ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 25.10.2023
Просмотров: 1631
Скачиваний: 20
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
«Р1а1 }'шййа, регеа! типйиз», а тем более действовать, руководствуясь этой максимой. Это может сделать либо сумасшедший, либо преступник. Поэтому высшая моральная добродетель в политике — это осторожность, умеренность. О моральных ценностях нации-государства нельзя судить на основе универсальных моральных норм. Необходимо понимание национальных интересов. Если мы их знаем, то знаем защищать свои национальные интересы, уважая национальные интересы других государств. Главное при этом — помнить о существовании неизбежной напряженности между моральным долгом и требованиями плодотворной политической деятельности.
С подобным пониманием солидарен и Р. Арон, не разделяющий концепцию Г. Моргентау относительно национального интереса. Основываясь на «праксеологии», науке о политическом действии и политическом решении, Арон весьма скептически относится к роли универсальных ценностей в политике. Он настаивает на том, что, за неимением абсолютной уверенности относительно моральности того или иного политического решения, следует исходить из учета его последствий, руководствуясь при этом мудростью и осторожностью. «Быть осторожным — значит действовать в зависимости от особенностей момента и конкретных данных, а не исходить из системного подхода или пассивного подчинения нормам или псевдонормам. Это значит предпочесть ограничение насилия наказанию так называемого виновного или так называемой абсолютной справедливости. Это значит намечать себе конкретные, достижимые цели, соответствующие вековому закону международных отношений» (Агоп. 1984. Р. 572).
Таким образом, в основе политического реализма лежит веберов-ское понимание политической морали. По М. Веберу, необходимость прибегать к плохим средствам, свойственная политической морали, находит свое логическое завершение в сфере международных отношений. Считая, что высшей ценностью государственных деятелей является сила соответствующего, государства, он не только устраняет из политической сферы моральный выбор относительно целей государственной внешней политики, но и фактически переносит этот выбор в область средств. А решающим средством политики Вебер называет насилие.
Хотя такое понимание является неизбежным для гоббсовской традиции, рассматривающей международные отношения как сферу непримиримых моральных конфликтов, разрешаемых насильственными средствами, и оно, однако, далеко не бесспорно.
Во-первых, сколь бы хрупкими и относительными ни были универсальные ценности в сфере межгосударственных взаимодействий, они тем не менее существуют. Одновременно существует и тенденция к увеличению количества универсальных ценностей и к возрастанию их роли в регулировании международных отношений. Новые ценности связаны, например, с императивами сохранения окружающей среды, сокращения социального неравенства, решения демографических проблем. В число наиболее приоритетных ценностей, приобретающих все новые измерения, выдвигается соблюдение прав человека. Как подчеркивает А. Самюэль, сегодня концепция прав человека наполняется новым содержанием, включая право журналистов на независимую информацию, права личности на эмиграцию и конфессиональную свободу, нрава заключенных и беженцев, права ссыльных и права детей.
В результате возникает настоящий «интернационал Прав Человека». Проводятся международные конференции, стоящие над межгосударственными конфликтами и мобилизующие общественное мнение против насилия, где бы оно ни совершалось — в ЮАР или в Ираке, в секторе Газа или на площади Тянаньмынь. Правительства испытывают растущее давление, призванное обеспечить соблюдение Хельсинкских соглашений {8атие1. 1990. Р. 211—215).
Во-вторых, даже если согласиться с тем, что высшей ценностью для государственного руководителя является сила (могущество) его государства, трудно отрицать то, что разные лидеры имеют различные представления как о приоритетных элементах ее состава (темпы экономического роста, благосостояние нации, военное могущество, лидирующее положение в союзах, социально-политическая стабильность, престиж в международном сообществе и т. п.), так и о средствах ее достижения. Достаточно сравнить соответствующие представления официальных лиц советского государства и постсоветской России.
