Файл: Иван Александрович Гончаров.pdf

Скачать файл (2,51Мб)

Заказать решение

ВУЗ: Не указан

Категория: Не указан

Дисциплина: Не указана

Добавлен: 10.01.2024

Просмотров: 146

Скачиваний: 1

ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.

Иван Александрович Гончаров
Обломов
Серия Список школьной литературы 10-11 класс»
Текст предоставлен издательством «АСТ»
http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=172015
Обломов: АСТ, АСТ Москва, Хранитель, Харвест; Москва 5-17-042278-4, 5-9713-4163-4, 5-9762-2388-5,
978-985-16-1043-9
Аннотация
«Обломов» Гончарова. Золотая классика русской литературы. Оригинальная, неоднозначная книга, которую считают и эталоном критического реализма, и романом откровенно сатирическим Но все критики единодушны в том, что Обломов – гениальнейшее и блистательнейшее явление отечественной прозы,
явление, не утратившее своего значения ив наши дни

Содержание
Часть первая
6
I
6
II
27
III
62
IV
70
V
92
VI
103
VII
115
VIII
128
IX
169
X
245
XI
257
Часть вторая
Часть третья
499
I
499
II
507
III
524
IV
540
V
567
VI
581
VII
590
VIII
616
IX
623
X
629
XI
633
XII
647
Часть четвертая

XI
854

Часть первая
I
В Гороховой улице, водном из больших домов, народонаселения которого стало бы на целый уездный город, лежал утром в постели, на своей квартире,
Илья Ильич Обломов.
Это был человек лет тридцати двух-трех отроду, среднего роста, приятной наружности, с темно-се- рыми глазами, нос отсутствием всякой определенной идеи, всякой сосредоточенности в чертах лица.
Мысль гуляла вольной птицей по лицу, порхала в глазах, садилась на полуотворенные губы, пряталась в складках лба, потом совсем пропадала, и тогда во всем лице теплился ровный свет беспечности. С лица беспечность переходила в позы всего тела, даже в складки шлафрока.
Иногда взгляд его помрачался выражением будто усталости или скуки но ни усталость, ни скука не могли ни на минуту согнать с лица мягкость, которая была господствующими основным выражением, не лица только, а всей души а душа так открыто и ясно светилась в глазах, в улыбке, в каждом движении головы
руки. И поверхностно наблюдательный, холодный человек, взглянув мимоходом на Обломова, сказал бы:
«Добряк должен быть, простота Человек поглубже и посимпатичнее, долго вглядываясь в лицо его, отошел бы в приятном раздумье, с улыбкой.
Цвет лица у Ильи Ильича не был ни румяный, ни смуглый, ни положительно бледный, а безразличный или казался таким, может быть, потому, что Обломов как-то обрюзг не полетам от недостатка ли движения или воздуха, а может быть, того и другого. Вообще же тело его, судя по матовому, чересчур белому цвету шеи, маленьких пухлых рук, мягких плеч, казалось слишком изнеженным для мужчины.
Движения его, когда он был даже встревожен, сдерживались также мягкостью и не лишенною своего рода грации ленью. Если налицо набегала из души туча заботы, взгляд туманился, на лбу являлись складки,
начиналась игра сомнений, печали, испугано редко тревога эта застывала в форме определенной идеи,
еще реже превращалась в намерение. Вся тревога разрешалась вздохом и замирала в апатии или в дре- моте.
Как шел домашний костюм Обломова к покойным чертам лица его и к изнеженному телу На нем был халат из персидской материи, настоящий восточный халат, без малейшего намека на Европу, без кистей
без бархата, без талии, весьма поместительный, так что и Обломов мог дважды завернуться в него. Рукава, по неизменной азиатской моде, шли от пальцев к плечу все шире и шире. Хотя халат этот и утратил свою первоначальную свежесть и местами заменил свой первобытный, естественный лоск другим, благоприобретенным, но все еще сохранял яркость восточной краски и прочность ткани.
Халат имел в глазах Обломова тьму неоцененных достоинств он мягок, гибок тело не чувствует его на себе он, как послушный раб, покоряется самомалейшему движению тела.
Обломов всегда ходил дома без галстука и без жилета, потому что любил простор и приволье. Туфли на нем были длинные, мягкие и широкие когда он, не глядя, опускал ноги с постели на пол, то непременно попадал в них сразу.
Лежанье у Ильи Ильича не было ни необходимостью, как у больного или как у человека, который хочет спать, ни случайностью, как у того, кто устал, ни наслаждением, как у лентяя это было его нормальным состоянием. Когда он был дома – а он был почти всегда дома, – он все лежали все постоянно водной комнате, где мы его нашли, служившей ему спальней,
кабинетом и приемной. У него было еще три комнаты, но он редко туда заглядывал, утром разве, и тоне всякий день, когда человек мел кабинет его, чего всякий день не делалось. В трех комнатах мебель закрыта была чехлами, шторы спущены.
Комната, где лежал Илья Ильич, с первого взгляда казалась прекрасно убранною. Там стояло бюро красного дерева, два дивана, обитые шелковою материею, красивые ширмы с вышитыми небывалыми в природе птицами и плодами. Были там шелковые занавесы, ковры, несколько картин, бронза, фарфор и множество красивых мелочей.
Но опытный глаз человека с чистым вкусом одним беглым взглядом на все, что тут было, прочел бы только желание кое-как соблюсти decorum
1
неизбежных приличий, лишь бы отделаться от них. Обломов хлопотал, конечно, только об этом, когда убирал свой кабинет. Утонченный вкус не удовольствовался бы этими тяжелыми, неграциозными стульями красного дерева, шаткими этажерками. Задок у одного дивана оселся вниз, наклеенное дерево местами отста- ло.
Точно тот же характер носили на себе и картины, и вазы, и мелочи.
Сам хозяин, однако, смотрел на убранство своего кабинета так холодно и рассеянно, как будто спрашивал глазами Кто сюда натащили наставил все видимость лат
это От такого холодного воззрения Обломова на свою собственность, а может быть, и еще от более холодного воззрения на тот же предмет слуги его, Захара, вид кабинета, если осмотреть там все повнимательнее, поражал господствующею в нем запущенностью и небрежностью.
По стенам, около картин, лепилась в виде фестонов паутина, напитанная пылью зеркала, вместо того чтоб отражать предметы, могли бы служить скорее скрижалями, для записывания на них, по пыли, ка- ких-нибудь заметок на память. Ковры были в пятнах.
На диване лежало забытое полотенце на столе редкое утро не стояла неубранная от вчерашнего ужина тарелка с солонкой и с обглоданной косточкой да не валялись хлебные крошки.
Если б не эта тарелка, да не прислоненная к постели только что выкуренная трубка, или не сам хозяин, лежащий на ней, то можно было бы подумать, что тут никто не живет, – так все запылилось, полиняло и вообще лишено было живых следов человеческого присутствия. На этажерках, правда, лежали две-три развернутые книги, валялась газета, на бюро стояла и чернильница с перьями но страницы, на которых развернуты были книги, покрылись пылью и пожелтели;
видно, что их бросили давно нумер газеты был прошлогодний, а из чернильницы, если обмакнуть в нее
перо, вырвалась бы разве только с жужжаньем испуганная муха.
Илья Ильич проснулся, против обыкновения, очень рано, часов в восемь. Он чем-то сильно озабочен. На лице у него попеременно выступал не то страх, не то тоска и досада. Видно было, что его одолевала внутренняя борьба, а ум еще не являлся на помощь.
Дело в том, что Обломов накануне получил из деревни, от своего старосты, письмо неприятного содержания. Известно, о каких неприятностях может писать староста неурожай, недоимки, уменьшение дохода и т. п. Хотя староста ив прошлом ив третьем году писал к своему барину точно такие же письма, но и это последнее письмо подействовало также сильно,
как всякий неприятный сюрприз.
Легко ли предстояло думать о средствах к принятию каких-нибудь мер. Впрочем, надо отдать справедливость заботливости Ильи Ильича о своих делах. Он по первому неприятному письму старосты, полученному несколько лет назад, уже стал создавать в уме план разных перемени улучшений в порядке управления своим имением.
По этому плану предполагалось ввести разные новые экономические, полицейские и другие меры. Но план был еще далеко не весь обдумана неприятные письма старосты ежегодно повторялись, побуждали
его к деятельности и, следовательно, нарушали покой. Обломов сознавал необходимость до окончания плана предпринять что-нибудь решительное.
Он, как только проснулся, тотчас же вознамерился встать, умыться и, напившись чаю, подумать хорошенько, кое-что сообразить, записать и вообще заняться этим делом как следует.
С полчаса он все лежал, мучась этим намерением,
но потом рассудил, что успеет еще сделать это и после чаю, а чай можно пить, по обыкновению, в постели, тем более что ничто не мешает думать и лежа.
Так и сделал. После чаю он уже приподнялся с своего ложа и чуть было не встал поглядывая на туфли,
он даже начал спускать к ним одну ногу с постели, но тотчас же опять подобрал ее.
Пробило половина десятого, Илья Ильич встрепенулся Что ж это я в самом деле – сказал он вслух с досадой надо совесть знать пора задело Дай только волю себе, таки Захар – закричал он.
В комнате, которая отделялась только небольшим коридором от кабинета Ильи Ильича, послышалось сначала точно ворчанье цепной собаки, потом стук спрыгнувших откуда-то ног. Это Захар спрыгнул с лежанки, на которой обыкновенно проводил время, сидя
погруженный в дремоту.
В комнату вошел пожилой человек, в сером сюртуке, с прорехою подмышкой, откуда торчал клочок рубашки, в сером же жилете, с медными пуговицами, с голым, как колено, черепом и с необъятно широкими и густыми русыми с проседью бакенбардами, из которых каждой стало бы натри бороды.
Захар не старался изменить не только данного ему
Богом образа, но и своего костюма, в котором ходил в деревне. Платье ему шилось по вывезенному им из деревни образцу. Серый сюртуки жилет нравились ему и потому, что в этой полуформенной одежде он видел слабое воспоминание ливреи, которую он носил некогда, провожая покойных господ в церковь или в гости а ливрея в воспоминаниях его была единственною представительницею достоинства дома Об- ломовых.
Более ничто не напоминало старику барского широкого и покойного быта в глуши деревни. Старые господа умерли, фамильные портреты остались дома и,
чай, валяются где-нибудь на чердаке предания оста- ринном быте и важности фамилии всё глохнут или живут только в памяти немногих, оставшихся в деревне же стариков. Поэтому для Захара дорог был серый сюртук в нем да еще в кое-каких признаках, сохранившихся в лицеи манерах барина, напоминавших его
родителей, ив его капризах, на которые хотя они ворчали про себя и вслух, но которые между тем уважал внутренно, как проявление барской воли, господского права, видел он слабые намеки на отжившее величие.
Без этих капризов он как-то не чувствовал над собой барина без них ничто не воскрешало молодости его, деревни, которую они покинули давно, и преданий об этом старинном доме, единственной хроники,
веденной старыми слугами, няньками, мамками и передаваемой из рода в род.
Дом Обломовых был когда-то богат и знаменит в своей стороне, но потом, Бог знает отчего, все беднел, мельчали, наконец, незаметно потерялся между нестарыми дворянскими домами. Только поседевшие слуги дома хранили и передавали друг другу верную память о минувшем, дорожа ею, как святынею.
Вот отчего Захар так любил свой серый сюртук. Может быть, и бакенбардами своими он дорожил потому,
что видел в детстве своем много старых слуг с этим старинным, аристократическим украшением.
Илья Ильич, погруженный в задумчивость, долго не замечал Захара. Захар стоял передним молча. Наконец он кашлянул Что ты – спросил Илья Ильич Ведь вызвали Звал Зачем же это я звал – не помню – отвечал
он, потягиваясь. – Поди пока к себе, а я вспомню.
Захар ушел, а Илья Ильич продолжал лежать иду- мать о проклятом письме.
Прошло с четверть часа Ну, полно лежать – сказал он, – надо же встать…
А впрочем, дайка я прочту еще раз со вниманием письмо старосты, а потом ужи встану. – Захар!
Опять тот же прыжок и ворчанье сильнее. Захар вошел, а Обломов опять погрузился в задумчивость. Захар стоял минуты две, неблагосклонно, немного стороной посматривая на барина, и, наконец, пошел к дверям Куда же ты – вдруг спросил Обломов Вы ничего не говорите, так что ж тут стоять-то даром захрипел Захар, за неимением другого голоса,
который, по словам его, он потерял на охоте с собаками, когда ездил с старым барином и когда ему дунуло будто сильным ветром в горло.
Он стоял вполуоборот среди комнаты и глядел все стороной на Обломова.
– Ау тебя разве ноги отсохли, что тыне можешь постоять Ты видишь, я озабочен – таки подожди!
Не належался еще там Сыщи письмо, что я вчера от старосты получил. Куда ты его дел Какое письмо Я никакого письма не видал, – сказал Захар

– Ты же от почтальона принял его грязное такое Куда ж его положили – почему мне знать – говорил Захар, похлопывая рукой по бумагами по разным вещам, лежавшим на столе Ты никогда ничего не знаешь. Там, в корзине, посмотри Или не завалилось ли за диван Вот спин- ка-то у дивана до сих пор непочинена; чтоб тебе призвать столяра да починить Ведь ты же изломал. Ни о чем не подумаешь Яне ломал, – отвечал Захар, – она сама излома- лась; не век же ей быть надо когда-нибудь изломать- ся.
Илья Ильич не счел за нужное доказывать противное Нашел, что ли – спросил он только Вот какие-то письма Не те Ну, так нет больше, – говорил Захар Ну хорошо, поди – с нетерпением сказал Илья
Ильич, – я встану, сам найду.
Захар пошел к себе, но только он уперся было руками о лежанку, чтоб прыгнуть на нее, как опять послышался торопливый крик Захар, Захар Ах ты, Господи – ворчал Захар, отправляясь опять в кабинет. – Что это за мученье Хоть бы смерть скорее пришла

– Чего вам – сказал он, придерживаясь одной рукой за дверь кабинета и глядя на Обломова, в знак неблаговоления, до того стороной, что ему приходилось видеть барина вполглаза, а барину видна была только одна необъятная бакенбарда, из которой таки ждешь, что вылетят две-три птицы Носовой платок, скорей Самбы ты мог догадаться не видишь – строго заметил Илья Ильич.
Захар не обнаружил никакого особенного неудовольствия или удивления при этом приказании и упреке барина, находя, вероятно, с своей стороны и то и другое весьма естественным А кто его знает, где платок – ворчал он, обходя вокруг комнату и ощупывая каждый стул, хотя итак можно было видеть, что на стульях ничего не лежит Все теряете – заметил он, отворяя дверь в гостиную, чтоб посмотреть, нет литам Куда Здесь ищи Я с третьего дня там не был. Да скорее же – говорил Илья Ильич Где платок Нету платка – говорил Захар, разводя руками и озираясь вовсе углы. – Да вон он, – вдруг сердито захрипел он, – под вами Вон конец торчит.
Сами лежите на нема спрашиваете платка!
И, не дожидаясь ответа, Захар пошел было вон. Об- ломову стало немного неловко от собственного промаха. Он быстро нашел другой повод сделать Захара
виноватым Какая у тебя чистота везде пыли-то, грязи-то, Боже мой Вон, вон, погляди-ка в углах-то – ничего не делаешь Уж коли я ничего не делаю – заговорил Захар обиженным голосом, – стараюсь, жизни не жалею И
пыль-то стираю, и мету-то почти каждый день…
Он указал на середину пола и на стол, на котором
Обломов обедал Вон, вон, – говорил он, – все подметено, прибрано, словно к свадьбе Чего еще А это что – прервал Илья Ильич, указывая на стены и на потолок. – А это А это – Он указали наброшенное со вчерашнего дня полотенце, и на забытую на столе тарелку с ломтем хлеба Ну, это, пожалуй, уберу, – сказал Захар снисходительно, взяв тарелку Только это А пыль по стенам, а паутина. – говорил Обломов, указывая на стены Это як святой неделе убираю тогда образа чищу и паутину снимаю А книги, картины обмести?..
– Книги и картины перед Рождеством тогда с Анисьей все шкапы переберем. А теперь когда станешь убирать Вы всё дома сидите Я иногда в театр хожу дав гости вот бы

