюа к Пан­тагрюэлю.

Средневековая культура смеха дала подготовленные формы для выражения этого исторического ощуще­ния. Ведь эти формы имели самое существенное от-

¹ Комедиографы — Аристофан, Плавт, Теренций — большого влияния не имели. Стало общим местом сопоставлять Рабле с Аристо­ фаном. Отмечают существенную близость между ними в самых мето­ дах комики. Но это не может быть объяснено влиянием. Рабле, конеч­ но, знал Аристофана: в числе дошедших до нас одиннадцати книг с экслибрисом Рабле имеется и том Аристофана в латинском переводе, но следов влияния его в романе мало. Некоторая близость в методах комики (ее не следует преувеличивать) объясняется родством фоль­ клорных карнавальных источников. Единственную сохранившуюся сатирову драму — «Циклоп» Евринида — Рабле отлично знал; он два раза цитирует ее в своем романе, и она, безусловно, имела на него некоторое влияние.

² Характер античной эрудиции самого Рабле и его эпохи, их вкусы и предпочтения в выборе античных источников отлично вскрывает J. Plattarde своей книге «L'oeuvre do Rabelais (Sources, invention et composition)», 1910. Дополнением к ней может служить книга об источниках Монтеня: V i 1 1 е у P. Sources et evolution des Essais de Montaigne, Paris, 1910. Уже Плеяда вносит некоторые изменения в этот отбор античного наследия, подготовляя XV11 век с его определенной и четкой установкой на «классическую» античность.

ношение ко времени, к временной смене, к будущему. Они развенчивали и обновляли господствующую власть и официальную правду. Они торжествовали возврат лучших времен и всенародного изобилия и справедливости. В них и подготовлялось новое исто­рическое сознание. Поэтому именно в смехе это сознание и нашло свое наиболее радикальное выра­жение.

Очень хорошо говорил об этом Б. А. Кржевский в своей статье о Сервантесе:

«Гром оглушительного хохота, которым разражает­ся передовая Европа, подталкивавшая к могиле вековеч­ные устои феодализма, был веселым и наглядным до­казательством ее чуткости к перемене исторического воздуха. Раскаты этого «исторически» окрашенного сме­ха потрясали не одну лишь Италию, Германию или Францию (я имею в виду в первую очередь Рабле, «Гар­гантюа и Пантагрюэль»), они нашли гениальный отклик и за Пиренеями...»¹

Все народно-праздничные образы были поставлены на службу новому историческому ощущению — от прос­тых переодеваний и мистификаций (их роль в литерату­ре Возрождения, например, у Сервантеса, громадна) до более сложных карнавальных форм. Происходит мобилизация всех веками выработанных форм веселых проводов зимы, поста, старого года, смерти и веселых встреч весны, жирных дней, убоя скота, свадеб, нового года и т. п.— всех веками отстоявшихся образов смены и обновления, роста и изобилия.

Все эти образы, и без того насыщенные временем и утопическим будущим, народными чаяниями и стрем­лениями, становятся теперь выражением всенародных веселых проводов умирающей эпохи, старой власти и старой правды.

Смеховые формы господствуют не только в художе­ственной литературе. Чтобы добиться популярности, чтобы стать доступными народу и завоевать его доверие, протестантские деятели стали прибегать к этим фор­мам в своих памфлетах и даже в богословских трактатах. Существенное значение и здесь имел переход на народ­ный французский язык. Анри Этьен выпустил свой протестантский памфлет-сатиру «Апология Геродота»

¹ «Ранний буржуазный реализм».—Сб. под ред. Н. Я. Берков-кого. Л., 1936, с. 162.

112

113

(«L'ApologiepourHerodote», 1566 г.), за которую его стали называть «Женевский Пантагрюэль», а Кальвин выразился о нем, что он религию «повернул на раблези­анский лад» (tournoitalarabelaiserie). Произведение это действительно написано в раблезианском стиле и полно элементов народной комики. Знаменитый протестант­ский деятель Пьер Вире (PierreViret) в своих «Disputa­tionschrestiennes» (1544) дает интересное и характер­ное оправдание комического элемента в богословской литературе:

«Если им (серьезным теологам.— М. Б.) кажется, что трактовать подобные темы можно только с величай­шей серьезностью и скромностью, то я не отрицаю, что слово Божие требует благоговейного к себе отношения. Но следует также понять, что слово Божие не столь жестко и сурово, чтобы его важность и величие не соче­тались бы с элементами иронии, фарса, пристойной игры, острой шутки и прибаутки».

Аналогичную мысль высказывает неизвестный автор «Христианской сатиры о Папской кухне» («SatireschrestiennesdelaCuisinePapale», 1560) в обращении к читателю:

«Мне вспомнились строки из Горация: «Что может помешать тому, кто смеется, сказать правду». И дейст­вительно, правда должна быть преподана различными способами, так что воспринять ее можно не только с помощью демонстраций веских авторитетов, но также и в оправе каких-нибудь веселых историй (quelquesfacities) ».

В эту эпоху, только вооружившись неофициальной стихией смеха, можно было подойти к народу, подозри­тельно относившемуся ко всякой серьезности, привык­шему связывать откровенную и свободную правду со смехом.

Даже первый перевод Библии на французский язык, выполненный Оливетаном, отражает влияние языка и стиля Рабле. В библиотеке Оливетана находились и про­изведения Рабле. Исследователь Кальвина Думерг очень хорошо говорит о переводе Оливетана (Doumergue,Cal­vin, т. 1, с. 121):

«Библия 1535 г. обнаруживает тот наивный народ­ный юмор, который сделал Оливетана одним из осно­вателей французского языка, поставив его между Рабле и Кальвином: по стилю ближе к Рабле, а по мысли — к Кальвину».