Файл: Прежде всего, он должен поблагодарить высокоученого и талантливого Бахадур Шаха, грузового слона 174 по списку Индии.pdf

скоро потеряет для них прелесть новизны, что коричневые ноги моего народа станут снова храбро переходить реку вброд, как в былое время, и старый Меггер будет получать свое.
– Но сегодня по реке плыли гирлянды ноготков, – заметил Адъютант.
В Индии гирлянды ноготков – символ почтения.
– Ошибка, большая ошибка. Это жена продавца сладкого мяса… Год от году ее зрение ослабевает, и она не в силах отличить бревна от меня,
Меггера Гаута; сделай она еще шаг, я показал бы ей некоторое различие между мной и чурбаном. Все же у нее были хорошие намерения, а нам следует обращать внимание на духовную сторону приношений.
– Какой толк в гирляндах ноготков для того, кто лежит на куче мусора? – спросил шакал.
Он усердно ловил блох, в то же время поглядывая на своего
«покровителя бедных».
– Правда! Но люди еще не начали устраивать мусорной ямы, в которую попаду я. На моих глазах река пять раз отступала от селения,
прибавляя земли к концу улицы. Пять раз видел я, как жители возводили новые строения на берегах, и еще пять раз увижу повторение этого. Я – не потерявший веру, охотящийся за рыбами Гавиаль (порода крокодилов); я не бываю то в Кази, то в Прейаге, как говорит поговорка, я верный и постоянный страж этого брода. Недаром, дитя мое, селение носит мое имя.
А как говорит пословица: «Тот, кто долго сторожит, наконец получает награду».
– Я ждал долго, очень долго, чуть не всю жизнь, а в награду меня только кусали или били, – заметил шакал.
– Ха-ха-ха! – захохотал Адъютант и затем пропел: – В августе был рожден шакал, дожди выпали в сентябре. «Никогда еще не видывал я подобных ливней», – сказал этот шакал.
У Адъютанта есть одна очень неприятная особенность. Через неопределенные промежутки времени у него начинаются острые припадки судорог, и, хотя с виду Адъютант гораздо добродетельнее остальных своих родичей, которые все необыкновенно почтенны, во время приступов этого недуга он принимается дико выплясывать какой-то странный военный танец и, слегка распуская крылья, то поднимает, то наклоняет свою лысую голову; по причинам, хорошо известным ему самому, самые худшие припадки странной болезни всегда совпадают с его злыми замечаниями.
При последнем слове пропетой песенки он снова замер, как бы вытянувшись на часах, и сделался в десять раз более похож на адъютанта,
нежели прежде.

Шакал не прореагировал; ему уже минуло три года, но нельзя же сердиться на оскорбление, нанесенное особой с клювом в ярд длины и сильным, как дротик. Адъютант славился своей трусостью; шакал же был еще трусливее.
– Нужно прожить долго, чтобы получить запас знаний, – заметил
Меггер. – И следует заметить: маленькие шакалы – явление обычное, дитя мое, но такой Меггер, как я, встречается нечасто. При всем том я не возгордился, потому что гордец скоро погибает; однако заметь: все дело в судьбе, и свою судьбу не может изменить никто, плавающий ли, ходящий ли, бегающий ли на четырех ногах. Я лично доволен своей судьбой. При удаче, обладая острым зрением и привычкой замечать, есть ли выход из ручья или заводи, можно сделать многое.
– А мне рассказывали, что даже «покровитель бедных» однажды поступил неосмотрительно, – язвительно заметил шакал.
– Правда; но в этом случае мне помогла судьба. Происшествие, о котором ты говоришь, случилось, когда я еще не достиг полного роста.
Клянусь правым и левым берегом Ганга, чем-чем только не кишели потоки в те времена!.. Да, я был молод и неосмотрителен. Вот началось наводнение, кто же радовался тогда больше меня? В дни молодости всякий пустяк веселил мое сердце.