– Что за уборка ночью!
Обломов с упреком поглядел на него, покачал головой и вздохнула Захар равнодушно поглядел в окно и тоже вздохнул. Барин, кажется, думал Ну, брат, ты еще больше Обломов, нежели я сама Захар чуть лине подумал Врешь ты только мастер говорить мудреные да жалкие слова, а до пыли и до паутины тебе и дела нет Понимаешь литы сказал Илья Ильич, – что от пыли заводится моль Я иногда даже вижу клопа на стене У меня и блохи есть – равнодушно отозвался Захар Разве это хорошо Ведь это гадость – заметил
Обломов.
Захар усмехнулся вовсе лицо, так что усмешка охватила даже брови и бакенбарды, которые от этого раздвинулись в стороны, и по всему лицу до самого лба расплылось красное пятно Чем же я виноват, что клопы на свете есть – сказал он с наивным удивлением. – Разве я их выдумал Это от нечистоты, – перебил Обломов. – Что ты все врешь И нечистоту не я выдумал У тебя, вот, там, мыши бегают по ночам – я слышу И мышей не я выдумал. Этой твари, что мышей
что кошек, что клопов, везде много Как же у других не бывает ни моли, ни клопов?
На лице Захара выразилась недоверчивость, или,
лучше сказать, покойная уверенность, что этого не бывает У меня всего много, – сказал он упрямо, – за всяким клопом не усмотришь, в щелку к нему не влезешь.
А сам, кажется, думал Да и что за спанье без клопа Ты мети, выбирай сор из углов – и не будет ничего учил Обломов Уберешь, а завтра опять наберется, – говорил Захар Не наберется, – перебил барин, – не должно Наберется – я знаю, – твердил слуга А наберется, так опять вымети Как это Всякий день перебирай все углы – спросил Захар. – Да что ж это за жизнь Лучше Бог поду- шу пошли Отчего ж у других чисто – возразил Обломов. Посмотри напротив, у настройщика любо взглянуть,
а всего одна девка А где немцы сору возьмут, – вдруг возразил Захар Вы поглядите-ка, как они живут Вся семья целую неделю кость гложет. Сюртук с плеч отца переходит на сына, ас сына опять на отца. На жене и дочерях платьишки коротенькие всё поджимают под себя ноги, как гусыни Где им сору взять У них нет этого вот, как у нас, чтоб в шкапах лежала по годам куча старого изношенного платья или набрался целый угол корок хлеба за зиму У них икорка зря не валяется:
наделают сухариков да с пивом и выпьют!
Захар даже сквозь зубы плюнул, рассуждая о таком скаредном житье Нечего разговаривать – возразил Илья Ильич, ты лучше убирай Иной рази убрал бы, да вы же сами не даете, сказал Захар Пошел свое Все, видишь, я мешаю Конечно, вы все дома сидите как при вас станешь убирать Уйдите на целый день, таки уберу Вот еще выдумал что – уйти Поди-ка ты лучше к себе Да право – настаивал Захар. – Вот, хоть бы сегодня ушли, мы бы с Анисьей и убрали все. И тоне управимся вдвоем-то: надо еще баб нанять, перемыть все Э какие затеи – баб Ступай себе, – говорил Илья
Ильич.
Он уж был не рад, что вызвал Захара на этот разговор. Он все забывал, что чуть тронешь этот деликатный предмет, таки не оберешься хлопот.
Обломову и хотелось бы, чтоб было чисто, да он бы
желал, чтоб это сделалось как-нибудь так, незаметно,
само собой а Захар всегда заводил тяжбу, лишь только начинали требовать от него сметания пыли, мытья половит. п. Он в таком случае станет доказывать необходимость громадной возни в доме, зная очень хорошо, что одна мысль об этом приводила барина его в ужас.
Захар ушел, а Обломов погрузился в размышления. Чрез несколько минут пробило еще полчаса Что это – почти с ужасом сказал Илья Ильич. Одиннадцать часов скоро, а я еще не встал, не умылся до сих пор Захар, Захар Ах ты, Боже мой Ну – послышалось из передней,
и потом известный прыжок Умыться готово – спросил Обломов Готово давно – отвечал Захар, – чего вы не встаете Что ж тыне скажешь, что готово Я бы ужи встал давно. Поди же, я сейчас иду вслед за тобою. Мне надо заниматься, я сяду писать.
Захар ушел, но чрез минуту воротился с исписанной и замасленной тетрадкой и клочками бумаги Вот, коли будете писать, так уж кстати извольте и счеты поверить надо деньги заплатить Какие счеты Какие деньги – с неудовольствием спросил Илья Ильич

– От мясника, от зеленщика, от прачки, от хлебника:
все денег просят Только о деньгах и забота – ворчал Илья Ильич. А ты что понемногу не подаешь счеты, а все вдруг Вы же ведь все прогоняли меня завтра да завтра Ну, таки теперь разве нельзя до завтра Нет Уж очень пристают больше не дают в долг.
Нынче первое число Ах – с тоской сказал Обломов. – Новая забота Ну,
что стоишь Положи на стол. Я сейчас встану, умоюсь и посмотрю, – сказал Илья Ильич. – Так умыться-то готово Готово – сказал Захар Ну, теперь…
Он начал было, кряхтя, приподниматься на постели, чтоб встать Я забыл вам сказать, – начал Захар, – давеча,
как вы еще почивали, управляющий дворника прислал говорит, что непременно надо съехать квартира нужна Ну, что ж такое Если нужна, так, разумеется, съедем. Что ты пристаешь ко мне Уж ты третий разговоришь мне об этом Ко мне пристают тоже Скажи, что съедем

– Они говорят вы уж с месяц, говорят, обещали, а все не съезжаете, мы, говорят, полиции дадим знать Пусть дают знать – сказал решительно Обломов Мы и сами переедем, как потеплее будет, недели через три Куда недели через три Управляющий говорит, что чрез две недели рабочие придут ломать все будут…
«Съезжайте, говорит, завтра или послезавтра Э-э-э! слишком проворно Видишь, еще что Не сейчас ли прикажете А ты мне не смей и напоминать о квартире. Я уж тебе запретил раза ты опять. Смотри Что ж мне делать-то? – отозвался Захар Что ж делать – вот он чем отделывается от меня отвечал Илья Ильич. – Он меня спрашивает Мне что задело Тыне беспокой меня, а там, как хочешь,
так и распорядись, только чтоб не переезжать. Немо- жет постараться для барина Да как же, батюшка, Илья Ильич, я распоряжусь начал мягким сипеньем Захар. – Дом-то немой как же из чужого дома не переезжать, коли гонят?
Кабы мой дом был, так я бы с великим моим удовольствием Нельзя ли их уговорить как-нибудь. Мы, дескать,
живем давно, платим исправно Говорил, – сказал Захар

– Ну, что ж они Что Наладили свое Переезжайте, говорят, нам нужно квартиру переделывать. Хотят из докторской и из этой одну большую квартиру сделать, к свадьбе хозяйского сына Ах ты, Боже мой – с досадой сказал Обломов. Ведь есть же этакие ослы, что женятся!
Он повернулся на спину Вы бы написали, сударь, к хозяину, – сказал Захар так, может быть, он бы вас не тронула велел бы сначала вон ту квартиру ломать.
Захар при этом показал рукой куда-то направо Ну, хорошо, как встану, напишу Ты ступай к себе, а я подумаю. Ничего тыне умеешь сделать, – добавил он, – мне и об этой дряни надо самому хлопо- тать.
Захар ушел, а Обломов стал думать.
Но он был в затруднении, о чем думать о письме ли старосты, о переезде ли на новую квартиру, приняться ли сводить счеты Он терялся в приливе житейских забот и все лежал, ворочаясь сбоку на бок.
По временам только слышались отрывистые восклицания Ах, Боже мой Трогает жизнь, везде достает».
Неизвестно, долго ли бы еще пробыл он в этой нерешительности, нов передней раздался звонок Уж кто-то и пришел – сказал Обломов, кутаясь в
халат. – А я еще не вставал – срам, да и только Кто бы это так рано?
И он, лежа, с любопытством глядел на двери
Вошел молодой человек лет двадцати пяти, блещущий здоровьем, с смеющимися щеками, губами игла- зами. Зависть брала смотреть на него.
Он был причесан и одет безукоризненно, ослеплял свежестью лица, белья, перчаток и фрака. По жилету лежала изящная цепочка, с множеством мельчайших брелоков. Он вынул тончайший батистовый платок, вдохнул ароматы Востока, потом небрежно провел им по лицу, по глянцевитой шляпе и обмахнул лакированные сапоги А, Волков, здравствуйте – сказал Илья Ильич Здравствуйте, Обломов, – говорил блистающий господин, подходя к нему Не подходите, не подходите вы с холода – сказал тот О, баловень, сибарит – говорил Волков, глядя,
куда бы положить шляпу, и, видя везде пыль, не положил никуда раздвинул обе полы фрака, чтобы сесть,
но, посмотрев внимательно на кресло, остался на ногах Вы еще не вставали Что это на вас за шлафрок?
Такие давно бросили носить, – стыдил он Обломова.
– Это не шлафрока халат, – сказал Обломов, с любовью кутаясь в широкие полы халата Здоровы ли выспросил Волков Какое здоровье – зевая, сказал Обломов. – Плохо приливы замучили. А вы как поживаете Я Ничего здорово и весело, – очень весело – с чувством прибавил молодой человек Откуда вы так рано – спросил Обломов От портного. Посмотрите, хорош фрак – говорил он, ворочаясь перед Обломовым.
– Отличный С большим вкусом сшит, – сказал Илья
Ильич, – только отчего он такой широкий сзади Это рейт-фрак: для верховой езды А Вот что Разве выездите верхом Как же К нынешнему дню и фрак нарочно заказывал. Ведь сегодня первое мая с Горюновым едем в
Екатерингоф. Ах Вы не знаете Горюнова Мишу произвели вот мы сегодня и отличаемся, – в восторге добавил Волков Вот как – сказал Обломов У него рыжая лошадь, – продолжал Волков, – у них в полку рыжие, ау меня вороная. Вы как будете:
пешком пли в экипаже Да никак, – сказал Обломов Первого мая в Екатерингофе не быть Что вы,
Илья Ильич – с изумлением говорил Волков. – Датам все

– Ну, как все Нет, не все – лениво заметил Обломов Поезжайте, душенька Илья Ильич Софья Николаевна с Лидией будут в экипаже только две, напротив в коляске есть скамеечка вот бы вы сними Нет, я не усядусь на скамеечке. Да и что стану я там делать Ну так, хотите, Миша другую лошадь вам даст Бог знает что выдумает – почти про себя сказал
Обломов. – Что вам дались Горюновы?
– Ах – вспыхнув, произнес Волков, – сказать Говорите Вы никому не скажете – честное слово – продолжал Волков, садясь к нему на диван Пожалуй Я влюблен в Лидию, – прошептал он Браво Давно ли Она, кажется, такая миленькая Вот уж три недели – с глубоким вздохом сказал
Волков. – А Миша в Дашеньку влюблен В какую Дашеньку Откуда вы, Обломов Не знает Дашеньки Весь город без ума, как она танцует Сегодня мыс ним в балете он бросит букет. Надо его ввести он робок, еще новичок Ах ведь нужно ехать камелий достать Куда еще Полно вам, приезжайте-ка обедать мы бы поговорили. У меня два несчастья

– Не могу я у князя Тюменева обедаю там будут все Горюновы иона, она Лиденька, – прибавил он шепотом. – Что это вы оставили князя Какой веселый дом На какую ногу поставлен А дача Утонула в цветах Галерею пристроили, gothique.
2
Летом, говорят, будут танцы, живые картины. Выбудете бывать Нет, я думаю, не буду Ах, какой дом Нынешнюю зиму по средам меньше пятидесяти человек не бывало, а иногда набиралось до ста Боже ты мой Вот скука-то должна быть адская Как это можно Скука Да чем больше, тем веселей. Лидия бывала там, я ее не замечал, да вдруг…
Напрасно я забыть ее стараюсь
И страсть хочу рассудком победить запел они сел, забывшись, на кресло, но вдруг вскочили стал отирать пыль с платья Какая у вас пыль везде – сказал он Все Захар – пожаловался Обломов Ну, мне пора – сказал Волков. – За камелиями для букета Мише. Au revoir.
3 2
в готическом стиле фр До свиданья фр

– Приезжайте вечером чай пить, из балета расскажете, как там что было, – приглашал Обломов Не могу, дал слово к Муссинским: их день сегодня.
Поедемте ивы. Хотите, я вас представлю Нет, что там делать У Муссинских? Помилуйте, датам полгорода бывает. Как что делать Это такой дом, где обо всем говорят Вот это-то и скучно, что обо всем, – сказал Обломов Ну, посещайте Мездровых, – перебил Волков, там уж об одном говорят, об искусствах только и слышишь венецианская школа, Бетховен да Бах, Лео- нардо да Винчи…
– Век об одном и том же – какая скука Педанты,
должно быть – сказал, зевая, Обломов На вас не угодишь. Да мало ли домов Теперь у всех дни у Савиновых по четвергам обедают, у Ма- клашиных – пятницы, у Вязниковых – воскресенья, у князя Тюменева – середы. У меня все дни заняты – с сияющими глазами заключил Волков Ивам не лень мыкаться изо дня вдень Вот, лень Что за лень Превесело – беспечно говорил он. – Утро почитаешь, надо быть au всего, знать новости. Слава Богу, у меня служба та в курсе фр
кая, что ненужно бывать в должности. Только два раза в неделю посижу да пообедаю у генерала, а потом поедешь с визитами, где давно не был ну, а там новая актриса, тона русском, тона французском театре.
Вот опера будет, я абонируюсь. А теперь влюблен…
Начинается лето Мише обещали отпуск поедем к ним в деревню на месяц, для разнообразия. Там охота. У них отличные соседи, дают bals champêtres.
5
С
Лидией будем в роще гулять, кататься в лодке, рвать цветы Ах. – Ион перевернулся от радости. – Однако пора Прощайте, – говорил он, напрасно стараясь оглядеть себя спереди и сзади в запыленное зеркало Погодите, – удерживал Обломов, – я было хотел поговорить с вами о делах Pardon,
6
некогда, – торопился Волков, – в другой раз – Ане хотите ли со мной есть устриц Тогда и расскажете. Поедемте, Миша угощает Нет, Бог с вами – говорил Обломов Прощайте же.
Он пошел и вернулся Видели это – спросил он, показывая руку, как вылитую в перчатке Что это такое – спросил Обломов в недоумении балы на лоне природы фр Извините фр

– А новые lacets!
7
Видите, как отлично стягивает не мучишься над пуговкой два часа потянул шнурочек и готово. Это только что из Парижа. Хотите, привезу вам на пробу пару Хорошо, привезите – говорил Обломов А посмотрите это неправда ли, очень мило говорил он, отыскав в куче брелок один, – визитная карточка с загнутым углом Не разберу, что написано Рг. prince M. Michel,
8
– говорил Волков, – а фамилия Тюменев не уписалась; это он мне в Пасху подарил, вместо яичка. Но прощайте, au revoir. Мне еще в десять мест. – Боже мой, что это за веселье на свете!
И он исчез.
«В десять мест в один день – несчастный – думал
Обломов. – И это жизнь – Он сильно пожал плечами Где же тут человек На что он раздробляется и рассыпается Конечно, недурно заглянуть ив театр,
и влюбиться в какую-нибудь Лидию она миленькая!
В деревне с ней цветы рвать, кататься – хорошо дав десять мест в один день – несчастный – заключил он, перевертываясь на спину и радуясь, что нету него таких пустых желаний и мыслей, что он не мыкается,
а лежит вот тут, сохраняя свое человеческое достоин шнурки фр Князь М. Мишель фр
ство и свой покой.
Новый звонок прервал его размышления.
Вошел новый гость.
Это был господин в темно-зеленом фраке с гербовыми пуговицами, гладко выбритый, с темными, ровно окаймлявшими его лицо бакенбардами, с утружденным, но покойно-сознательным выражением в глазах, с сильно потертым лицом, с задумчивой улыбкой Здравствуй, Судьбинский! – весело поздоровался
Обломов. – Насилу заглянул к старому сослуживцу!
Не подходи, не подходи Тыс холоду Здравствуй, Илья Ильич. Давно собирался к тебе говорил гость, – да ведь ты знаешь, какая у нас дьявольская служба Вон, посмотри, целый чемодан везу к докладу и теперь, если там спросят что-нибудь,
велел курьеру скакать сюда. Ни минуты нельзя располагать собой Ты еще на службу Что так поздно – спросил Обломов Бывало, тыс десяти часов Бывало – да а теперь другое дело в двенадцать часов езжу. – Он сделал на последнем слове ударение А догадываюсь – сказал Обломов. – Начальник отделения Давно ли?
Судьбинский значительно кивнул головой