Наконец, в-третьих, не удовлетворяет и то, что политический реализм персонифицирует моральный выбор в области международных отношений, отдавая его «на откуп» государственным лидерам, что неизбежно приводит не только к моральному релятивизму, когда остается «только давать советы правителям и надеяться, что они не будут сумасшедшими» (Агоп. 1963. Р. 321), но и к моральному прагматизму т.е. к подчинению индивидуальной морали политической этике, столь знакомому нам во времена советского режима.
Пытаясь избежать нормативных суждений, представители модернизма считают этику несовместимой с экспериментальной наукой. Вместе с тем некоторые из них полагают, что в рамках позитивного исследования можно (а в какой-то степени и нужно) принимать во внимание признанные в обществе нормы, если рассматривать их как факты. Можно также задаться вопросом об эффективности моральных норм. Так, К. Холсти различает три уровня, на которых моральные нормы способны влиять на поведение международного актора: уровень целей, провозглашаемых правительством (мир, справедливость и т. п.); уровень методов действия (декларируемая правительством приверженность некоторым принципам поведения, например, принципу ненасилия); все решения, принимаемые «Иге е1пипс» («здесь и теперь»). Именно последний уровень «важнее всего в этическом плане, так как именно здесь проявляется способ достижения государством своих Целей, и этика кажется наиболее применимой к международной политике» (НоЬН. 1967. Р. 432). В целом же представители модернизма сходятся с политическими реалистами в позитивистском искушении установить четкое различие между объективными фактами и ценностя-
ми, которые, по их мнению, не могут оказать сколь-либо существенного влияния на международные отношения и, напротив, сами зависят от соотношения сил между государствами.
Однако в действительности анализ международных отношений не может не учитывать нормативных суждений и ценностей, затрагивающих такие основополагающие явления, как мир и война, справедливость и свобода, интересы и цели и т.п. Без этого невозможно понять мотивы поведения международных акторов, а значит, и скрытые пружины функционирования международных отношений, которые отнюдь не сводятся к конфликту национальных интересов, или соотношению сил между государствами.
Холизм, индивидуализм, деонтология
В отличие от позитивистских традиций, холизм, индивидуализм и деонтология представляют собой методологические подходы, которые не только не исключают ценности и нормы из рассмотрения причинно-следственных связей и самого состояния международных отношений, но и ставят их в центр своего внимания. Одна из важных проблем, возникающих в этой связи, касается соотношения индивидуальной этики и политической нравственности.
Например, для реалистских позиций характерным при ее решении является холизм. Международная мораль — разновидность политической морали. Согласно одному из наиболее распространенных мнений, «политика — грязное дело» (Баталов. 1995)1, поэтому требования индивидуальной и так называемой общечеловеческой морали здесь неуместны. Как мы уже видели, именно эта позиция (одним из наиболее четких и последовательных сторонников которой был Н. Макиавелли) нашла свое концептуальное выражение в рамках канонической реа-листской парадигмы. Сторонники этой позиции понимают основной критерий международной политики как ее соответствие государственным интересам (в этом и состоит существо этики ответственности). Поэтому, согласно Г. Моргентау, если моралист задает вопрос, «соответствует ли эта политика нравственным принципам?», то политический реалист спрашивает: «Как эта политика влияет на силу нации?» (Мог§еп1каи. 1948. Р. 14). Это не отказ от индивидуальной этики, а
1 «И вся эта грязь, кровь, насилие, жесткость и жестокость, — пишет Э.Я. Баталов, -естественное, хотя и далеко не всегда объективно неизбежное следствиефункциональных взаимоувязокинтересовипотребностейиндивидовигрупп,образующихсоциальноецелое («полис»),поддержание жизнеспособности которого объективно задано политику как его главная цель» (Баталов.1995. С. 7).
сосредоточение нравственного потенциала и нравственных требований в государственных деятелях плебисцнтарно-харизматического типа.