Наводнение залило деревню. Я проплыл далеко, до самых рисовых полей; их покрывал густой слой ила. Помню я также пару браслетов (их украшало стекло, и они сильно смутили меня), которые я нашел в этот вечер. Да, браслеты, и, если память мне не изменяет, там также был башмак. Мне следовало снять оба башмака, но я был голоден. Позже я научился поступать иначе. Да. Итак, я после прилег отдохнуть; когда же собрался снова вернуться в реку, вода сошла, и я двинулся по илу главной улицы. Кто решился бы на это, кроме меня? Из домов высыпал весь мой народ: жрецы, женщины, дети, и я милостиво посматривал на них. В иле биться неудобно. Вот один лодочник закричал:
«Несите топоры, убьем его; ведь это Меггер брода!» – «Нет, – ответил брамин. – Смотрите, он гонит перед собой воду. Он божество нашего селения».
Тогда мой народ засыпал меня цветами, и у кого-то из них явилась счастливая мысль положить на дорогу козу.
– Как вкусна, как вкусна коза! – сказал шакал.
– На ней шерсть, слишком много шерсти; когда же ее найдешь в воде,
в ней почти наверняка скрывается крестообразный крюк. Но ту козу я принял и с почестью вернулся в реку. Позже судьба послала мне лодочника,

желавшего разрубить топором мой хвост. Его лодка села на старинную мель, которой вы, конечно, не помните.
– Не все мы здесь шакалы, – заметил Адъютант. – Не говоришь ли ты о той мели, которая образовалась, когда в реке потонули барки с каменьями в год великой засухи? Про ту продолговатую мель, которая уцелела в течение трех разливов?
– Их было две, – ответил Меггер, – верхняя и нижняя.
– Да, я забыл. Мели разделял проток; позже он высох, – сказал
Адъютант, гордившийся своей хорошей памятью.
– Вот на нижней-то и засела лодка моего доброжелателя. Он спал, в полусне перескочил через борт и вошел в воду по пояс, – нет, только по колено, – чтобы столкнуть ее с мели. Пустая лодка двинулась, но снова села на следующий перекат. Я крался за человеком, зная, что скоро придут другие люди, чтобы вытащить лодку на берег.
– И они действительно пришли? – с оттенком страха спросил шакал.
Такая охота внушала ему уважение.
– Пришли и в это место и ниже по течению. Я получил троих в один день, всех хорошо откормленных менджисов (лодочников), и ни один из них не закричал, кроме последнего. (В этом случае я действовал небрежно!)
– Ах, что за благородная охота! Но какой ловкости, какого ума требует она! – произнес шакал.
– Требуется не ум, дитя, а только умение мыслить. Обдуманность в жизни то же, что соль, положенная в рис, как говорят лодочники, а я всегда много думал. Мой родственник, Гавиаль, поедатель рыбы, рассказывал мне,
до чего ему трудно охотиться; как сильно один род его добычи отличается от другого; вследствие этого он должен узнавать обычаи каждой рыбы. Вот это мудрость. С другой стороны, Гавиаль живет среди своей дичи. Моя добыча не плавает стаями, выставляя пасти из воды, как делает его рева, не всплывает на поверхность воды и не поворачивается боком, как моху или маленькая чапта, не толпится подле мелей, как батчуа или чильва.
– Все эти рыбы очень хороши на вкус, – заметил Адъютант, шелкая клювом.
– То же говорит и мой двоюродный брат, Гавиаль; он постоянно охотится за ними; но ему хорошо: они не выходят на берег, чтобы спастись от его острого носа. Моя дичь совсем другое дело. Люди живут на земле, в домах, среди скота. Мне всегда нужно узнавать, что они делают, что собираются сделать, и, как говорится, «прибавляя хвост к хоботу, я составляю целого слона». Я все наблюдаю, все примечаю. Если над дверью

повесили зеленую ветвь и железное кольцо, старый Меггер понимает, что в этом доме родился мальчик и что, со временем, он прибежит играть на помост. Выходит замуж девушка, старый Меггер узнает и это, видя, как мужчины расхаживают по деревне с подарками в руках. Перед свадьбой невеста приходит купаться, и старый Меггер тут как тут. Изменила ли река свое русло, обнажив землю там, где раньше была только вода, Меггеру это тоже известно.