– К святой, – сказал он. – Но сколько дела – ужас!
С восьми до двенадцати часов дома, с двенадцати до пяти в канцелярии, да вечером занимаюсь. От людей отвык совсем Гм Начальник отделения – вот как – сказал Обломов Поздравляю Каков А вместе канцелярскими чиновниками служили. Я думаю, на будущий год в статские махнешь Куда Бог с тобой Еще нынешний год корону надо получить думал, за отличие представят, а теперь новую должность занял нельзя два года сряду Приходи обедать, выпьем за повышение – сказал
Обломов.
– Нет, сегодня у вице-директора обедаю. К четвергу надо приготовить доклад – адская работа На представления из губерний положиться нельзя. Надо проверить самому списки. Фома Фомич такой мнительный все хочет сам. Вот сегодня вместе после обеда и засядем Ужели и после обеда – спросил Обломов недоверчиво А как ты думал Еще хорошо, если пораньше отделаюсь да успею хоть в Екатерингоф прокатиться…
Да, я заехал спросить не поедешь литы на гулянье?
Я бы заехал Нездоровится что-то, не могу – сморщившись
сказал Обломов. – Да и дела много нет, не могу Жаль – сказал Судьбинский, – а день хорош.
Только сегодня и надеюсь вздохнуть Ну, что нового у вас – спросил Обломов Да много кое-чего: в письмах отменили писать
«покорнейший слуга, пишут примите уверение»;
формулярных списков по два экземпляра не велено представлять. У нас прибавляют три стола и двух чиновников особых поручений. Нашу комиссию закрыли Много Ну, а что наши бывшие товарищи Ничего пока Свинкин дело потерял В самом деле Что ж директор – спросил Обломов дрожащим голосом. Ему, по старой памяти,
страшно стало Велел задержать награду, пока не отыщется. Дело важное о взысканиях. Директор думает, – почти шепотом прибавил Судьбинский, – что он потерял его нарочно Не может быть – сказал Обломов Нет, нет Это напрасно, – с важностью и покровительством подтвердил Судьбинский. – Свинкин ветреная голова. Иногда черт знает какие тебе итоги выведет, перепутает все справки. Я измучился с ним;
а только нет, он не замечен нив чем таком Он не сделает, нет, нет Завалялось дело где-нибудь; после
отыщется Так вот как всё в трудах – говорил Обломов, работаешь Ужас, ужас Ну, конечно, с таким человеком, как
Фома Фомич, приятно служить без наград не оставляет кто и ничего не делает, и тех не забудет. Как вышел срок – за отличие, таки представляет кому не вышел срок к чину, к кресту, – деньги выхлопочет Ты сколько получаешь Да что тысяча двести рублей жалованья, особо столовых семьсот пятьдесят, квартирных шестьсот, пособия девятьсот, на разъезды пятьсот, дана- грады рублей до тысячи Фу черт возьми – сказал, вскочив с постели, Обломов Голос, что ли, у тебя хорош Точно итальянский певец Что еще это Вон Пересветов прибавочные получает, а дела-то меньше моего делает и не смыслит ничего. Ну, конечно, он не имеет такой репутации. Меня очень ценят, – скромно прибавил он, потупя глаза, министр недавно выразился про меня, что я украшение министерства Молодец – сказал Обломов. – Вот только работать с восьми часов до двенадцати, с двенадцати до пяти, да дома еще – ой, ой!
Он покачал головой

– А что ж бы я стал делать, если б не служил спросил Судьбинский.
– Мало ли что Читал бы, писал – сказал Обломов Я и теперь только и делаю, что читаю да пишу Да это не то ты бы печатал Не всем же быть писателями. Вот и ты ведь не пишешь, – возразил Судьбинский.
– Зато у меня имение на руках, – со вздохом сказал
Обломов. – Я соображаю новый план разные улучшения ввожу. Мучаюсь, мучаюсь А ты ведь чужое делаешь, не свое Что ж делать Надо работать, коли деньги берешь.
Летом отдохну Фома Фомич обещает выдумать командировку нарочно для меня вот, тут получу прогоны на пять лошадей, суточных рубля потри в сутки,
а потом награду Эк ломят – с завистью говорил Обломов потом вздохнули задумался Деньги нужны осенью женюсь, – прибавил Судь- бинский.
– Что ты В самом деле На ком – с участием сказал Обломов Не шутя, на Мурашиной. Помнишь, подле меня на даче жили Ты пил чай у меня и, кажется, видел ее Нет, не помню Хорошенькая – спросил Обломов Да, мила. Поедем, если хочешь, к ним обедать…
Обломов замялся Да хорошо, только На той неделе, – сказал Судьбинский.
– Да, дана той неделе, – обрадовался Обломов, у меня еще платье неготово. Что ж, хорошая партия Да, отец действительный статский советник десять тысяч дает, квартира казенная. Он нам целую половину отвел, двенадцать комнат мебель казенная,
отопление, освещение тоже можно жить Да, можно Еще бы Каков Судьбинский! – прибавил, не без зависти, Обломов На свадьбу, Илья Ильич, шафером приглашаю:
смотри…
– Как же, непременно – сказал Обломов. – Ну, а что
Кузнецов, Васильев, Махов Кузнецов женат давно, Махов на мое место поступила Васильева перевели в Польшу. Ивану Петровичу дали Владимира, Олешкин – его превосходительство Он добрый малый – сказал Обломов Добрый, добрый он стоит Очень добрый, характер мягкий, ровный, – говорил Обломов Такой обязательный, – прибавил Судьбинский, – и
нет этого, знаешь, чтоб выслужиться, подгадить, подставить ногу, опередить все делает, что может Прекрасный человек Бывало, напутаешь в бумаге, недоглядишь, не то мнение или законы подведешь в записке, ничего велит только другому переделать.
Отличный человек – заключил Обломов А вот наш Семен Семеныч так неисправим, – сказал Судьбинский, – только мастер пыль в глаза пускать. Недавно что он сделал из губерний поступило представление о возведении при зданиях, принадлежащих нашему ведомству, собачьих конур для сбережения казенного имущества от расхищения наш архитектор, человек дельный, знающий и честный, составил очень умеренную смету вдруг показалась ему велика, и давай наводить справки, что может стоить постройка собачьей конуры Нашел где-то тридцатью копейками меньше – сейчас докладную записку…
Раздался еще звонок Прощай, – сказал чиновник, – я заболтался, что- нибудь понадобится там Посиди еще, – удерживал Обломов. – Кстати, я посоветуюсь с тобой у меня два несчастья Нет, нет, я лучше опять заеду на днях, – сказал он, уходя.
«Увяз, любезный друг, по уши увяз, – думал Обломов, провожая его глазами. – И слепи глухи нем для
всего остального в мире. А выйдет в люди, будет со временем ворочать делами и чинов нахватает У нас это называется тоже карьерой А как мало тут челове- ка-то нужно ума его, воли, чувства – зачем это Роскошь И проживет свой веки не пошевелится в нем многое, многое А между тем работает с двенадцати до пяти в канцелярии, с восьми до двенадцати дома несчастный!»
Он испытал чувство мирной радости, что он с девяти до трех, с восьми до девяти может пробыть у себя на диване, и гордился, что не надо идти с докладом,
писать бумаг, что есть простор его чувствам, вообра- жению.
Обломов философствовали не заметил, что у постели его стоял очень худощавый, черненький господин, заросший весь бакенбардами, усами и эспаньолкой. Он был одет с умышленной небрежностью Здравствуйте, Илья Ильич Здравствуйте, Пенкин; не подходите, не подходите вы с холода – говорил Обломов Ах вы, чудак – сказал тот. – Все такой же неисправимый, беззаботный ленивец Да, беззаботный – сказал Обломов. – Вот я вам сейчас покажу письмо от старосты ломаешь, ломаешь голову, а выговорите беззаботный Откуда вы Из книжной лавки ходил узнать, не вышли ли журналы. Читали мою статью Нет Я вам пришлю, прочтите О чем – спросил сквозь сильную зевоту Обломов О торговле, об эманципации женщин, о прекрасных апрельских днях, какие выпали нам на долю, и о вновь изобретенном составе против пожаров. Как это вы не читаете Ведь тут наша вседневная жизнь. А
пуще всего я ратую за реальное направление в литературе Много у вас дела – спросил Обломов Да, довольно. Две статьи в газету каждую неделю, потом разборы беллетристов пишу, да вот написал рассказ О чем О том, как водном городе городничий бьет мещан по зубам Да, это в самом деле реальное направление, сказал Обломов Неправда ли – подтвердил обрадованный литератор Я провожу вот какую мысль и знаю, что она новая и смелая. Один проезжий был свидетелем этих побоев и при свидании с губернатором пожаловался ему. Тот приказал чиновнику, ехавшему туда на следствие, мимоходом удостовериться в этом и вообще
собрать сведения о личности и поведении городничего. Чиновник созвал мещан, будто расспросить о торговле, а между тем давай разведывать и об этом. Что ж мещане Кланяются да смеются и городничего превозносят похвалами. Чиновник стал узнавать стороной, и ему сказали, что мещане – мошенники страшные, торгуют гнилью, обвешивают, обмеривают даже казну, все безнравственны, так что побои эти – праведная кара Стало быть, побои городничего выступают в повести, как fatum
9
древних трагиков – сказал Обломов Именно, – подхватил Пенкин. – У вас много такта, Илья Ильич, вам бы писать А между тем мне удалось показать и самоуправство городничего, и развращение нравов в простонародье дурную организацию действий подчиненных чиновников и необходимость строгих, но законных мер Неправда ли, эта мысль довольно новая Дав особенности для меня, – сказал Обломов, я так мало читаю В самом деле не видать книгу вас – сказал Пен- кин. – Но, умоляю вас, прочтите одну вещь готовится великолепная, можно сказать, поэма Любовь взяточника к падшей женщине. Яне могу вам сказать,
кто автор это еще секрет рок лат

– Что ж там такое Обнаружен весь механизм нашего общественного движения, и все в поэтических красках. Все пружины тронуты все ступени общественной лестницы перебраны. Сюда, как на суд, созваны автором и слабый, но порочный вельможа, и целый рой обманывающих его взяточников и все разряды падших женщин разобраны француженки, немки, чухонки, и всё, всё… с поразительной, животрепещущей верностью Я слышал отрывки – автор велик в нем слышится то Дант, то Шекспир…
– Вон куда хватили – в изумлении сказал Обломов,
привстав.
Пенкин вдруг смолк, видя, что действительно он далеко хватил Вот вы прочтите, увидите сами, – добавил он уже без азарта Нет, Пенкин, я не стану читать Отчего ж Это делает шум, об этом говорят Да пускай их Некоторым ведь больше нечего и делать, как только говорить. Есть такое призвание Да хоть из любопытства прочтите Чего я там не видал – говорил Обломов. – Зачем это они пишут только себя тешат Как себя верность-то, верность какая До смеха похоже. Точно живые портреты. Как кого возьмут, купца ли, чиновника, офицера, будочника, – точно живьем и отпечатают Из чего же они бьются из потехи, что ли, что вот кого-де ни возьмем, а верно и выйдет А жизни-то и нет нив чем нет понимания ее и сочувствия, нет того,
что там у вас называется гуманитетом. Одно самолюбие только. Изображают-то они воров, падших женщин, точно ловят их на улице да отводят в тюрьму. В
их рассказе слышны не невидимые слезы, а один только видимый, грубый смех, злость Что ж еще нужно И прекрасно, вы сами высказались это кипучая злость – желчное гонение на порок,
смех презрения над падшим человеком тут все Нет, не все – вдруг воспламенившись, сказал Обломов изобрази вора, падшую женщину, надутого глупца, да и человека тут жене забудь. Где же чело- вечность-то? Вы одной головой хотите писать – почти шипел Обломов. – Выдумаете, что для мысли не надо сердца Нет, она оплодотворяется любовью. Протяните руку падшему человеку, чтоб поднять его, или горько плачьте над ним, если он гибнет, а не глумитесь. Любите его, помните в нем самого себя и обращайтесь с ним, как с собой, – тогда я стану вас читать и склоню перед вами голову – сказал он, улегшись опять покойно на диване. – Изображают они вора, падшую женщину, – говорил она человека-то

забывают или не умеют изобразить. Какое же тут искусство, какие поэтические краски нашли вы Обличайте разврат, грязь, только, пожалуйста, без претензии на поэзию Что же, природу прикажете изображать розы, соловья или морозное утро, между тем как все кипит,
движется вокруг Нам нужна одна голая физиология общества не до песен нам теперь Человека, человека давайте мне – говорил Обломов любите его Любить ростовщика, ханжу, ворующего или тупоумного чиновника – слышите Что вы это И видно,
что вы не занимаетесь литературой – горячился Пен- кин. – Нет, их надо карать, извергнуть из гражданской среды, из общества Извергнуть из гражданской среды – вдруг заговорил вдохновенно Обломов, встав перед Пенкиным. Это значит забыть, что в этом негодном сосуде присутствовало высшее начало что он испорченный человек, но все человек же, то есть вы сами. Извергнуть!
А как вы извергнете из круга человечества, из лона природы, из милосердия Божия – почти крикнул он с пылающими глазами Вон куда хватили – в свою очередь с изумлением сказал Пенкин.
Обломов увидел, что ион далеко хватил. Он вдруг
смолк, постоял с минуту, зевнули медленно лег на диван.
Оба погрузились в молчание Что ж вычитаете спросил Пенкин.
– Яда все путешествия больше.
Опять молчание Так прочтете поэму, когда выйдет Я бы принес спросил Пенкин.
Обломов сделал отрицательный знак головой Ну, я вам свой рассказ пришлю?
Обломов кивнул в знак согласия Однако мне пора в типографию – сказал Пен- кин. – Я, знаете, зачем пришел к вам Я хотел предложить вам ехать в Екатерингоф; у меня коляска. Мне завтра надо статью писать о гулянье вместе бы наблюдать стали, чего бы не заметил я, вы бы сообщили мне веселее бы было. Поедемте Нет, нездоровится, – сказал Обломов, морщась и прикрываясь одеялом, – сырости боюсь, теперь еще не высохло. А вот вы бы сегодня обедать пришли мы бы поговорили У меня два несчастья Нет, наша редакция вся у Сен-Жоржа сегодня, оттуда и поедем на гулянье. А ночью писать и чем свет в типографию отсылать. До свидания До свиданья, Пенкин.
«Ночью писать, – думал Обломов, – когда же спать
то А поди тысяч пять в год заработает Это хлеб Да писать-то все, тратить мысль, душу свою на мелочи,
менять убеждения, торговать умом и воображением,
насиловать свою натуру, волноваться, кипеть, гореть,
не знать покоя и все куда-то двигаться И все писать,
все писать, как колесо, как машина пиши завтра, послезавтра праздник придет, лето настанет – а он все пиши Когда же остановиться и отдохнуть Несчаст- ный!»
Он повернул голову к столу, где все было гладко, и чернила засохли, и пера не видать, и радовался, что лежит он, беззаботен, как новорожденный младенец,
что не разбрасывается, не продает ничего…
«А письмо старосты, а квартира – вдруг вспомнил они задумался.
Но вот опять звонят Что это сегодня за рауту меня – сказал Обломов и ждал, кто войдет.
Вошел человек неопределенных лет, с неопределенной физиономией, в такой поре, когда трудно бывает угадать лета некрасив и недурен, невысоки не низок ростом, не блондин и не брюнет. Природа не дала ему никакой резкой, заметной черты, ни дурной,
ни хорошей. Его многие называли Иваном Иванычем,
другие – Иваном Васильичем, третьи – Иваном Ми- хайлычем.

Фамилию его называли тоже различно одни говорили, что он Иванов, другие звали Васильевым или
Андреевым, третьи думали, что он Алексеев. Постороннему, который увидит его в первый раз, скажут имя его – тот забудет сейчас, и лицо забудет что он скажет не заметит. Присутствие его ничего не придаст обществу, также как отсутствие ничего не отнимет от него. Остроумия, оригинальности и других особенностей, как особых приметна теле, в его уме нет.
Может быть, он умел бы, по крайней мере, рассказать все, что видели слышали занять хоть этим других, но он нигде не бывал как родился в Петербурге, таки не выезжал никуда следовательно, видели слышал то, что знали и другие.
Симпатичен ли такой человек Любит ли, ненавидит ли, страдает ли Должен бы, кажется, и любить, и не любить, и страдать, потому что никто не избавлен от этого. Но он как-то ухитряется всех любить. Есть такие люди, в которых, как ни бейся, не возбудишь никак духа вражды, мщения и т. п. Что ни делай сними, они всё ласкаются. Впрочем, надо отдать им справедливость, что и любовь их, если разделить ее на градусы,
до степени жара никогда не доходит. Хотя про таких людей говорят, что они любят всех и потому добры,
а, в сущности, они никого не любят и добры потому только, что не злы
Если при таком человеке подадут другие нищему милостыню – ион бросит ему свой гроша если обругают, или прогонят, или посмеются – таки он обругает и посмеется с другими. Богатым его нельзя назвать,
потому что он небогата скорее беден но решительно бедным тоже не назовешь, потому, впрочем, только, что много есть беднее его.
Он имеет своего какого-то дохода рублей триста в год, и сверх того он служит в какой-то неважной должности и получает неважное жалованье нужды не терпит и денег ни у кого не занимает, а занять у него и подавно в голову никому не приходит.
В службе у него нет особенного постоянного занятия, потому что никак не могли заметить сослуживцы и начальники, что он делает хуже, что лучше, так, чтоб можно было определить, к чему он именно способен.
Если дадут сделать и то и другое, он так сделает, что начальник всегда затрудняется, как отозваться о его труде посмотрит, посмотрит, почитает, почитает, да и скажет только Оставьте, я после посмотрю да, оно почти так, как нужно».
Никогда не поймаешь на лице его следа заботы,
мечты, чтобы показывало, что он в эту минуту беседует сам с собою, или никогда тоже не увидишь, чтоб он устремил пытливый взгляд на какой-нибудь внешний предмет, который бы хотел усвоить своему веде
нию.
Встретится ему знакомый на улице. Куда – спросит. Да вот иду на службу, или в магазин, или проведать кого-нибудь». – Пойдем лучше со мной, – скажет тот, – на почту, или зайдем к портному, или прогуляемся ион идет с ним, заходит и к портному, и на почту, и прогуливается в противуположную сторону от той, куда шел.
Едва ли кто-нибудь, кроме матери, заметил появление его на свет, очень немногие замечают его в течение жизни, но, верно, никто не заметит, как он исчезнет со света никто не спросит, не пожалеет о нем, никто и не порадуется его смерти. У него нет ни врагов,
ни друзей, но знакомых множество. Может быть, только похоронная процессия обратит на себя внимание прохожего, который почтит это неопределенное лицо в первый раз достающеюся ему почестью – глубоким поклоном может быть, даже другой, любопытный, забежит вперед процессии узнать об имени покойника и тут же забудет его.
Весь этот Алексеев, Васильев, Андреев, или как хотите, есть какой-то неполный, безличный намек на людскую массу, глухое отзвучие, неясный ее отблеск.
Даже Захар, который, в откровенных беседах, на сходках у воротили в лавочке, делал разную характеристику всех гостей, посещавших барина его, всегда
затруднялся, когда очередь доходила до этого положим хоть, Алексеева. Он долго думал, долго ловил какую-нибудь угловатую черту, за которую можно было бы уцепиться, в наружности, в манерах или в характере этого лица, наконец, махнув рукой, выражался так Ау этого ни кожи, ни рожи, ни ведения А – встретил его Обломов. – Это вы, Алексеев?
Здравствуйте. Откуда Не подходите, не подходите;
я вам не дам руки вы с холода Что вы, какой холод Яне думал к вам сегодня, сказал Алексеев, – да Овчинин встретился и увез к себе. Я завами, Илья Ильич Куда это Да к Овчинину-то, поедемте. Там Матвей Андреич
Альянов, Казимир Альбертыч Пхайло, Василий Сева- стьяныч Колымягин.
– Что ж они там собрались и что им нужно от меня Овчинин зовет вас обедать Гм Обедать – повторил Обломов монотонно А потом все в Екатерингоф отправляются они велели сказать, чтоб вы коляску наняли А что там делать Как же Нынче там гулянье. Разве не знаете сегодня первое мая Посидите мы подумаем – сказал Обломов Вставайте же Пора одеваться