Однако холизм характерен не только для теории политического реализма. В той или иной мере он свойствен большинству конкурирующих теорий международных отношений. Это видно из дискуссии между комму нитарными теориями международных отношений (с точки зрения которых на международной арене носителями прав и обязанностей выступают политические единицы) и
космополитичес-. кими теориями (считающими, что моральные аргументы должны основываться либо на природе человека, либо на индивидах). Например, институционалистское течение делает вывод о неспособности общепринятых подходов к изучению международных отношений выдвинуть конструктивные идеи и гипотезы относительно причин и характера распространения прав человека. Вместе с тем претензии общепринятых подходов на обладание четкими доказательствами того, почему и как права индивидов будут распространяться, опираются на тезис об определяющей роли глобальной культуры в формировании государственных идентичностей (Ргппетоге. 1996). Однако указанные подходы не столь убедительны, как это кажется им самим, ведь в конечном итоге эта дискуссия сводится к спору по поводу «белого, западного, богатого мужчины» (]Уепс11. 1996).
Исходя из этих позиций, трудно говорить о какой-то самостоятельной роли моральных норм в регулировании международных отношений. По утверждению Шварценбергера, одного из представителей политического реализма, «главная функция международной морали состоит не в том, чтобы контролировать чье-либо поведение, а в использовании морали в качестве сильного оружия против потенциальных и реальных врагов» (8сИм>аг2епЪег§ег. 1964). Поэтому в дальнейшем индивидуальная этика, даже в том урезанном виде, в каком она присутствовала в работах политических реалистов, уступила место антропоморфной этике, наделяющей моральным статусом само государство.
В 1960-е гг. давление взаимозависимости и проблемы, связанные с кризисом свойственной политическому реализму государственно-Центричной модели международных отношений, вызвали к жизни иные концептуальные подходы, которые значительно потеснили (хотя окончательно и не вытеснили) теорию политического реализма. Однако и транснационализм, и появившийся в 1970-е гг. неореализм, и структурализм, развернувший свою аргументацию в 1980-е гг., несмотря на внешнюю либерализацию своих подходов в осмыслении роли Индивидуальной этики, по сути, не продвинулись вперед по сравнению
с политическим реализмом. Идея моральной независимости государственного деятеля — этой символической фигуры, призванной олицетворять национальные интересы, — была вытеснена сложной системой абстрактных ценностей, меняющихся в зависимости от времени. Одновременно в пользу эмпиризма была отброшена и антропоморфная этика. В результате возникает угроза подавления индивида и опасность устойчивого конформизма участников международных отношений
С подобным пониманием солидарен и Р. Арон, не разделяющий концепцию Г. Моргентау относительно национального интереса. Основываясь на «праксеологии», науке о политическом действии и политическом решении, Арон весьма скептически относится к роли универсальных ценностей в политике. Он настаивает на том, что, за неимением абсолютной уверенности относительно моральности того или иного политического решения, следует исходить из учета его последствий, руководствуясь при этом мудростью и осторожностью. «Быть осторожным — значит действовать в зависимости от особенностей момента и конкретных данных, а не исходить из системного подхода или пассивного подчинения нормам или псевдонормам. Это значит предпочесть ограничение насилия наказанию так называемого виновного или так называемой абсолютной справедливости. Это значит намечать себе конкретные, достижимые цели, соответствующие вековому закону международных отношений» (Агоп. 1984. Р. 572).
Таким образом, в основе политического реализма лежит веберов-ское понимание политической морали. По М. Веберу, необходимость прибегать к плохим средствам, свойственная политической морали, находит свое логическое завершение в сфере международных отношений. Считая, что высшей ценностью государственных деятелей является сила соответствующего, государства, он не только устраняет из политической сферы моральный выбор относительно целей государственной внешней политики, но и фактически переносит этот выбор в область средств. А решающим средством политики Вебер называет насилие.
Хотя такое понимание является неизбежным для гоббсовской традиции, рассматривающей международные отношения как сферу непримиримых моральных конфликтов, разрешаемых насильственными средствами, и оно, однако, далеко не бесспорно.