– Но к чему ведут такие знания? – спросил шакал. – Даже в течение моей короткой жизни река уже несколько раз изменяла русло. Реки Индии почти постоянно передвигаются в своих ложах, иногда в течение четверти года они отходят от прежнего русла на две или три мили, заливая поля на одном берегу, на другом же открывая большое пространство суши!
– Это самые полезные знания, – возразил Меггер шакалу, – появление новой земли ведет за собой ссоры. Это Меггер знает; ого, хорошо знает!
Едва вода сойдет, он крадется вдоль одного из маленьких ручьев, в которых, по мнению людей, не могла бы скрыться и собака, и ждет там. Вот приходит фермер и говорит, что в этом месте он посадит огурцы, а в том –
дыни, и всё – на участке земли, только что подаренном ему рекой.
Пальцами своих обнаженных ног он пробует ил. Приходит другой земледелец и объявляет, что посадит лук, морковь и сахарный тростник в этом месте. Они встречаются, как лодки, которые несет течение, и оба принимаются вращать глазами, сверкающими из-под их больших синих тюрбанов. А старый Меггер смотрит и слушает. Люди говорят друг другу
«брат мой» и начинают делить новую землю. Меггер передвигается вместе с ними с места на место и крадется, совсем прижимаясь к илу и тине.
Разгорается ссора. Слышатся запальчивые слова. Они сбрасывают со своих голов тюрбаны, поднимают лати (палки), наконец один падает в ил, другой убегает. Когда он возвращается, дело сделано, ему об этом говорит окованный железом ствол бамбука. Все устроил Меггер, но никто ему не благодарен. Нет, люди кричат: «Убийца Меггер». Потом семьи двоих крестьян принимаются драться между собой; двадцать человек с одной стороны, двадцать с другой. Мой народ, живущий на взгорьях, народ хороший. Они дерутся не для забавы, а старый Меггер ждет ниже по течению реки, там, где его не могут видеть за кустами кикара. Загорается заря; мои широкоплечие джетсы (всего человек восемь – десять) на носилках несут мертвого; звезды светят. Идут все старики, с длинными бородами, и кричат не хуже меня. Люди разводят небольшой костер (ах, как хорошо я знаю этот костер), курят табак, покачивают головами или указывают макушками в сторону мертвого, который лежит на берегу. Они

говорят, что из-за этого к ним явится английский суд и что семья такого-то человека будет опозорена, потому что его повесят на большой тюремной площади. Друзья убитого замечают: «Пусть его повесят!» Разговор начинается сызнова. Это повторяется дважды, трижды, двадцать раз в течение долгой ночи. Наконец кто-нибудь произносит: «Этот бой был бой честный. Возьмем плату за кровь, немного больше, чем предлагает убивший, и перестанем толковать». Начинается спор из-за цены крови,
потому что убитый был сильный человек и оставил после себя много сыновей. А все-таки еще до амратвелы (восхода солнца) они слегка обжигают мертвого, как того требует обычай, и он поступает в мое распоряжение. Он молчит… Ага, дети, Меггер знает! Меггер все хорошо знает, и мои джетсы – славный народ.
– Они слишком жадны, слишком скупы, – произнес Адъютант. – Они не бросают даже верхние пленки с коровьего рога, как говорится; кто же может что-нибудь подобрать после этого племени?
– О, я подбираю… их самих, – заметил Меггер.
– Вот в старые времена на юге, в Калькутте, – продолжал Адъютант, –
все выбрасывалось на улицу; мы выбирали, что подобрать. Славные были дни! Теперь же их улицы чисты, как внешняя сторона яичной скорлупы, и мои родичи улетают. Быть опрятным – одно; но вытирать пыль, мести,
чистить по семи раз в день утомительно; это надоело бы самим богам.
– Один шакал с низин слышал от своего брата и сказал мне, что на юге, в Калькутте, шакалы так же толсты, как выдры во время дождей, –
заметил шакал, у которого потекли слюнки при одной мысли об этом.
– Да, но там живут белолицые англичане, они приводят с собою собак,
больших, толстых собак, чтобы эти самые шакалы не толстели, – возразил
Адъютант.
– Значит, они такие же жестокие люди, как здешние жители? Так и следовало думать. Ни земля, ни небо, ни вода не оказывают милости шакалу. После дождей я видел палатки белолицых, утащил из них новую желтую узду и съел ее. Белолицые плохо выделывают кожу: я заболел.