– Погодите немного ведь рано Что за рано Они просили в двенадцать часов;
отобедаем пораньше, часа в два, да и на гулянье.
Едемте же скорей Велеть вам одеваться давать Куда одеваться Я еще не умылся Так умывайтесь.
Алексеев стал ходить взад и вперед по комнате, потом остановился перед картиной, которую видел тысячу раз прежде, взглянул мельком в окно, взял ка- кую-то вещь с этажерки, повертел в руках, посмотрел со всех сторон и положил опять, а там пошел опять ходить, посвистывая, – это все, чтоб не мешать Обло- мову встать и умыться. Так прошло минут десять Что ж вы – вдруг спросил Алексеев Илью Ильича Что Да все лежите А разве надо вставать Как же Нас дожидаются. Вы хотели ехать Куда это ехать Яне хотел ехать никуда Вот, Илья Ильич, сейчас ведь говорили, что едем обедать к Овчинину, а потом в Екатерингоф…
– Это я по сырости поеду И чего я там не видал?
Вон дождь собирается, пасмурно на дворе, – лениво говорил Обломов На небе ни облачка, а вы выдумали дождь. Пасмурно оттого, что у вас окошки-то с которых пор не мыты Грязи-то, грязи на них Зги Божией не видно,
да и одна штора почти совсем опущена Да, вот подите-ка, заикнитесь об этом Захару, так он сейчас баб предложит да из дому погонит на целый день!
Обломов задумался, а Алексеев барабанил пальцами по столу, у которого сидел, рассеянно пробегая глазами по стенами по потолку Так как женам Что делать Будете одеваться или останетесь так – спросил он чрез несколько минут А что Дав Екатерингоф?..
– Дался вам этот Екатерингоф, право – с досадой отозвался Обломов. – Не сидится вам здесь Холодно, что ли, в комнате, или пахнет нехорошо, что вы таки смотрите вон Нет, мне у вас всегда хорошо я доволен, – сказал
Алексеев.
– А коли хорошо тут, так зачем и хотеть в другое место Останьтесь-ка лучше у меня на целый день,
отобедайте, а там вечером – Бог с вами. Да, я и забыл куда мне ехать Тарантьев обедать придет сегодня суббота Уж если оно так я хорошо как выговорил Алексеев А о делах своих я вам не говорил – живо спросил
Обломов.
– О каких делах Не знаю, – сказал Алексеев, глядя на него вовсе глаза Отчего я не встаю-то так долго Ведь я вот тут лежал все да думал, как мне выпутаться из беды Что такое – спросил Алексеев, стараясь сделать испуганное лицо Два несчастья Не знаю, как и быть Какие же С квартиры гонят вообразите – надо съезжать:
ломки, возни подумать страшно Ведь восемь лет жил на квартире. Сыграл со мной штуку хозяин:
«Съезжайте, говорит, поскорее Еще поскорее Торопит, стало быть нужно. Это очень несносно – переезжать с переездкой всегда хлопот много, – сказал Алексеев, – растеряют, перебьют очень скучно Ау вас такая славная квартира…
вы что платите Где сыщешь другую этакую, – говорил Обломов и еще второпях Квартира сухая, теплая в доме смирно обокрали всего один раз Вон потолок, кажется, и непрочен штукатурка совсем отстала, – а все не валится Скажите пожалуйста – говорил Алексеев, качая
головой Как бы это устроить, чтоб не съезжать – враз- думье, про себя рассуждал Обломов Да у вас по контракту нанята квартира – спросил
Алексеев, оглядывая комнату с потолка до полу Да, только срок контракту вышел я все это время платил помесячно не помню только, с которых пор Как же вы полагаете – спросил, после некоторого молчания, Алексеев, – съехать или оставаться Никак не полагаю, – сказал Обломов, – мне иду- мать-то об этом не хочется. Пусть Захар что-нибудь придумает А вот некоторые так любят переезжать, – сказал
Алексеев, – в том только и удовольствие находят, как бы квартиру переменить Ну, пусть эти некоторые и переезжают. А я терпеть не могу никаких перемен Это еще что, квартира заговорил Обломов. – А вот посмотрите-ка, что староста пишет ко мне. Я вам сейчас покажу письмо…
где бишь оно Захар, Захар Ах ты, владычица небесная – захрипел у себя Захар, прыгая с печки, – когда это Бог приберет меня?
Он вошел и мутно поглядел на барина Что ж ты письмо не сыскал А где я его сыщу Разве я знаю, какое письмо вам нужно Яне умею читать

– Все равно поищи, – сказал Обломов Вы сами какое-то письмо вчера вечером читали, говорил Захара после я не видал Где же оно – с досадой возразил Илья Ильич. – Я
его не проглотил. Я очень хорошо помню, что ты взял у меня и куда-то вон тут положил. А то вот где оно,
смотри!
Он тряхнул одеялом из складок его выпало на пол письмо Вот вы этак все на меня. – Ну, ну, поди, поди – водно и тоже время закричали друг на друга Обломов и Захар. Захар ушел, а Обломов начал читать письмо, писанное точно квасом, на серой бумаге, с печатью из бурого сургуча. Огромные бледные буквы тянулись в торжественной процессии, не касаясь друг друга, по отвесной линии, от верхнего угла к нижнему. Шествие иногда нарушалось бледно-чернильным большим пятном.
«Милостивый государь, – начал Обломов, – ваше благородие, отец наши кормилец, Илья Ильич…»
Тут Обломов пропустил несколько приветствий и пожеланий здоровья и продолжал с середины:
«Доношу твоей барской милости, что у тебя в вотчине, кормилец наш, все благополучно. Пятую неделю нет дождей знать, прогневали Господа Бога, что нет дождей. Этакой засухи старики не запомнят яровое
таки палит, словно полымем. Озимь ино место червь сгубил, ино место ранние морозы сгубили перепахали было на яровое, да незнамо, уродится ли что?
Авось милосердый Господь помилует твою барскую милость, а о себе не заботимся пусть издохнем. А под
Иванов день еще три мужика ушли Лаптев, Балочов,
да особо ушел Васька, кузнецов сын. Я баб погнал по мужей бабы те не воротились, а проживают, слышно, в Челках, а в Челки поехал кум мой из Верхлева;
управляющий послал его туда соху, слышь, заморскую привезли, а управляющий послал кума в Челки оную соху посмотреть. Я наказывал куму о беглых мужиках исправнику кланялся, сказал он Подай бумагу, и тогда всякое средствие будет исполнено, водворить крестьян ко дворам на местожительства, и опричь того, ничего не сказала я пал в ноги ему и слезно умоляла он закричал благим матом „Пошел,
пошел! тебе сказано, что будет исполнено – подай бумагу А бумаги я не подавал. А нанять здесь некого:
все на Волгу, на работу на барки ушли – такой нынче глупый народ стал здесь, кормилец наш, батюшка
Илья Ильич Холста нашего сей годна ярмарке небу- дет: сушильню и белильню я запер на замок и Сычуга приставил денно и ночно смотреть он тверезый мужик да чтобы не стянул чего господского, я смотрю за ним денно и ночно. Другие больно пьют и просятся на оброк. В недоимках недобор нынешний год пошлем доходцу, будет, батюшка ты наш, благодетель,
тысящи яко две помене против того года, что прошел,
только бы засуха не разорила вконец, а то вышлем, о чем твоей милости и предлагаем».
Затем следовали изъявления преданности и подпись Староста твой, всенижайший раб Прокофий
Вытягушкин собственной рукой руку приложил. За неумением грамоты поставлен был крест. А писал со слов оного старосты шурин его, Демка Кривой».
Обломов взглянул наконец письма Месяца и года нет, – сказал он, – должно быть,
письмо валялось у старосты с прошлого года тут и
Иванов день, и засуха Когда опомнился!
Он задумался А – продолжал он. – Каково вам покажется предлагает «тысящи яко две помене»! Сколько же это останется Сколько бишь я прошлый год получил спросил он, глядя на Алексеева. – Яне говорил вам тогда?
Алексеев обратил глаза к потолку и задумался Надо Штольца спросить, как приедет, – продолжал Обломов, – кажется, тысяч семь, восемь худо не записывать Так он теперь сажает меня на шесть!
Ведь я с голоду умру Чем тут жить Что ж так тревожиться, Илья Ильич – сказал
Алексеев. – Никогда не надо предаваться отчаянию:
перемелется – мука будет Да вы слышите, что он пишет Чем бы денег прислать, утешить как-нибудь, а он, как на смех, только неприятности делает мне И ведь всякий год Вот яте- перь сам не свой «Тысящи яко две помене»!
– Да, большой убыток, – сказал Алексеев, – две тысячи не шутка Вот Алексей Логиныч, говорят, тоже получит нынешний год только двенадцать тысяч вместо семнадцати Так двенадцать, а не шесть, – перебил Обломов. Совсем расстроил меня староста Если оно ив самом деле так неурожай да засуха, так зачем огорчать заранее Да оно в самом деле – начал Алексеевне следовало бы но какой же деликатности ждать от мужика Этот народ ничего не понимает Ну, чтобы вы сделали намоем месте – спросил
Обломов, глядя вопросительно на Алексеева, с сладкой надеждой, авось не выдумает ли, чем бы успокоить Надо подумать, Илья Ильич, нельзя вдруг решить сказал Алексеев К губернатору, что ли, написать – в раздумье говорил Илья Ильич А кто у вас губернатор – спросил Алексеев
Илья Ильич не отвечали задумался. Алексеев замолчали тоже о чем-то размышлял.
Обломов, комкая письмо в руках, подпер голову руками, а локти упер в коленки итак сидел несколько времени, мучимый приливом беспокойных мыслей Хоть бы Штольц скорей приехал – сказал он. Пишет, что скоро будет, асам черт знает где шатается!
Он бы уладил.
Он опять пригорюнился. Долго молчали оба. Наконец Обломов очнулся первый Вот тут что надо делать – сказал он решительно и чуть было не встал с постели, – и делать как можно скорее, мешкать нечего Во-первых…
В это время раздался отчаянный звонок вперед- ней, так что Обломов с Алексеевым вздрогнули, а Захар мгновенно спрыгнул с лежанки

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 23

III
– Дома – громко и грубо кто-то спросил вперед- ней Куда об эту пору идти – еще грубее отвечал За- хар.
Вошел человек лет сорока, принадлежащий к крупной породе, высокий, объемистый в плечах и во всем туловище, с крупными чертами лица, с большой головой, скрепкой, коротенькой шеей, с большими навыкате глазами, толстогубый. Беглый взгляд на этого человека рождал идею о чем-то грубом и неопрятном.
Видно было, что он не гонялся за изяществом костюма. Не всегда его удавалось видеть чисто обритым.
Но ему, по-видимому, это было все равно он не смущался от своего костюма и носил его с каким-то циническим достоинством.
Это был Михей Андреевич Тарантьев, земляк Об- ломова.
Тарантьев смотрел на все угрюмо, с полупрезрени- ем, с явным недоброжелательством ко всему окружающему, готовый бранить все и всех на свете, как будто какой-нибудь обиженный несправедливостью или непризнанный в каком-то достоинстве, наконец как гонимый судьбою сильный характер, который недобро

вольно, неуныло покоряется ей.
Движения его были смелы и размашисты говорил он громко, бойко и почти всегда сердито если слушать в некотором отдалении, точно будто три пустые телеги едут помосту. Никогда не стеснялся он ничьим присутствием ив карман за словом не ходили вообще постоянно был груб в обращении со всеми, не исключая и приятелей, как будто давал чувствовать, что,
заговаривая с человеком, даже обедая или ужиная у него, он делает ему большую честь.
Тарантьев был человек ума бойкого и хитрого никто лучше его не рассудит какого-нибудь общего житейского вопроса или юридического запутанного дела он сейчас построит теорию действий в томили другом случае и очень тонко подведет доказательства, а в заключение еще почти всегда нагрубит тому,
кто с ним о чем-нибудь посоветуется.
Между тем сам как двадцать пять лет назад определился в какую-то канцелярию писцом, так в этой должности и дожил до седых волос. Ни ему самому и никому другому ив голову не приходило, чтоб он пошел выше.
Дело в том, что Тарантьев мастер был только говорить на словах он решал все ясно и легко, особенно что касалось других но как только нужно было двинуть пальцем, тронуться с места – словом, применить

им же созданную теорию к делу и дать ему практический ход, оказать распорядительность, быстроту, – он был совсем другой человек тут его не хватало – ему вдруг и тяжело делалось, и нездоровилось, то неловко, то другое дело случится, за которое он тоже не примется, а если и примется, так не дай Бог что выйдет. Точно ребенок там недоглядит, тут не знает ка- ких-нибудь пустяков, там опоздает и кончит тем, что бросит дело на половине или примется за него с конца итак все изгадит, что и поправить никак нельзя, да еще он же потоми браниться станет.
Отец его, провинциальный подьячий старого времени, назначал было сыну в наследство искусство и опытность хождения по чужим делами свое ловко пройденное поприще служения в присутственном месте но судьба распорядилась иначе. Отец, учившийся сам когда-то по-русски на медные деньги, не хотел,
чтоб сын его отставал от времени, и пожелал поучить чему-нибудь, кроме мудреной науки хождения поде- лам. Он года три посылал его к священнику учиться по-латыни.
Способный от природы мальчик в три года прошел латынскую грамматику и синтаксис и начал было разбирать Корнелия Непота, но отец решил, что довольно итого, что он знал, что ужи эти познания дают ему огромное преимущество над старым поколением

и что, наконец, дальнейшие занятия могут, пожалуй,
повредить службе в присутственных местах.
Шестнадцатилетний Михей, не зная, что делать с своей латынью, стал в доме родителей забывать ее,
но зато, в ожидании чести присутствовать в земском или уездном суде, присутствовал пока на всех пирушках отца, ив этой-то школе, среди откровенных бесед,
до тонкости развился ум молодого человека.
Он с юношескою впечатлительностью вслушивался в рассказы отца и товарищей его о разных гражданских и уголовных делах, о любопытных случаях, которые проходили через руки всех этих подьячих старого времени.
Но все это ник чему не повело. Из Михея не выработался делец и крючкотворец, хотя все старания отца и клонились к этому и, конечно, увенчались бы успехом, если б судьба не разрушила замыслов старика. Михей действительно усвоил себе всю теорию отцовских бесед, оставалось только применить ее к делу, но за смертью отца он не успел поступить в суди был увезен в Петербург каким-то благодетелем, который нашел ему место писца водном департаменте,
да потоми забыло нем.
Так Тарантьев и остался только теоретиком на всю жизнь. В петербургской службе ему нечего было делать с своею латынью и с тонкой теорией вершать по