Во-первых, сколь бы хрупкими и относительными ни были универсальные ценности в сфере межгосударственных взаимодействий, они тем не менее существуют. Одновременно существует и тенденция к увеличению количества универсальных ценностей и к возрастанию их роли в регулировании международных отношений. Новые ценности связаны, например, с императивами сохранения окружающей среды, сокращения социального неравенства, решения демографических проблем. В число наиболее приоритетных ценностей, приобретающих все новые измерения, выдвигается соблюдение прав человека. Как подчеркивает А. Самюэль, сегодня концепция прав человека наполняется новым содержанием, включая право журналистов на независимую информацию, права личности на эмиграцию и конфессиональную свободу, нрава заключенных и беженцев, права ссыльных и права детей.
В результате возникает настоящий «интернационал Прав Человека». Проводятся международные конференции, стоящие над межгосударственными конфликтами и мобилизующие общественное мнение против насилия, где бы оно ни совершалось — в ЮАР или в Ираке, в секторе Газа или на площади Тянаньмынь. Правительства испытывают растущее давление, призванное обеспечить соблюдение Хельсинкских соглашений {8атие1. 1990. Р. 211—215).
Во-вторых, даже если согласиться с тем, что высшей ценностью для государственного руководителя является сила (могущество) его государства, трудно отрицать то, что разные лидеры имеют различные представления как о приоритетных элементах ее состава (темпы экономического роста, благосостояние нации, военное могущество, лидирующее положение в союзах, социально-политическая стабильность, престиж в международном сообществе и т. п.), так и о средствах ее достижения. Достаточно сравнить соответствующие представления официальных лиц советского государства и постсоветской России.
Наконец, в-третьих, не удовлетворяет и то, что политический реализм персонифицирует моральный выбор в области международных отношений, отдавая его «на откуп» государственным лидерам, что неизбежно приводит не только к моральному релятивизму, когда остается «только давать советы правителям и надеяться, что они не будут сумасшедшими» (Агоп. 1963. Р. 321), но и к моральному прагматизму т.е. к подчинению индивидуальной морали политической этике, столь знакомому нам во времена советского режима.
Пытаясь избежать нормативных суждений, представители модернизма считают этику несовместимой с экспериментальной наукой. Вместе с тем некоторые из них полагают, что в рамках позитивного исследования можно (а в какой-то степени и нужно) принимать во внимание признанные в обществе нормы, если рассматривать их как факты. Можно также задаться вопросом об эффективности моральных норм. Так, К. Холсти различает три уровня, на которых моральные нормы способны влиять на поведение международного актора: уровень целей, провозглашаемых правительством (мир, справедливость и т. п.); уровень методов действия (декларируемая правительством приверженность некоторым принципам поведения, например, принципу ненасилия); все решения, принимаемые «Иге е1пипс» («здесь и теперь»). Именно последний уровень «важнее всего в этическом плане, так как именно здесь проявляется способ достижения государством своих Целей, и этика кажется наиболее применимой к международной политике» (НоЬН. 1967. Р. 432). В целом же представители модернизма сходятся с политическими реалистами в позитивистском искушении установить четкое различие между объективными фактами и ценностя-
ми, которые, по их мнению, не могут оказать сколь-либо существенного влияния на международные отношения и, напротив, сами зависят от соотношения сил между государствами.
Однако в действительности анализ международных отношений не может не учитывать нормативных суждений и ценностей, затрагивающих такие основополагающие явления, как мир и война, справедливость и свобода, интересы и цели и т.п. Без этого невозможно понять мотивы поведения международных акторов, а значит, и скрытые пружины функционирования международных отношений, которые отнюдь не сводятся к конфликту национальных интересов, или соотношению сил между государствами.
Холизм, индивидуализм, деонтология
В отличие от позитивистских традиций, холизм, индивидуализм и деонтология представляют собой методологические подходы, которые не только не исключают ценности и нормы из рассмотрения причинно-следственных связей и самого состояния международных отношений, но и ставят их в центр своего внимания. Одна из важных проблем, возникающих в этой связи, касается соотношения индивидуальной этики и политической нравственности.