– То ли еще было со мной! – заметил Адъютант. – Когда мне шел третий год, я, в те времена молодая и отважная птица, отправился вниз по реке, в то место, куда приходят большие лодки. Лодки англичан втрое больше селения Меггер Гаут.
– Он уверяет, будто был в Дели и будто там все ходят на головах, –
пробормотал шакал.
Меггер открыл левый глаз и пристально взглянул на Адъютанта.
– Это правда, – убедительно произнесла большая птица. – Лгун лжет

только в надежде, что ему поверят. Не видавший этих лодок не в силах поверить мне.
– Вот это вероятнее, – заметил Меггер. – Ну, а дальше?
– Из этих лодок они вынимали какие-то большие белые куски, которые скоро превращались в воду. Некоторые раскололись и упали на берег; всё
остальное люди спрятали в дом с очень толстыми стенами. Один лодочник засмеялся, взял белый кусок величиной с небольшую собаку и бросил его в меня. Я… все мое племя – глотаем без размышлений; по нашему обыкновению, я проглотил этот кусок и ощутил страшный холод. Он начался с желудка, проник во все мое тело до кончиков пальцев, и я даже потерял голос; а лодочники хохотали надо мной. Никогда в жизни не испытывал я такого холода и от изумления и печали заметался и запрыгал.
Наконец мне стало легче; я перевел дух, заплясал снова, жалуясь на коварство мира; лодочники же так хохотали, что попадали на землю. Не говоря уже об этом странном холоде, удивительней всего было то, что,
когда я успокоился, мой желудок оказался совершенно пуст.
Адъютант постарался как можно лучше описать, что он испытал,
проглотив семифунтовый кусок льда из
Венгемского озера, с
американского корабля; это было в те дни, когда Калькутта еще не изготовляла лед искусственным образом, но марабу не знал, что такое лед,
Меггер и шакал знали и того меньше, а потому его рассказ произвел мало впечатления.
– Все возможно, – заметил Меггер, снова прищурив левый глаз. – Все возможно, когда приходит лодка, которая втрое больше моего селения!
Ведь Меггер Гаут – деревня не маленькая.
Послышался свист; по мосту пронесся почтовый поезд в Дели; его вагоны ярко светились; их тени бежали по реке. Поезд со звоном исчез в темноте. Меггер и шакал так привыкли к железной дороге, что даже не повернули голов.
– А разве это не так же удивительно, как лодка, которая втрое больше деревни Меггер Гаут? – спросил марабу, глядя вверх.
– Дитя мое, я видел, как строили мост. Я видел, как камень ложился на камень и как мало-помалу воздвигались опоры. Иногда в воду падали люди
(они необыкновенно твердо стояли на ногах, но все-таки падали); и я всегда был тут как тут. Пока строили первую опору, рабочим не приходилось смотреть вниз по течению, отыскивая для сожжения тело упавшего. Опять-таки я избавлял их от лишних хлопот. Уверяю тебя, в постройке моста не было ничего странного, – заметил Меггер.
– Но то, что бежит по этому мосту и везет за собой телеги с

крышами, – странно, – повторил Адъютант.
– Без всякого сомнения, телеги возят быки новой породы. Когда- нибудь бык не удержится там, наверху и упадет, как, бывало, падали люди.
И старый Меггер опять будет тут как тут.
Шакал посмотрел на Адъютанта, Адъютант посмотрел на шакала. Эти двое были вполне уверены, что паровоз мог быть чем угодно, только не быком. Из-за рядов алоэ, окаймлявших железнодорожную линию, шакал часто наблюдал за проходящими поездами. Адъютант же познакомился с машинами, когда по Индии побежал первый паровоз. Но Меггер смотрел на поезда только снизу, и ему казалось, что медный купол на машине похож на горб быка (зебу).
– Н-да, это бык новой породы, – громко повторил Меггер, желая убедить самого себя, что он не ошибается.
– Конечно, – заметил шакал.
– С другой стороны, может быть… – раздражительно начал крокодил.