своему произволу правые и неправые дела а между тем он носили сознавал в себе дремлющую силу, запертую в нем враждебными обстоятельствами навсегда, без надежды на проявление, как бывали запира- емы, по сказкам, в тесных заколдованных стенах духи зла, лишенные силы вредить. Может быть, от этого сознания бесполезной силы в себе Тарантьев был груб в обращении, недоброжелателен, постоянно сердит и бранчив.
Он с горечью и презрением смотрел на свои настоящие занятия на переписыванье бумаг, на подшива- нье делит. п. Ему вдали улыбалась только одна последняя надежда перейти служить повинным откупам. На этой дороге он видел единственную выгодную замену поприща, завещанного ему отцом и не достигнутого. А в ожидании этого готовая и созданная ему отцом теория деятельности и жизни, теория взяток и лукавства, миновав главное и достойное ее поприще в провинции, применилась ко всем мелочам его ничтожного существования в Петербурге, вкралась вовсе его приятельские отношения за недостатком офи- циальных.
Он был взяточник в душе, по теории, ухитрялся брать взятки, за неимением дели просителей, с сослуживцев, с приятелей, Бог знает как и за что – заставлял, где и кого только мог, то хитростью, тона зойливостью, угощать себя, требовал от всех незаслуженного уважения, был придирчив. Его никогда не смущал стыд за поношенное платье, но он не чужд был тревоги, если в перспективе дня не было у него громадного обеда, с приличным количеством вина и водки.
От этого он в кругу своих знакомых играл роль большой сторожевой собаки, которая лает на всех, не дает никому пошевелиться, но которая в тоже время непременно схватит налету кусок мяса, откуда и куда бы он ни летел.
Таковы были два самые усердные посетителя Об- ломова.
Зачем эти два русские пролетария ходили к нему?
Они очень хорошо знали зачем пить, есть, курить хорошие сигары. Они находили теплый, покойный приюти всегда одинаково если не радушный, то равнодушный прием.
Но зачем пускал их к себе Обломов – в этом он едва ли отдавал себе отчет. А кажется, затем, зачем еще о сю пору в наших отдаленных Обломовках, в каждом зажиточном доме толпится рой подобных лиц обоего пола, без хлеба, без ремесла, безрук для производительности и только с желудком для потребления, но почти всегда с чином и званием.
Есть еще сибариты, которым необходимы такие дополнения в жизни им скучно без лишнего на свете.
Кто подаст куда-то запропастившуюся табакерку или поднимет упавший на пол платок Кому можно пожаловаться на головную боль с правом на участие, рассказать дурной сони потребовать истолкования Кто почитает книжку на сон грядущий и поможет заснуть?
А иногда такой пролетарий посылается в ближайший город за покупкой, поможет по хозяйству – не самим же мыкаться!
Тарантьев делал много шума, выводил Обломова из неподвижности и скуки. Он кричал, спорили составлял род какого-то спектакля, избавляя ленивого барина самого от необходимости говорить и делать. В
комнату, где царствовал сони покой, Тарантьев приносил жизнь, движение, а иногда и вести извне. Обломов мог слушать, смотреть, не шевеля пальцем, на что-то бойкое, движущееся и говорящее перед ним.
Кроме того, он еще имел простодушие верить, что
Тарантьев в самом деле способен посоветовать ему что-нибудь путное.
Посещения Алексеева Обломов терпел по другой,
не менее важной причине. Если он хотел жить по-сво- ему, то есть лежать молча, дремать или ходить по комнате, Алексеева как будто не было тут он тоже молчал, дремал или смотрел в книгу, разглядывал с ленивой зевотой до слез картинки и вещицы. Он мог

так пробыть хоть трои сутки. Если же Обломову на- скучивало быть одному ион чувствовал потребность выразиться, говорить, читать, рассуждать, проявить волнение, – тут был всегда покорный и готовый слушатель и участник, разделявший одинаково согласно и его молчание, и его разговори волнение, и образ мыслей, каков бы он ни был.
Другие гости заходили нечасто, на минуту, как первые три гостя сними со всеми все более и более порывались живые связи. Обломов иногда интересовался какой-нибудь новостью, пятиминутным разговором, потом, удовлетворенный этим, молчал. Им надо было платить взаимностью, принимать участие в том, что их интересовало. Они купались в людской толпе всякий понимал жизнь по-своему, как не хотел понимать ее Обломов, а они путали в нее и его все это не нравилось ему, отталкивало его, было ему не по душе.
Был ему по сердцу один человек тот тоже не давал ему покоя он любили новости, и свети науку, и всю жизнь, но как-то глубже, искреннее – и Обломов хотя был ласков со всеми, но любил искренно его одного,
верил ему одному, может быть потому, что рос, учился и жил с ним вместе. Это Андрей Иванович Штольц.
Он был в отлучке, но Обломов ждал его с часу на час

IV
– Здравствуй, земляк, – отрывисто сказал Таран- тьев, протягивая мохнатую руку к Обломову. – Что ты это лежишь по сю пору, как колода Не подходи, не подходи тыс холода – говорил
Обломов, прикрываясь одеялом Вот еще что выдумал, с холода – заголосил Та- рантьев. – Ну, ну, бери руку, коли дают Скоро двенадцать часов, а он валяется!
Он хотел приподнять Обломова с постели, но тот предупредил его, опустив быстро ноги и сразу попав ими в обе туфли Я сам сейчас хотел вставать, – сказал он, зевая Знаю я, как ты встаешь ты бы тут до обеда провалялся. Эй, Захар Где ты там, старый дурак Давай скорей одеваться барину А вы заведите-ка прежде своего Захара, да и лайтесь тогда – заговорил Захар, войдя в комнату и злобно поглядывая на Тарантьева. – Вон натоптали как,
словно разносчик – прибавил он Ну, еще разговаривает, образина – говорил Та- рантьев и поднял ногу, чтобы сзади ударить проходившего мимо Захара но Захар остановился, обернулся к нему и ощетинился

– Только вот троньте – яростно захрипел он. – Что это такое Я уйду – сказал он, идучи назад к дверям Да полно тебе, Михей Андреич, какой ты неугомонный Ну, что ты его трогаешь – сказал Обломов. Давай, Захар, что нужно!
Захар воротился и, косясь на Тарантьева, проворно шмыгнул мимо его.
Обломов, облокотясь на него, нехотя, как очень утомленный человек, привстал с постели и, нехотя же перейдя на большое кресло, опустился в него и остался неподвижен, как сел.
Захар взял со столика помаду, гребенку и щетки, напомадил ему голову, сделал пробор и потом причесал его щеткой Умываться теперь, что ли, будете – спросил он Немного погожу еще, – отвечал Обломов, – а ты поди себе Ах, да ивы тут – вдруг сказал Тарантьев, обращаясь к Алексееву в то время, как Захар причесывал
Обломова. – Я вас и не видал. Зачем вы здесь Что это ваш родственник какая свинья Я вам все хотел сказать Какой родственник У меня никакого родственника нет, – робко отвечал оторопевший Алексеев, выпу- ча глаза на Тарантьева.
– Ну, вот этот, что еще служит тут, как его. Афана-

сьев зовут. Как жене родственник – родственник Да я не Афанасьев, а Алексеев, – сказал Алексеев у меня нет родственника Вот еще не родственник Такой же, как вы,
невзрачный, и зовут тоже Васильем Николаичем.
– Ей-богу, не родня меня зовут Иваном Алексеи- чем Ну, все равно, похож на вас. Только он свинья вы ему скажите это, как увидите Я его не знаю, не видал никогда, – говорил Алексеев, открывая табакерку Дайте-ка табаку – сказал Тарантьев. – Да у вас простой, не французский Таки есть, – сказал он, понюхав отчего не французский – строго прибавил потом Да, еще этакой свиньи я не видывал, как ваш родственник продолжал Тарантьев. – Взял я когда-то у него, уж года два будет, пятьдесят рублей взаймы.
Ну, велики ли деньги пятьдесят рублей Как, кажется,
не забыть Нет, помнит через месяц, где ни встретит:
«А что ж должок – говорит, Надоел Мало того, вчера к нам в департамент пришел Верно, вы, говорит,
жалованье получили, теперь можете отдать. Дал я ему жалованье пошел при всех срамить, так он насилу двери нашел. Бедный человек, самому надо Как будто мне не надо Я что за богач, чтоб ему по пятидесяти рублей отваливать Дайка, земляк, сигару Сигары вон там, в коробочке, – отвечал Обломов,
указывая на этажерку.
Он задумчиво сидел в креслах, в своей лениво-кра- сивой позе, не замечая, что вокруг него делалось, не слушая, что говорилось. Он с любовью рассматривали гладил свои маленькие, белые руки Э Да это все те же – строго спросил Тарантьев,
вынув сигару и поглядывая на Обломова.
– Дате же, – отвечал Обломов машинально А я говорил тебе, чтоб ты купил других, заграничных Вот как ты помнишь, что тебе говорят Смотри же, чтоб к следующей субботе непременно было, а то долго не приду. Вишь, ведь какая дрянь – продолжал он, закурив сигару и пустив одно облако дыма навоз- духа другое втянув в себя. – Курить нельзя Ты рано сегодня пришел, Михей Андреич, – сказал Обломов, зевая Что ж, я надоел тебе, что ли Нет, я так только заметил ты обыкновенно к обеду прямо приходишь, а теперь только еще первый час Я нарочно заранее пришел, чтоб узнать, какой обед будет. Ты все дрянью кормишь меня, так я вот узнаю, что-то ты велел готовить сегодня Узнай там, на кухне, – сказал Обломов.
Тарантьев вышел

– Помилуй – сказал он, воротясь. – Говядина и телятина Эх, брат Обломов, не умеешь ты жить, а еще помещик Какой ты барин По-мещански живешь не умеешь угостить приятеля Ну, мадера-то куплена Не знаю, спроси у Захара, – почти не слушая его,
сказал Обломов, – там, верно, есть вино Это прежняя-то, от немца Нет, изволь в английском магазине купить Ну, и этой довольно, – сказал Обломов, – а то еще посылать Да постой, дай деньги, я мимо пойду и принесу;
мне еще надо кое-куда сходить.
Обломов порылся в ящике и вынул тогдашнюю красненькую десятирублевую бумажку Мадера семь рублей стоит, – сказал Обломов, а тут десять Так дай все там дадут сдачи, не бойся!
Он выхватил из рук Обломова ассигнацию и проворно спрятал в карман Ну, я пойду, – сказал Тарантьев, надевая шляпу, а к пяти часам буду мне надо кое-куда зайти обещали место в питейной конторе, так велели понаведать- ся… Да вот что, Илья Ильич не наймешь литы коляску сегодня, в Екатерингоф ехать И меня бы взял.
Обломов покачал головой в знак отрицания Что, лень или денег жаль Эх ты, мешок – сказал

он. – Ну, прощай пока Постой, Михей Андреич, – прервал Обломов, мне надо кое о чем посоветоваться с тобой Что еще там Говори скорей мне некогда Да вот на меня два несчастья вдруг обрушились.
С квартиры гонят Видно, не платишь и поделом – сказал Таран- тьев и хотел идти Поди ты Я всегда вперед отдаю. Нет, тут хотят другую квартиру отделывать Да постой Куда ты?
Научи, что делать торопят, через неделю чтоб съехали Что я за советник тебе достался. Напрасно ты воображаешь Я совсем ничего не воображаю, – сказал Обломов не шуми и не кричи, а лучше подумай, что делать. Ты человек практический…
Тарантьев уже не слушал его и о чем-то размышлял Ну, таки быть, благодари меня, – сказал он, снимая шляпу и садясь, – и велик обеду подать шампанское дело твое сделано Что такое – спросил Обломов Шампанское будет Пожалуй, если совет стоит Нет, сам-то тыне стоишь совета. Что я тебе да

ром-то стану советовать Вон спроси его, – прибавил он, указывая на Алексеева, – или у родственника его Ну, ну, полно, говори – просил Обломов Вот что завтра же изволь переезжать на квартиру Э Что придумал Это я и сам знал Постой, не перебивай – закричал Тарантьев. Завтра переезжай на квартиру к моей куме, на Выборгскую сторону Это что за новости На Выборгскую сторону Да туда, говорят, зимой волки забегают Случается, забегают с островов, да тебе что до этого задело Там скука, пустота, никого нет Врешь Там кума моя живет у ней свой дом,
с большими огородами. Она женщина благородная,
вдова, с двумя детьми с ней живет холостой брат головане то, что вот эта, что тут в углу сидит, – сказал он, указывая на Алексеева, – нас с тобой за пояс заткнет Да что ж мне до всего до этого задело сказал с нетерпением Обломов. – Я туда не перееду А вот я посмотрю, как тыне переедешь. Нет, уж коли спросил совета, так слушайся, что говорят Яне перееду, – решительно сказал Обломов Ну, так черт с тобой – отвечал Тарантьев, нахлобучив шляпу, и пошел к дверям Чудак ты этакой – воротясь, сказал Тарантьев. Что тебе здесь сладко кажется Как что От всего близко, – говорил Обломов, тут и магазины, и театр, и знакомые центр города,
всё…
– Что-о? – перебил Тарантьев. – А давно литы ходил со двора, скажи-ка? Давно литы был в театре К
каким знакомым ходишь На кой черт тебе этот центр,
позволь спросить Ну как зачем Мало ли зачем Видишь, и сам не знаешь А там, подумай ты будешь жить у кумы моей, благородной женщины, в покое, тихо никто тебя не тронет ни шуму, ни гаму, чисто, опрятно. Посмотри-ка, ведь ты живешь точно на постоялом дворе, а еще барин, помещик А там чистота, тишина есть с кем и слово перемолвить, как соскучишься. Кроме меня, к тебе и ходить никто небу- дет. Двое ребятишек – играй сними, сколько хочешь!
Чего тебе А выгода-то, выгода какая. Ты что здесь платишь Полторы тысячи А там тысячу рублей почти за целый дом Да какие светленькие, славные комнаты Она давно хотела тихого, аккуратного жильца иметь – вот я тебя и назначаю Обломов рассеянно покачал головой в знак отрицания Врешь, переедешь – сказал Тарантьев. – Ты рассуди, что тебе ведь это вдвое меньше станет на одной квартире пятьсот рублей выгадаешь. Столу тебя будет вдвое лучше и чище ни кухарка, ни Захар воровать не будут…
В передней послышалось ворчанье И порядка больше, – продолжал Тарантьев, ведь теперь скверно у тебя за стол сесть Хватишься перцу – нет, уксусу не куплено, ножи не чищены;
белье, ты говоришь, пропадает, пыль везде – нумер- зость! А там женщина будет хозяйничать ни тебе, ни твоему дураку, Захару…
Ворчанье в передней раздалось сильнее Этому старому псу, – продолжал Тарантьев, – ни о чем и подумать не придется на всем готовом будешь жить. Что тут размышлять Переезжай, да и конец Да как же это я вдруг, ни с того ни с сего, на Выборгскую сторону Поди с ним – говорил Тарантьев, отирая пот с лица Теперь лето ведь это все равно что дача. Что ты гниешь здесь летом-то, в Гороховой. Там Безбород- кин сад, Охта под боком, Нева в двух шагах, свой огород ни пыли, ни духоты Нечего и думать я сейчас же до обеда слетаю к ней – ты дай мне на извозчика, –

и завтра же переезжать Что это за человек – сказал Обломов. – Вдруг выдумает черт знает что на Выборгскую сторону Это немудрено выдумать. Нет, вот ты ухитрись выдумать,
чтоб остаться здесь. Я восемь лет живу, так менять-то не хочется Это кончено ты переедешь. Я сейчас еду к куме,
про место в другой раз наведаюсь…
Он было пошел Постой, постой Куда ты – остановил его Обломов У меня еще есть дело, поважнее. Посмотри, какое я письмо от старосты получил, да реши, что мне делать Видишь, ведь ты какой уродился – возразил Та- рантьев. – Ничего не умеешь сам сделать. Всея да я!
Ну, куда ты годишься Не человек просто солома Где письмо-то? Захар, Захар Опять он куда-то дел его – говорил Обломов Вот письмо старосты, – сказал Алексеев, взяв скомканное письмо Да, вот оно, – повторил Обломов и начал читать вслух Что ты скажешь Как мне быть – спросил, прочитав, Илья Ильич. – Засухи, недоимки Пропащий, совсем пропащий человек – говорил
Тарантьев.