Например, для реалистских позиций характерным при ее решении является холизм. Международная мораль — разновидность политической морали. Согласно одному из наиболее распространенных мнений, «политика — грязное дело» (Баталов. 1995)1, поэтому требования индивидуальной и так называемой общечеловеческой морали здесь неуместны. Как мы уже видели, именно эта позиция (одним из наиболее четких и последовательных сторонников которой был Н. Макиавелли) нашла свое концептуальное выражение в рамках канонической реа-листской парадигмы. Сторонники этой позиции понимают основной критерий международной политики как ее соответствие государственным интересам (в этом и состоит существо этики ответственности). Поэтому, согласно Г. Моргентау, если моралист задает вопрос, «соответствует ли эта политика нравственным принципам?», то политический реалист спрашивает: «Как эта политика влияет на силу нации?» (Мог§еп1каи. 1948. Р. 14). Это не отказ от индивидуальной этики, а
1 «И вся эта грязь, кровь, насилие, жесткость и жестокость, — пишет Э.Я. Баталов, -естественное, хотя и далеко не всегда объективно неизбежное следствиефункциональных взаимоувязокинтересовипотребностейиндивидовигрупп,образующихсоциальноецелое («полис»),поддержание жизнеспособности которого объективно задано политику как его главная цель» (Баталов.1995. С. 7).
сосредоточение нравственного потенциала и нравственных требований в государственных деятелях плебисцнтарно-харизматического типа.
Однако холизм характерен не только для теории политического реализма. В той или иной мере он свойствен большинству конкурирующих теорий международных отношений. Это видно из дискуссии между комму нитарными теориями международных отношений (с точки зрения которых на международной арене носителями прав и обязанностей выступают политические единицы) и
космополитичес-. кими теориями (считающими, что моральные аргументы должны основываться либо на природе человека, либо на индивидах). Например, институционалистское течение делает вывод о неспособности общепринятых подходов к изучению международных отношений выдвинуть конструктивные идеи и гипотезы относительно причин и характера распространения прав человека. Вместе с тем претензии общепринятых подходов на обладание четкими доказательствами того, почему и как права индивидов будут распространяться, опираются на тезис об определяющей роли глобальной культуры в формировании государственных идентичностей (Ргппетоге. 1996). Однако указанные подходы не столь убедительны, как это кажется им самим, ведь в конечном итоге эта дискуссия сводится к спору по поводу «белого, западного, богатого мужчины» (]Уепс11. 1996).
Исходя из этих позиций, трудно говорить о какой-то самостоятельной роли моральных норм в регулировании международных отношений. По утверждению Шварценбергера, одного из представителей политического реализма, «главная функция международной морали состоит не в том, чтобы контролировать чье-либо поведение, а в использовании морали в качестве сильного оружия против потенциальных и реальных врагов» (8сИм>аг2епЪег§ег. 1964). Поэтому в дальнейшем индивидуальная этика, даже в том урезанном виде, в каком она присутствовала в работах политических реалистов, уступила место антропоморфной этике, наделяющей моральным статусом само государство.
В 1960-е гг. давление взаимозависимости и проблемы, связанные с кризисом свойственной политическому реализму государственно-Центричной модели международных отношений, вызвали к жизни иные концептуальные подходы, которые значительно потеснили (хотя окончательно и не вытеснили) теорию политического реализма. Однако и транснационализм, и появившийся в 1970-е гг. неореализм, и структурализм, развернувший свою аргументацию в 1980-е гг., несмотря на внешнюю либерализацию своих подходов в осмыслении роли Индивидуальной этики, по сути, не продвинулись вперед по сравнению
с политическим реализмом. Идея моральной независимости государственного деятеля — этой символической фигуры, призванной олицетворять национальные интересы, — была вытеснена сложной системой абстрактных ценностей, меняющихся в зависимости от времени. Одновременно в пользу эмпиризма была отброшена и антропоморфная этика. В результате возникает угроза подавления индивида и опасность устойчивого конформизма участников международных отношений