– Конечно, конечно, – забормотал шакал, не дожидаясь окончания фразы.
– Что? – сердито спросил Меггер, чувствуя, что его собеседники знают что-то, не известное ему. – Чем же это может быть? Ведь я же не договорил. Ты сказал, что это бык…
– Это существо окажется тем, чем пожелает «покровитель бедных». Я
его раб… Пойми, не раб той вещи, которая перебегает по мосту через реку,
а твой…
– Что бы это ни было, «оно» – дело рук белолицых, – заметил
Адъютант. – И что касается меня, я не стал бы проводить все свое время на близкой к мосту мели.
– Вы не так хорошо знаете англичан, как я, – заметил Меггер. – Когда мост строили, здесь был белолицый; по вечерам он брал лодку, шаркал ногами по ее дну и шептал: «Здесь он? Здесь он? Дайте мне мое ружье». Я
услышал голос англичанина раньше, чем увидел его. До меня доносились все звуки; скрипело ружье; он его продувал и стучал им, двигаясь вверх и вниз по реке. Я подхватил одного из его рабочих и, таким образом, избавил людей от покупки дров для сожжения тела; а он прибежал на помост и громко закричал, что отыщет меня и освободит от меня реку. Это от меня- то, Меггера – Меггера Гаута! От меня! Дети, я час за часом, бывало, плыл под его лодкой, слышал, как он стреляет в бревна; раз, узнав, что он утомился, я поднялся рядом с ним и лязгнул челюстями ему в лицо. Мост построили, он уехал. Поверьте – все англичане охотятся таким образом, за исключением тех раз, когда они сами превращаются в дичь.

– Кто же охотится на белолицых? – с волнением провизжал шакал.
– Теперь никто, но в свое время я поохотился за ними.
– Я смутно помню об этой охоте; но в те времена я был еще молод, –
многозначительно стуча клювом, заметил Адъютант.
– Я отлично устроился здесь. В то время мою деревню только что отстроили в третий раз. Вдруг является мой двоюродный брат, Гавиаль, и начинает рассказывать о богатых водах выше Бенареса. Сначала я не хотел двигаться с места, так как мой двоюродный брат питается рыбой и не всегда может правильно сказать, что хорошо, что дурно; однако я также услышал, как мои поселяне разговаривали между собой, и их толки заставили меня решиться.
– А что они говорили? – спросил шакал.
– Их толки заставили меня, Меггера из Меггера Гаута, выйти из воды и пустить в дело свои ноги. Я двигался по ночам и пользовался маленькими ручьями, которые могли служить мне; однако начиналось жаркое время года, и потоки обмелели. Я пересекал пыльные дороги; я полз среди высокой травы; при лунном свете я поднимался на горы. Заметьте, дети, я взбирался даже на скалы! Я перешел через окраину безводного Сиргинда раньше, чем мне удалось натолкнуться на сеть речек, которые текут по направлению к Гангу. В то время я отошел на месяц пути от моих поселян и от хорошо знакомой мне реки. Это было удивительно!
– А чем же ты питался? – спросил шакал, который думал только о желудке, не интересуясь рассказом Меггера о его сухопутных странствиях.
– Всем, что находил на пути, кузен, – медленно растягивая слова,
выговорил Меггер.
В Индии вы не можете никого назвать своим двоюродным братом,
если не умеете ясно доказать вашего кровного родства с ним, а так как только в старинных сказках крокодилы женятся на шакалах, наш шакал понял, почему Меггер включил его в круг своих родственников. Будь они вдвоем, это не смутило бы его, но Адъютант услышал жестокую шутку, и в глазах хитрой птицы замерцал насмешливый огонек.
– Конечно, отец мой, я должен был сам понять это, – заметил шакал.
Крупный крокодил не любит, чтобы его называли отцом шакалов, и
Меггер из Меггера Гаута высказал свое недовольство, прибавив кое-что,
чего не стоит повторять.
– «Покровитель бедных» первый упомянул о своем родстве со мной.
Мог ли я помнить точную степень этого родства? Кроме того, мы питаемся одинаковой пищей. Он сам сказал это, – послышался ответ шакала.
Его замечание еще ухудшило положение вещей; ведь шакал намекнул,