– Да отчего ж пропащий Как жене пропащий Ну, если пропащий, так скажи, что делать А что за это Ведь сказано, будет шампанское чего же еще тебе Шампанское за отыскание квартиры ведь я тебя облагодетельствовала тыне чувствуешь этого, споришь еще ты неблагодарен Поди-ка сыщи сам квартиру Да что квартира Главное, спокойствие-то какое тебе будет все равно как у родной сестры. Двое ребятишек, холостой брат, я всякий день буду заходить Ну, хорошо, хорошо, – перебил Обломов, – ты вот теперь скажи, что мне с старостой делать Нет, прибавь портер к обеду, так скажу Вот теперь портер! Мало тебе Ну, так прощай, – сказал Тарантьев, опять надевая шляпу Ах ты, Боже мой Тут староста пишет, что дохода
«тысящи две яко помене», а он еще портер набавил!
Ну, хорошо, купи портеру.
– Дай еще денег – сказал Тарантьев.
– Ведь у тебя останется сдача от красненькой А на извозчика на Выборгскую сторону – отвечал
Тарантьев.
Обломов вынул еще целковый и с досадой сунул

ему Староста твой мошенник, – вот что я тебе скажу, начал Тарантьев, пряча целковый в кармана ты веришь ему, разиня рот. Видишь, какую песню поет Засухи, неурожай, недоимки, да мужики ушли. Врет, все врет Я слышал, что в наших местах, в Шумиловой вотчине, прошлогодним урожаем все долги уплатили,
а у тебя вдруг засуха да неурожай. Шумиловское-то в пятидесяти верстах от тебя только отчего ж там не сожгло хлеба Выдумал еще недоимки А он чего смотрел Зачем запускал Откуда это недоимки Работы,
что ли, или сбыта в нашей стороне нет Ах он, разбойник Да я бы его выучил А мужики разошлись оттого, что сам же он, чай, содрал с них что-нибудь, да и распустила исправнику и не думал жаловаться Не может быть, – говорил Обломов, – он даже и ответ исправника передает в письме – так натурально Эх, ты Не знаешь ничего. Да все мошенники натурально пишут – уж это ты мне поверь Вот, например продолжал он, указывая на Алексеева, – сидит честная душа, овца овцой, а напишет ли он натурально Никогда. А родственник его, даром что свинья и бестия, тот напишет. И тыне напишешь натурально!
Стало быть, староста твой уж потому бестия, что ловко и натурально написал. Видишь ведь, как прибрал

слово к слову Водворить на местожительства Что ж делать-то с ним – спросил Обломов Смени его сейчас же А кого я назначу Почем я знаю мужиков Другой,
может быть, хуже будет. Я двенадцать лет не был там Ступай в деревню сам без этого нельзя пробудь там лето, а осенью прямо на новую квартиру и приезжай. Я уж похлопочу тут, чтоб она была готова На новую квартиру, в деревню, самому Какие ты все отчаянные меры предлагаешь – с неудовольствием сказал Обломов. – Нет чтоб избегнуть крайностей и придержаться средины Ну, брат Илья Ильич, совсем пропадешь ты. Да я бы на твоем месте давным-давно заложил имение да купил бы другое или дом здесь, на хорошем месте:
это стоит твоей деревни. А там заложил бы и дом да купил бы другой Дайка мне твое имение, так обо мне услыхали бы в народе-то.
– Перестань хвастаться, а выдумай, как бы и с квартиры не съезжать, ив деревню не ехать, и чтоб дело сделалось – заметил Обломов Да сдвинешься литы когда-нибудь с места – говорил Тарантьев. – Ведь погляди-ка тына себя куда ты годишься Какая от тебя польза отечеству Немо- жет в деревню съездить Теперь мне еще рано ехать, – отвечал Илья

Ильич, – прежде дай кончить план преобразований,
которые я намерен ввести в имение Да знаешь ли что, Михей Андреич? – вдруг сказал Обломов. – Съез- дика ты. Дело ты знаешь, места тебе тоже известны;
а я бы не пожалел издержек Я управитель, что ли, твой – надменно возразил
Тарантьев. – Да и отвык я с мужиками-то обращаться Что делать – сказал задумчиво Обломов. – Право, не знаю Ну, напиши к исправнику спроси его, говорил ли ему староста о шатающихся мужиках, – советовал Та- рантьев, – да попроси заехать в деревню потом к губернатору напиши, чтоб предписал исправнику донести о поведении старосты. Примите, дескать, ваше превосходительство, отеческое участие и взгляните оком милосердия на неминуемое, угрожающее мне ужаснейшее несчастие, происходящее от буйствен- ных поступков старосты, и крайнее разорение, коему я неминуемо должен подвергнуться, с женой и малолетними, остающимися без всякого призрения и куска хлеба, двенадцатью человеками детей…»
Обломов засмеялся Откуда я наберу столько ребятишек, если попросят показать детей – сказал он Врешь, пиши с двенадцатью человеками детей

оно проскользнет мимо ушей, справок наводить не станут, зато будет натурально Губернатор письмо передаст секретарю, а ты напишешь в тоже время и ему, разумеется, со вложением, – тот и сделает распоряжение. Да попроси соседей кто у тебя там Добрынин там близко, – сказал Обломов, – я здесь с ним часто виделся он там теперь И ему напиши, попроси хорошенько «Сделаете,
дескать, мне этим кровное одолжение и обяжете как христианин, как приятель и как сосед. Да приложи к письму какой-нибудь петербургский гостинец сигар,
что ли. Вот ты как поступи, а то ничего не смыслишь.
Пропащий человек У меня наплясался бы староста:
я бы ему дал Когда туда почта Послезавтра, – сказал Обломов Так вот садись да и пиши сейчас Ведь послезавтра, так зачем же сейчас – заметил Обломов. – Можно и завтра. Да послушай-ка, Ми- хей Андреич, – прибавил он, – уж доверши свои благодеяния я, таки быть, еще прибавлю к обеду рыбу или птицу какую-нибудь.
– Что еще – спросил Тарантьев.
– Присядь да напиши. Долго ли тебе три письма настрочить Ты так натурально рассказываешь прибавил он, стараясь скрыть улыбку, – а вон Иван
Алексеич переписал бы

– Э Какие выдумки – отвечал Тарантьев. – Чтоб я писать стал Я ив должности третий день не пишу как сяду, так слеза из левого глаза и начнет бить видно,
надуло, да и голова затекает, как нагнусь Лентяй ты,
лентяй! Пропадешь, брат, Илья Ильич, низа копейку Ах, хоть бы Андрей поскорей приехал – сказал
Обломов. – Он бы все уладил Вот нашел благодетеля – прервал его Таран- тьев. – Немец проклятый, шельма продувная!..
Тарантьев питал какое-то инстинктивное отвращение к иностранцам. В глазах его француз, немец,
англичанин были синонимы мошенника, обманщика,
хитреца или разбойника. Он даже не делал различия между нациями они были все одинаковы в его глазах Послушай, Михей Андреич, – строго заговорил
Обломов, – я тебя просил быть воздержнее на язык,
особенно о близком мне человеке О близком человеке – с ненавистью возразил Та- рантьев. – Что он тебе за родня такая Немец – известно Ближе всякой родни я вместе с ним рос, учился и не позволю дерзостей…
Тарантьев побагровел от злости А Если ты меняешь меня на немца, – сказал он, так як тебе больше ни ногой.
Он надел шляпу и пошел к двери. Обломов мгновенно смягчился Тебе бы следовало уважать в нем моего приятеля и осторожнее отзываться о нем – вот все, чего я требую Кажется, невелика услуга, – сказал он Уважать немца – с величайшим презрением сказал Тарантьев. – За что это Я уж тебе сказал, хоть бы зато, что он вместе со мной рос и учился Велика важность Мало ли кто с кем учился Вот если бы он был здесь, так он давно бы избавил меня от всяких хлопотне спросив ни портеру, ни шампанского – сказал Обломов А Ты попрекаешь мне Так черт с тобой и с твоим портером и шампанским На, вот, возьми свои деньги Куда, бишь, я их положил Вот совсем забыл, куда сунул проклятые!
Он вынул какую-то замасленную, исписанную бумажку Нет, не они. – говорил он. – Куда это я их?..
Он шарил по карманам Не трудись, не доставай – сказал Обломов. – Я
тебя не упрекаю, а только прошу отзываться приличнее о человеке, который мне близок и который так много сделал для меня Много – злобно возразил Тарантьев. – Вот постой, он еще больше сделает – ты слушай его

– К чему ты это говоришь мне – спросил Обломов А вот к тому, как ужо немец твой облупит тебя,
так ты и будешь знать, как менять земляка, русского человека, на бродягу какого-то…
– Послушай, Михей Андреич… – начал Обломов Нечего слушать-то, я слушал много, натерпелся от тебя горя-то! Бог видит, сколько обид перенес…
Чай, в Саксонии-то отец его и хлеба-то не видала сюда нос поднимать приехал За что ты мертвых тревожишь Чем виноват отец Виноваты оба, и отец и сын, – мрачно сказал Та- рантьев, махнув рукой. – Недаром мой отец советовал беречься этих немцев, а уж он лине знал всяких людей на своем веку Да чем жене нравится отец, например – спросил
Илья Ильич А тем, что приехал в нашу губернию водном сюртуке дав башмаках, в сентябре, а тут вдруг сыну наследство оставил – что это значит Оставил он сыну наследства всего тысяч сорок.
Кое-что он взял в приданое за женой, а остальные приобрел тем, что учил детей да управлял имением:
хорошее жалованье получал. Видишь, что отец не виноват. Чем же теперь виноват сын Хорош мальчик Вдруг из отцовских сорока сделал тысяч триста капиталу, ив службе за надворного перевалился, и ученый теперь вон еще путешествует Пострел везде поспел Разве настоящий-то хороший русский человек станет все это делать Русский человек выберет что-нибудь одно, да и то еще не спеша, потихоньку да полегоньку, кое-как, а то на-ко, поди Добро бы в откупа вступил – ну, понятно, отчего разбогатела то ничего, так, на фу-фу! Нечисто Я бы под суд этаких Вот теперь шатается черт знает где продолжал Тарантьев. – Зачем он шатается по чужим землям Учиться хочет, все видеть, знать Учиться Мало еще учили его Чему это Врет он,
не верь ему он тебя в глаза обманывает, как малого ребенка. Разве большие учатся чему-нибудь? Слышите, что рассказывает Станет надворный советник учиться Вот ты учился в школе, а разве теперь учишься А он разве (он указал на Алексеева) учится А
родственник его учится Кто из добрых людей учится Что он там, в немецкой школе, что ли, сидит да уроки учит Врет он Я слышал, он какую-то машину поехал смотреть да заказывать видно, тиски-то для русских денег Я бы его в острог Акции какие-то…
Ох, эти мне акции, так душу и мутят.
Обломов расхохотался Что зубы-то скалишь Неправду, что ли, я говорю сказал Тарантьев.
– Ну, оставим это – прервал его Илья Ильич. – Ты иди с Богом, куда хотела я вот с Иваном Алексеевичем напишу все эти письма да постараюсь поскорей набросать на бумагу план-то свой уж кстати заодно делать…
Тарантьев ушел было в переднюю, но вдруг воротился опять Забыл совсем Шелк тебе заделом сутра начал он, уж вовсе не грубо. – Завтра звали меня на свадьбу Рокотов женится. Дай, земляк, своего фрака надеть мой-то, видишь ты, пообтерся немного Как же можно – сказал Обломов, хмурясь при этом новом требовании. – Мой фрак тебе не впору Впору вот не впору – перебил Тарантьев. – А
помнишь, я примеривал твой сюртук как на меня сшит Захар, Захар Поди-ка сюда, старая скотина кричал Тарантьев.
Захар зарычал, как медведь, ноне шел Позови его, Илья Ильич. Что это он у тебя какой жаловался Тарантьев.
– Захар – кликнул Обломов О, чтоб вас там – раздалось в передней вместе с прыжком ног с лежанки Ну, чего вам – спросил он, обращаясь к Таран- тьеву.

– Дай сюда мой черный фрак – приказывал Илья
Ильич. – Вот Михей Андреич примерит, не впору ли ему завтра ему на свадьбу надо Не дам фрака, – решительно сказал Захар Как ты смеешь, когда барин приказывает – закричал Тарантьев. – Что ты, Илья Ильич, его в смирительный домне отправишь Да, вот этого еще недоставало старика в смирительный дом – сказал Обломов. – Дай, Захар, фрак,
не упрямься Не дам – холодно отвечал Захар. – Пусть прежде они принесут назад жилет да нашу рубашку пятый месяц гостит там. Взяли вот этак жена именины, да и поминай как звали жилет-то бархатный, а рубашка тонкая, голландская двадцать пять рублев стоит. Не дам фрака Ну, прощайте Черт с вами пока – с сердцем заключил Тарантьев, уходя и грозя Захару кулаком. Смотри же, Илья Ильич, я найму тебе квартиру – слышишь ты – прибавил он Ну, хорошо, хорошо – с нетерпением говорил Обломов, чтоб только отвязаться от него А ты напиши тут, что нужно, – продолжал Таран- тьев, – да не забудь написать губернатору, что у тебя двенадцать человек детей, мал мала меньше. А в пять часов чтоб суп был на столе Да что тыне велел

пирога сделать?
Но Обломов молчал он давно уж не слушал его и,
закрыв глаза, думало чем-то другом.
С уходом Тарантьева в комнате водворилась ненарушимая тишина минут на десять. Обломов был расстроен и письмом старосты и предстоящим переездом на квартиру и отчасти утомлен трескотней Таран- тьева. Наконец он вздохнул Что ж вы не пишете – тихо спросил Алексеев. Я бы вам перышко очинил Очините, да и Бог с вами, подите куда-нибудь! сказал Обломов. – Я уж один займусь, а вы после обеда перепишете Очень хорошо-с, – отвечал Алексеев. – В самом деле, еще помешаю как-нибудь… А я пойду пока скажу, чтоб нас не ждали в Екатерингоф. Прощайте, Илья
Ильич.
Но Илья Ильич не слушал его он, подобрав ноги под себя, почти улегся в кресло и, подгорюнившись,
погрузился не тов дремоту, не тов задумчивость

Обломов, дворянин родом, коллежский секретарь чином, безвыездно живет двенадцатый год в Петер- бурге.
Сначала, при жизни родителей, жил потеснее, помещался в двух комнатах, довольствовался только вывезенным им из деревни слугой Захаром но по смерти отца и матери он стал единственным обладателем трехсот пятидесяти душ, доставшихся ему в наследство водной из отдаленных губерний, чуть не в
Азии.
Он вместо пяти получал уже от семи до десяти тысяч рублей ассигнациями дохода тогда и жизнь его приняла другие, более широкие размеры. Он нанял квартиру побольше, прибавил к своему штату еще повара и завел было пару лошадей.
Тогда еще он был молоди если нельзя сказать,
чтоб он был жив, то, по крайней мере, живее, чем теперь еще он был полон разных стремлений, все че- го-то надеялся, ждал многого и от судьбы, и от самого себя все готовился к поприщу, к роли – прежде всего,
разумеется, в службе, что и было целью его приезда в
Петербург. Потом он думали о роли в обществе наконец, в отдаленной перспективе, на повороте с юности

к зрелым летам, воображению его мелькало и улыбалось семейное счастие.
Но дни шли за днями, годы сменялись годами, пушок обратился в жесткую бороду, лучи глаз сменились двумя тусклыми точками, талия округлилась, волосы стали немилосердно лезть, стукнуло тридцать лета он ни на шаг не подвинулся ни на каком поприще и все еще стоял у порога своей арены, там же, где был десять лет назад.
Но он все сбирался и готовился начать жизнь, все рисовал в уме узор своей будущности нос каждым мелькавшим над головой его годом должен был что- нибудь изменять и отбрасывать в этом узоре.
Жизнь в его глазах разделялась на две половины:
одна состояла из труда и скуки – это у него были синонимы другая – из покоя и мирного веселья. От этого главное поприще – служба на первых порах озадачила его самым неприятным образом.
Воспитанный в недрах провинции, среди кротких и теплых нравов и обычаев родины, переходя в течение двадцати лет из объятий в объятия родных, друзей и знакомых, он до того был проникнут семейным началом, что и будущая служба представлялась ему в виде какого-то семейного занятия, вроде, например,
ленивого записыванья в тетрадку прихода и расхода,
как делывал его отец

Он полагал, что чиновники одного места составляли между собою дружную, тесную семью, неусыпно пекущуюся о взаимном спокойствии и удовольствиях,
что посещение присутственного места отнюдь не есть обязательная привычка, которой надо придерживаться ежедневно, и что слякоть, жара или просто нерасположение всегда будут служить достаточными и законными предлогами к нехождению в должность.
Но как огорчился он, когда увидел, что надобно быть, по крайней мере, землетрясению, чтоб не прийти здоровому чиновнику на службу, а землетрясений,
как на грех, в Петербурге не бывает наводнение, конечно, могло бы тоже служить преградой, но и то редко бывает.
Еще более призадумался Обломов, когда замелькали у него в глазах пакеты с надписью нужное и

весьма нужное, когда его заставляли делать разные справки, выписки, рыться в делах, писать тетради в два пальца толщиной, которые, точно на смех, называли записками притом всё требовали скоро, все ку- да-то торопились, ни на чем не останавливались не успеют спустить с рук одно дело, как уж опять с яростью хватаются за другое, как будто в нем вся сила и есть, и, кончив, забудут его и кидаются на третье – и конца этому никогда нет!
Раза два его поднимали ночью и заставляли писать
записки, – несколько раздобывали посредством курьера из гостей – все по поводу этих же записок. Все это навело на него страхи скуку великую. Когда же жить Когда жить – твердил он.
О начальнике он слыхал у себя дома, что это отец подчиненных, и потому составил себе самое смеющееся, самое семейное понятие об этом лице. Он его представлял себе чем-то вроде второго отца, который только и дышит тем, как бы задело и не за дело,
сплошь да рядом, награждать своих подчиненных и заботиться не только о их нуждах, но и об удоволь- ствиях.
Илья Ильич думал, что начальник до того входит в положение своего подчиненного, что заботливо расспросит его каково он почивал ночью, отчего у него мутные глаза и не болит ли голова?
Но он жестоко разочаровался в первый же день своей службы. С приездом начальника начиналась беготня, суета, все смущались, все сбивали друг друга с ног, иные обдергивались, опасаясь, что они недовольно хороши как есть, чтоб показаться начальнику.
Это происходило, как заметил Обломов впоследствии, оттого, что есть такие начальники, которые в испуганном до одурения лице подчиненного, выскочившего к ним навстречу, видят не только почтение к себе, но даже ревность, а иногда и способности к
службе.
Илье Ильичу ненужно было пугаться так своего начальника, доброго и приятного в обхождении человека он никогда никому дурного не сделал, подчиненные были как нельзя более довольны и не желали лучшего. Никто никогда не слыхал от него неприятного слова, ни крика, ни шуму он никогда ничего не требует, а все просит. Дело сделать – просит, в гости к себе – просит и под арест сесть – просит. Он никогда никому не сказал ты всем вы и одному чиновнику и всем вместе.
Но все подчиненные чего-то робели в присутствии начальника они на его ласковый вопрос отвечали не своим, а каким-то другим голосом, каким с прочими не говорили.
И Илья Ильич вдруг робел, сам не зная отчего, когда начальник входил в комнату, и у него стал пропадать свой голос и являлся какой-то другой, тоненький и гадкий, как скоро заговаривал с ним начальник.
Исстрадался Илья Ильич от страха и тоски на службе даже и при добром, снисходительном начальнике.
Бог знает, что сталось бы с ним, если бон попался к строгому и взыскательному!
Обломов прослужил кое-как года два может быть,
он дотянул бы и третий, дополучения чина, но особенный случай заставил его ранее покинуть службу
Он отправил однажды какую-то нужную бумагу вместо Астрахани в Архангельск. Дело объяснилось стали отыскивать виноватого.
Все другие с любопытством ждали, как начальник позовет Обломова, как холодно и покойно спросит,
«он ли это отослал бумагу в Архангельск, и все недоумевали, каким голосом ответит ему Илья Ильич.
Некоторые полагали, что он вовсе не ответит не сможет.
Глядя на других, Илья Ильичи сам перепугался, хотя ион и все прочие знали, что начальник ограничится замечанием но собственная совесть была гораздо строже выговора.
Обломов не дождался заслуженной кары, ушел домой и прислал медицинское свидетельство.
В этом свидетельстве сказано было Я, нижеподписавшийся, свидетельствую, с приложением своей печати, что коллежский секретарь Илья Обломов одержим отолщением сердца с расширением левого желудочка оного (Hypertrophia cordis cum dilatatione ejus ventriculi sinistri), а равно хроническою болью в печени (hepatis), угрожающею опасным развитием здоровью и жизни больного, каковые припадки происходят, как надо полагать, от ежедневного хождения в должность. Посему, в предотвращение повторения и усиления болезненных припадков, я считаю за нужное прекратить на время г. Обломову хождение на службу и вообще предписываю воздержание от умственного занятия и всякой деятельности».
Но это помогло только на время надо же было выздороветь аза этим в перспективе было опять ежедневное хождение в должность. Обломов не вынеси подал в отставку. Так кончилась – и потом уже не возобновлялась его государственная деятельность.
Роль в обществе удалась было ему лучше.
В первые годы пребывания в Петербурге, в его ранние, молодые годы, покойные черты лица его оживлялись чаще, глаза подолгу сияли огнем жизни, из них лились лучи света, надежды, силы. Он волновался,
как и все, надеялся, радовался пустяками от пустяков же страдал.
Но это все было давно, еще в ту нежную пору, когда человек во всяком другом человеке предполагает искреннего друга и влюбляется почти во всякую женщину и всякой готов предложить руку и сердце, что иным даже и удается совершить, часто к великому прискорбию потом на всю остальную жизнь.
В эти блаженные дни на долю Ильи Ильича тоже выпало немало мягких, бархатных, даже страстных взглядов из толпы красавиц, пропасть многообещающих улыбок, два-три непривилегированные поцелуя и еще больше дружеских рукопожатий, с болью до слез
Впрочем, он никогда не отдавался в плен красавицам, никогда не был их рабом, даже очень прилежным поклонником, уже и потому, что к сближению с женщинами ведут большие хлопоты. Обломов больше ограничивался поклонением издали, на почтительном расстоянии.
Редко судьба сталкивала его с женщиною в обществе до такой степени, чтоб он мог вспыхнуть на несколько дней и почесть себя влюбленным. От этого его любовные интриги не разыгрывались в романы:
они останавливались в самом начале и своею невинностью, простотой и чистотой не уступали повестям любви какой-нибудь пансионерки на возрасте.
Пуще всего он бегал тех бледных, печальных дев,
большею частию с черными глазами, в которых светятся мучительные дни и неправедные ночи, дев сне ведомыми никому скорбями и радостями, у которых всегда есть что-то вверить, сказать, и когда надо сказать, они вздрагивают, заливаются внезапными слезами, потом вдруг обовьют шею друга руками, долго смотрят в глаза, потом на небо, говорят, что жизнь их обречена проклятию, и иногда падают в обморок.
Он с боязнью обходил таких дев. Душа его была еще чиста и девственна она, может быть, ждала своей любви, своей поры, своей патетической страсти, а потом, с годами, кажется, перестала ждать и отчаялась
Илья Ильич еще холоднее простился с толпой друзей. Тотчас после первого письма старосты о недоимках и неурожае заменил он первого своего друга, повара, кухаркой, потом продал лошадей и, наконец, отпустил прочих «друзей».
Его почти ничто не влекло из дома, ион с каждым днем все крепче и постояннее водворялся в своей квартире.
Сначала ему тяжело стало пробыть целый день одетым, потом он ленился обедать в гостях, кроме коротко знакомых, больше холостых домов, где можно снять галстук, расстегнуть жилет и где можно даже
«поваляться» или соснуть часок.
Вскоре и вечера надоели ему надо надевать фрак,
каждый день бриться.
Вычитал он где-то, что только утренние испарения полезны, а вечерние вредны, и стал бояться сырости.
Несмотря на все эти причуды, другу его, Штольцу,
удавалось вытаскивать его в люди но Штольц часто отлучался из Петербурга в Москву, в Нижний, в Крыма потоми заграницу и без него Обломов опять ввергался весь по ушив свое одиночество и уединение, из которого могло его вывести только что-нибудь необыкновенное, выходящее из ряда ежедневных явлений жизни но подобного ничего не было и не предвиделось впереди
Ко всему этому слетами возвратилась какая-то ребяческая робость, ожидание опасности и зла от всего,
что не встречалось в сфере его ежедневного быта, следствие отвычки от разнообразных внешних явле- ний.
Его не пугала, например, трещина потолка в его спальне он к ней привык не приходило ему тоже в голову, что вечно спертый воздух в комнате и постоянное сиденье взаперти чуть лине губительнее для здоровья, нежели ночная сырость что переполнять ежедневно желудок есть своего рода постепенное самоубийство но он к этому привык и не пугался.
Он не привык к движению, к жизни, к многолюдству и суете.
В тесной толпе ему было душно в лодку он садился с неверною надеждою добраться благополучно до другого берега, в карете ехал, ожидая, что лошади понесут и разобьют.
Не тона него нападал нервический страх он пугался окружающей его тишины или простои сам не знал чего – у него побегут мурашки по телу. Он иногда боязливо косится на темный угол, ожидая, что воображение сыграет с ним штуку и покажет сверхъестественное явление.
Так разыгралась роль его в обществе. Лениво махнул он рукой на все юношеские обманувшие его или
обманутые им надежды, все нежно-грустные, светлые воспоминания, от которых у иных и под старость бьется сердце
Что ж он делал дома Читал Писал Учился?
Да: если попадется под руки книга, газета, он ее прочтет.
Услышит о каком-нибудь замечательном произведении у него явится позыв познакомиться с ним он ищет, просит книги, и если принесут скоро, он примется за нее, у него начнет формироваться идея о предмете еще шаги он овладел бы им, а посмотришь,
он уже лежит, глядя апатически в потолок, и книга лежит подле него недочитанная, непонятая.
Охлаждение овладевало им еще быстрее, нежели увлечение он уже никогда не возвращался к покинутой книге.
Между тем он учился, как и другие, как все, то есть до пятнадцати лет в пансионе потом старики Обло- мовы, после долгой борьбы, решились послать Илюшу в Москву, где он волей-неволей проследил курс наук до конца.
Робкий, апатический характер мешал ему обнаруживать вполне свою лень и капризы в чужих людях, в школе, где не делали исключений в пользу балованных сынков. Он по необходимости сидел в классе прямо, слушал, что говорили учителя, потому что другого ничего делать было нельзя, и с трудом, с потом, со вздохами выучивал задаваемые ему уроки.
Все это вообще считал он за наказание, ниспосланное небом за наши грехи.
Дальше той строки, под которой учитель, задавая урок, проводил ногтем черту, он не заглядывал, расспросов никаких ему не делали пояснений не требовал. Он довольствовался тем, что написано в тетрадке, и докучливого любопытства не обнаруживал, даже когда и не все понимал, что слушали учил.
Если ему кое-как удавалось одолеть книгу, называемую статистикой, историей, политической экономией, он совершенно был доволен.
Когда же Штольц приносил ему книги, какие надо еще прочесть сверх выученного, Обломов долго глядел молча на него И ты, Брут, против меня – говорил он со вздохом,
принимаясь за книги.
Неестественно и тяжело ему казалось такое неумеренное чтение.
Зачем же все эти тетрадки, на которые изведешь пропасть бумаги, времени и чернил Зачем учебные книги Зачем же, наконец, шесть-семь лет затворничества, все строгости, взыскания, сиденье и томленье над уроками, запрет бегать, шалить, веселиться, когда еще не все кончено
Когда же жить – спрашивал он опять самого себя Когда же, наконец, пускать в оборот этот капитал знаний, из которых большая часть еще ни на что не понадобится в жизни Политическая экономия, например, алгебра, геометрия – что я стану сними делать в Обломовке?»
И сама история только в тоску повергает учишь, читаешь, что вот-де настала година бедствий, несчастлив человек вот собирается с силами, работает, го- мозится, страшно терпит и трудится, все готовит ясные дни. Вот настали они – тут бы хоть сама история отдохнула нет, опять появились тучи, опять здание рухнуло, опять работать, гомозиться… Не остановятся ясные дни, бегут – и все течет жизнь, все течет,
все ломка да ломка.
Серьезное чтение утомляло его. Мыслителям не удалось расшевелить в нем жажду к умозрительным истинам.
Зато поэты задели егоза живое он стал юношей,
как все. И для него настал счастливый, никому не изменяющий, всем улыбающийся момент жизни, расцветания сил, надежд на бытие, желания блага, доблести, деятельности, эпоха сильного биения сердца,
пульса, трепета, восторженных речей и сладких слез.
Ум и сердце просветлели он стряхнул дремоту, душа запросила деятельности

Штольц помог ему продлить этот момент, сколько возможно было для такой натуры, какова была натура его друга. Он поймал Обломова на поэтах и года полтора держал его под ферулой мысли и науки.
Пользуясь восторженным полетом молодой мечты,
он в чтение поэтов вставлял другие цели, кроме наслаждения, строже указывал вдали пути своей и его жизни и увлекал в будущее. Оба волновались, плакали, давали друг другу торжественные обещания идти разумною и светлою дорогою.
Юношеский жар Штольца заражал Обломова, ион сгорал от жажды труда, далекой, но обаятельной це- ли.
Но цвет жизни распустился и не дал плодов. Обломов отрезвился и только изредка, по указанию Штоль- ца, пожалуй, и прочитывал ту или другую книгу, ноне вдруг, не торопясь, без жадности, а лениво пробегал глазами по строкам.
Как ни интересно было место, на котором он останавливался, но если на этом месте заставал его час обеда или сна, он клал книгу переплетом вверх и шел обедать или гасил свечу и ложился спать.
Если давали ему первый том, он по прочтении не просил второго, а приносили – он медленно прочиты- вал.
Потом уж он не осиливали первого тома, а большую часть свободного времени проводил, положив локоть на стола на локоть голову иногда вместо локтя употреблял ту книгу, которую Штольц навязывал ему прочесть.
Так совершил свое учебное поприще Обломов. То число, в которое он выслушал последнюю лекцию,
и было геркулесовыми столпами его учености. Начальник заведения подписью своею на аттестате, как прежде учитель ногтем на книге, провел черту, за которую герой наш не считал уже нужным простирать свои ученые стремления.
Голова его представляла сложный архив мертвых дел, лиц, эпох, цифр, религий, ничем несвязанных политико-экономических, математических или других истин, задач, положений и т. п.
Это была как будто библиотека, состоящая из одних разрозненных томов по разным частям знаний.
Странно подействовало ученье на Илью Ильича:
у него между наукой и жизнью лежала целая бездна,
которой он не пытался перейти. Жизнь у него была сама по себе, а наука сама по себе.
Он учился всем существующими давно несуществующим правам, прошел курс и практического судопроизводства, а когда, по случаю какой-то покражи в доме, понадобилось написать бумагу в полицию, он взял лист бумаги, перо, думал, думал, да и послал за
писарем.
Счеты в деревне сводил староста. Что ж тут было делать науке – рассуждал он в недоумении.
И он воротился в свое уединение без груза знаний,
которые бы могли дать направление вольно гуляющей в голове или праздно дремлющей мысли.
Что ж он делал Да все продолжал чертить узор собственной жизни. В ней он, не без основания, находил столько премудрости и поэзии, что и не исчерпаешь никогда без книги учености.
Изменив службе и обществу, он начал иначе решать задачу существования, вдумывался в свое назначение и, наконец, открыл, что горизонт его деятельности и житья-бытья кроется в нем самом.
Он понял, что ему досталось в удел семейное счастье и заботы об имении. До тех пор они не знал порядочно своих дел за него заботился иногда Штольц.
Не ведал он хорошенько ни дохода, ни расхода своего, не составлял никогда бюджета – ничего.
Старик Обломов как принял имение от отца, так передал его и сыну. Он хотя и жил весь век в деревне, ноне мудрил, не ломал себе головы над разными затеями, как это делают нынешние как бы там открыть ка- кие-нибудь новые источники производительности земель или распространять и усиливать старые и т. п.
Как и чем засевались поля при дедушке, какие были
пути сбыта полевых продуктов тогда, такие остались и при нем.
Впрочем, старик бывал очень доволен, если хороший урожай или возвышенная цена даст дохода больше прошлогоднего он называл это благословением
Божиим. Он только не любил выдумок и натяжек к приобретению денег Отцы и деды не глупее нас были, – говорил он в ответ на какие-нибудь вредные, по его мнению, советы да прожили же век счастливо проживем и мы;
даст Бог, сыты будем.
Получая, без всяких лукавых ухищрений, с имения столько дохода, сколько нужно было ему, чтоб каждый день обедать и ужинать без меры, с семьей и разными гостями, он благодарил Бога и считал грехом стараться приобретать больше.
Если приказчик приносил ему две тысячи, спрятав третью в карман, и со слезами ссылался наград, засухи, неурожай, старик Обломов крестился и тоже со слезами приговаривал Воля Божья с Богом спорить не станешь Надо благодарить Господа и зато, что есть».
Со времени смерти стариков хозяйственные дела в деревне не только не улучшились, но, как видно из письма старосты, становились хуже. Ясно, что Илье
Ильичу надо было самому съездить туда и на месте
разыскать причину постепенного уменьшения дохо- дов.
Он и сбирался сделать это, но все откладывал, отчасти и потому, что поездка была для него подвигом,
почти новыми неизвестным.
Он в жизни совершил только одно путешествие, на долгих, среди перин, ларцов, чемоданов, окороков,
булок, всякой жареной и вареной скотины и птицы ив сопровождении нескольких слуг.
Так он совершил единственную поездку из своей деревни до Москвы и эту поездку взял за норму всех вообще путешествий. А теперь, слышал он, так не ездят надо скакать сломя голову!
Потом Илья Ильич откладывал свою поездку еще и оттого, что не приготовился как следует заняться своими делами.
Он уж был не в отца и не в деда. Он учился, жил в свете все это наводило его на разные чуждые им соображения. Он понимал, что приобретение не только не грех, но что долг всякого гражданина честными трудами поддерживать общее благосостояние.
От этого большую часть узора жизни, который он чертил в своем уединении, занимал новый, свежий,
сообразный с потребностями времени план устройства имения и управления крестьянами.
Основная идея плана, расположение, главные части все давно готово у него в голове остались только подробности, сметы и цифры.
Он несколько лет неутомимо работает над планом,
думает, размышляет и ходя, и лежа, ив людях то дополняет, то изменяет разные статьи, то возобновляет в памяти придуманное вчера и забытое ночью а иногда вдруг, как молния, сверкнет новая, неожиданная мысль и закипит в голове – и пойдет работа.
Он не какой-нибудь мелкий исполнитель чужой, готовой мысли он сам творец и сам исполнитель своих идей.
Он, как встанет утром с постели, после чая ляжет тотчас на диван, подопрет голову рукой и обдумывает, не щадя сил, до тех пор, пока, наконец, голова утомится от тяжелой работы и когда совесть скажет довольно сделано сегодня для общего блага.
Тогда только решается он отдохнуть от трудов и переменить заботливую позу на другую, менее деловую и строгую, более удобную для мечтаний и неги.
Освободясь от деловых забот, Обломов любил уходить в себя и жить в созданном им мире.
Ему доступны были наслаждения высоких помыслов он не чужд был всеобщих человеческих скор- бей. Он горько в глубине души плакал в иную пору над бедствиями человечества, испытывал безвестные, безыменные страдания, и тоску, и стремление
куда-то вдаль, туда, вероятно, в тот мир, куда увлекал его, бывало, Штольц…
Сладкие слезы потекут по щекам его…
Случается и то, что он исполнится презрения к людскому пороку, ко лжи, к клевете, к разлитому в мире злу и разгорится желанием указать человеку на его язвы, и вдруг загораются в нем мысли, ходят и гуляют в голове, как волны в море, потом вырастают в намерения, зажгут всю кровь в нем, задвигаются мускулы его, напрягутся жилы, намерения преображаются в стремления он, движимый нравственною силою, в одну минуту быстро изменит две-три позы, с блистающими глазами привстанет до половины на постели,
протянет руку и вдохновенно озирается кругом Вот,
вот стремление осуществится, обратится в подвиги тогда, Господи Каких чудес, каких благих последствий могли бы ожидать от такого высокого усилия!..
Но, смотришь, промелькнет утро, день уже клонится к вечеру, ас ним клонятся к покою и утомленные силы Обломова: бури и волнения смиряются в душе,
голова отрезвляется от дум, кровь медленнее пробирается по жилам. Обломов тихо, задумчиво переворачивается на спину и, устремив печальный взгляд в окно, к небу, с грустью провожает глазами солнце, великолепно садящееся на чей-то четырехэтажный дом.
И сколько, сколько раз он провожал так солнечный
закат!
Наутро опять жизнь, опять волнения, мечты Он любит вообразить себя иногда каким-нибудь непобедимым полководцем, перед которым не только Наполеон, но и Еруслан Лазаревич ничего не значит выдумает войну и причину ее у него хлынут, например, народы из Африки в Европу, или устроит он новые крестовые походы и воюет, решает участь народов, разоряет города, щадит, казнит, оказывает подвиги добра и великодушия.
Или изберет он арену мыслителя, великого художника все поклоняются ему он пожинает лавры толпа гоняется за ним, восклицая Посмотрите, посмотрите, вот идет Обломов, наш знаменитый Илья Ильич!»
В горькие минуты он страдает от забот, перевертывается сбоку набок, ляжет лицом вниз, иногда даже совсем потеряется тогда он встанет с постели на колени и начнет молиться жарко, усердно, умоляя небо отвратить как-нибудь угрожающую бурю.
Потом, сдав попечение о своей участи небесам, делается покоен и равнодушен ко всему на свете, а бурятам как себе хочет.
Так пускал он вход свои нравственные силы, так волновался часто по целым днями только тогда разве очнется с глубоким вздохом от обаятельной мечты или от мучительной заботы, когда день склонится к
вечеру и солнце огромным шаром станет великолепно опускаться за четырехэтажный дом.
Тогда он опять проводит его задумчивым взглядом и печальной улыбкой и мирно опочиет от волнений.
Никто не знали не видал этой внутренней жизни Ильи Ильича все думали, что Обломов так себе,
только лежит да кушает на здоровье, и что больше от него нечего ждать что едва ли у него вяжутся и мысли в голове. Так о нем и толковали везде, где его знали.
О способностях его, об этой внутренней волкани- ческой работе пылкой головы, гуманного сердца знал подробно и мог свидетельствовать Штольц, но Штоль- ца почти никогда не было в Петербурге.
Один Захар, обращающийся всю жизнь около своего барина, знал еще подробнее весь его внутренний быт но он был убежден, что они с барином дело делают и живут нормально, как должно, и что иначе жить не следует
Захару было за пятьдесят лет. Он был уже непрямой потомок тех русских Калебов,
10
рыцарей лакейской, без страха и упрека, исполненных преданности к господам до самозабвения, которые отличались всеми добродетелями и не имели никаких пороков.
Этот рыцарь были со страхом и с упреком. Он принадлежал двум эпохами обе положили на него печать свою. От одной перешла к нему по наследству безграничная преданность к дому Обломовых, а от другой, позднейшей, утонченность и развращение нравов.
Страстно преданный барину, он, однако ж, редкий день в чем-нибудь не солжет ему. Слуга старого времени удерживал, бывало, барина от расточительности и невоздержания, а Захар сам любил выпить с приятелями на барский счет прежний слуга был целомудрен, как евнуха этот все бегал к куме подозрительного свойства. Тот крепче всякого сундука сбережет барские деньги, а Захар норовит усчитать у барина при какой-нибудь издержке гривенники непремен-
10

Калеб – герой романа английского писателя Уильяма Годвина
(1756–1836) «Калеб Вильямс» – слуга, поклоняющийся своему господину но присвоит себе лежащую на столе медную гривну или пятак. Точно также, если Илья Ильич забудет потребовать сдачи от Захара, она уже к нему обратно никогда не поступит.
Важнее сумм он не крал, может быть потому, что потребности свои измерял гривнами и гривенниками или боялся быть замеченным, ново всяком случае,
не от избытка честности.
Старинный Калеб умрет скорее, как отлично выдрессированная охотничья собака, над съестным, которое ему поручат, нежели тронет а этот таки выглядывает, как бы съесть и выпить и то, чего не поручают;
тот заботился только о том, чтоб барин кушал больше,
и тосковал, когда он не кушает а этот тоскует, когда барин съедает дотла все, что ни положит на тарелку.
Сверх того, Захар и сплетник. В кухне, в лавочке,
на сходках у ворот он каждый день жалуется, что житья нет, что этакого дурного барина еще и не слыхано:
и капризен-то они скупи сердит, и что не угодишь ему нив чем, что, словом, лучше умереть, чем жить у него.
Это Захар делал не из злости и не из желания повредить барину, атак, по привычке, доставшейся ему по наследству от деда его и отца – обругать барина при всяком удобном случае.
Он иногда, от скуки, от недостатка материала для

разговора или чтоб внушить более интереса слушающей его публике, вдруг распускал про барина ка- кую-нибудь небывальщину Мой-то повадился вон все к той вдове ходить, хрипел он тихо, по доверенности, – вчера писал записку к ней.
Или объявит, что барин его такой картежники пьяница, какого свет не производил что все ночи напролет до утра бьется в карты и пьет горькую.
А ничего не бывало Илья Ильич ко вдове не ходит,
по ночам мирно почивает, карт в руки не берет.
Захар неопрятен. Он бреется редко и хотя моет руки и лицо, но, кажется, больше делает вид, что моет;
да и никаким мылом не отмоешь. Когда он бывает в бане, то руки у него из черных сделаются только часа на два красными, а потом опять черными.
Он очень неловок станет ли отворять ворота или двери, отворяет одну половинку, другая затворяется,
побежит к той, эта затворяется.
Сразу он никогда не подымает с пола платка или другой какой-нибудь вещи, а нагнется всегда раза три,
как будто ловит ее, и уж разве в четвертый поднимет,
и то еще иногда уронит опять.
Если он несет чрез комнату кучу посуды или других вещей, то с первого же шага верхние вещи начинают дезертировать на пол. Сначала полетит одна он

вдруг сделает позднее и бесполезное движение, чтоб помешать ей упасть, и уронит еще две. Он глядит, разиня рот от удивления, нападающие вещи, а не нате, которые остаются на руках, и оттого держит поднос косо, а вещи продолжают падать, – итак иногда он принесет на другой конец комнаты одну рюмку или тарелку, а иногда с бранью и проклятиями бросит сами последнее, что осталось в руках.
Проходя по комнате, он заденет то ногой, то боком за стол, за стул, не всегда попадает прямо в отворенную половину двери, а ударится плечом о другую, и обругает при этом обе половинки, или хозяина дома,
или плотника, который их делал.
У Обломова в кабинете переломаны или перебиты почти все вещи, особенно мелкие, требующие осторожного обращения сними и всё по милости Захара. Он свою способность брать в руки вещь прилагает ко всем вещам одинаково, не делая никакого различия в способе обращения стой или другой вещью.
Велят, например, снять со свечи или налить в стакан воды он употребит на это столько силы, сколько нужно, чтоб отворить ворота.
Не дай Бог, когда Захар воспламенится усердием угодить барину и вздумает все убрать, вычистить,
установить, живо, разом привести в порядок Бедами убыткам не бывает конца едва ли неприятельский

солдат, ворвавшись в дом, нанесет столько вреда. Начиналась ломка, паденье разных вещей, битье посуды, опрокидыванье стульев кончалось тем, что надо было его выгнать из комнаты, или он сам уходил с бранью и с проклятиями.
К счастью, он очень редко воспламенялся таким усердием.
Все это происходило, конечно, оттого, что он получил воспитание и приобретал манеры не в тесноте и полумраке роскошных, прихотливо убранных кабинетов и будуаров, где черт знает чего ни наставлено, а в деревне, на покое, просторе и вольном воздухе.
Там он привык служить, не стесняя своих движений ничем, около массивных вещей обращался все больше с здоровыми и солидными инструментами, как то:
с лопатой, ломом, железными дверными скобками и такими стульями, которых с места не своротишь.
Иная вещь, подсвечник, лампа, транспарант, пресс- папье, стоит года три, четыре на месте – ничего чуть он возьмет ее, смотришь – сломалась Ах, – скажет он иногда при этом Обломову с удивлением. – Посмотрите-ка, сударь, какая диковина взял только в руки вот эту штучку, а она и разва- лилась!
Или вовсе ничего не скажет, а тайком поставит поскорей опять на свое место и после уверит барина

что это он сам разбила иногда оправдывается, как видели вначале рассказа, тем, что и вещь должна же иметь конец, хоть будь она железная, что не век ей жить.
В первых двух случаях еще можно было спорить с ним, но когда он, в крайности, вооружался последним аргументом, то уже всякое противоречие было бесполезно, ион оставался правым без апелляции.
Захар начертал себе однажды навсегда определенный круг деятельности, за который добровольно никогда не переступал.
Он утром ставил самовар, чистил сапоги и то платье, которое барин спрашивал, но отнюдь не то, которое не спрашивал, хоть виси оно десять лет.
Потом он мел – не всякий день, однако ж, – середину комнаты, не добираясь до углов, и обтирал пыль только с того стола, на котором ничего не стояло, чтоб не снимать вещей.
Затем он уже считал себя вправе дремать на лежанке или болтать с Анисьей в кухне и с дворней у ворот, ни о чем не заботясь.
Если ему приказывали сделать что-нибудь сверх этого, он исполнял приказание неохотно, после споров и убеждений в бесполезности приказания или невозможности исполнить его.
Никакими средствами нельзя было заставить его

внести новую постоянную статью вкруг начертанных им себе занятий.
Если ему велят вычистить, вымыть какую-нибудь вещь или отнести то, принести это, он, по обыкновению, с ворчаньем исполнял приказание но если б кто захотел, чтоб он потом делал тоже самое постоянно сам, то этого уже достигнуть было невозможно.
На другой, на третий день итак далее нужно было бы приказывать тоже самое вновь и вновь входить с ним в неприятные объяснения.
Несмотря на все это, то есть что Захар любил выпить, посплетничать, брал у Обломова пятаки игрив- ны, ломали бил разные вещи и ленился, все-таки выходило, что он был глубоко преданный своему барину слуга.
Он бы не задумался сгореть или утонуть за него,
не считая этого подвигом, достойным удивления или каких-нибудь наград. Он смотрел на это, как на естественное, иначе быть не могущее дело, или, лучше сказать, никак не смотрела поступал так, без всяких умозрений.
Теорий у него на этот предмет не было никаких.
Ему никогда не приходило в голову подвергать анализу свои чувства и отношения к Илье Ильичу он не сам выдумал их они перешли от отца, деда, братьев,
дворни, среди которой он родился и воспитался, и обратились вплоть и кровь.
Захар умер бы вместо барина, считая это своим неизбежными природным долгом, и даже не считая ничем, а просто бросился бы насмерть, точно так же,
как собака, которая при встрече с зверем в лесу бросается на него, не рассуждая, отчего должна броситься она, а не ее господин.
Но зато, если б понадобилось, например, просидеть всю ночь подле постели барина, не смыкая глаз,
и от этого бы зависело здоровье или даже жизнь барина, Захар непременно бы заснул.
Наружно он не выказывал не только подобострастия к барину, но даже был грубоват, фамильярен в обхождении с ним, сердился на него, не шутя, за всякую мелочь, и даже, как сказано, злословил его у ворот но все-таки этим только на время заслонялось, а отнюдь не умалялось кровное, родственное чувство преданности его не к Илье Ильичу собственно, а ко всему, что носит имя Обломова, что близко, мило, дорого ему.
Может быть, даже это чувство было в противоречии с собственным взглядом Захара наличность Об- ломова, может быть, изучение характера барина внушало другие убеждения Захару. Вероятно, Захар, если б ему объяснили о степени привязанности его к
Илье Ильичу, стал бы оспаривать это

Захар любил Обломовку, как кошка свой чердак, лошадь стойло, собака – конуру, в которой родилась и выросла. В сфере этой привязанности у него вырабо- тывались уже свои особенные, личные впечатления.
Например, обломовского кучера он любил больше,
нежели повара, скотницу Варвару больше их обоих, а
Илью Ильича меньше их всех но все-таки обломовский повар для него был лучше и выше всех других поваров в мире, а Илья Ильич выше всех помещиков.
Тараску, буфетчика, он терпеть не мог но этого Та- раску он не променял бы на самого хорошего человека в целом свете потому только, что Тараска был об- ломовский.
Он обращался фамильярно и грубо с Обломовым,
точно также, как шаман грубо и фамильярно обходится с своим идолом они обметает его, и уронит, иногда, может быть, и ударит с досадой, но все-таки в душе его постоянно присутствует сознание превосходства натуры этого идола над своей.
Малейшего повода довольно было, чтоб вызвать это чувство из глубины души Захара и заставить его смотреть с благоговением на барина, иногда даже удариться, от умиления, в слезы. Боже сохрани, чтоб он поставил другого какого-нибудь барина не только выше, даже наравне с своим Боже сохрани, если б это вздумал сделать и другой

Захар на всех других господ и гостей, приходивших к Обломову, смотрел несколько свысока и служил им,
подавал чай и прочее с каким-то снисхождением, как будто давал им чувствовать честь, которою они пользуются, находясь у его барина. Отказывал им грубовато «Барин-де почивает, – говорил он, надменно оглядывая пришедшего с ног до головы.
Иногда, вместо сплетней и злословия, он вдруг принимался неумеренно возвышать Илью Ильича пола- вочкам и на сходках у вороти тогда не было конца восторгам. Он вдруг начинал вычислять достоинства барина, ум, ласковость, щедрость, доброту и если у барина его недоставало качеств для панегирика, он занимал у других и придавал ему знатность, богатство или необычайное могущество.
Если нужно было постращать дворника, управляющего домом, даже самого хозяина, он стращал всегда барином Вот постой, я скажу барину, – говорил он с угрозой, – будет ужо тебе Сильнее авторитета они не подозревал на свете.
Но наружные сношения Обломова с Захаром были всегда как-то враждебны. Они, живучи вдвоем, надоели друг другу. Короткое, ежедневное сближение человека с человеком не обходится ни тому ни другому даром много надои стой и с другой стороны жизненного опыта, логики и сердечной теплоты, чтоб, наслаждаясь только достоинствами, не колоть и не колоться взаимными недостатками.
Илья Ильич знал уже одно необъятное достоинство
Захара – преданность к себе, и привык к ней, считая также, с своей стороны, что это не может и не должно быть иначе привыкши же к достоинству однажды навсегда, он уже не наслаждался им, а между тем не мог, и при своем равнодушии к всему, сносить терпеливо бесчисленных мелких недостатков Захара.
Если Захар, питая в глубине души к барину преданность, свойственную старинным слугам, разнился от них современными недостатками, то и Илья Ильич, с своей стороны, ценя внутренне преданность его, не имел уже к нему того дружеского, почти родственного расположения, какое питали прежние господа к слугам своим. Он позволял себе иногда крупно браниться с Захаром.
Захару он тоже надоедал собой. Захар, отслужив в молодости лакейскую службу в барском доме, был произведен в дядьки к Илье Ильичу и с тех пор начал считать себя только предметом роскоши, аристократическою принадлежностью дома, назначенною для поддержания полноты и блеска старинной фамилии,
а не предметом необходимости. От этого он, одев барчонка утром и раздев его вечером, остальное время ровно ничего не делал

Ленивый от природы, он был ленив еще и по своему лакейскому воспитанию. Он важничал в дворне, не давал себе труда ни поставить самовар, ни подмести полов. Он или дремал в прихожей, или уходил болтать в людскую, в кухню не то так по целым часам,
скрестив руки на груди, стоял у вороти с сонною задумчивостью посматривал на все стороны.
И после такой жизни на него вдруг навалили тяжелую обузу выносить на плечах службу целого дома!
Он и служи барину, и мети, и чисть, они на побегушках От всего этого в душу его залегла угрюмость, а в нраве проявилась грубость и жесткость от этого он ворчал всякий раз, когда голос барина заставлял его покидать лежанку.
Несмотря, однако ж, на эту наружную угрюмость и дикость, Захар был довольно мягкого и доброго сердца. Он любил даже проводить время с ребятишками.
На дворе, у ворот, его часто видели с кучей детей. Он их мирит, дразнит, устроивает игры или просто сидит сними, взяв одного на одно колено, другого на другое,
а сзади шею его обовьет еще какой-нибудь шалун руками или треплет егоза бакенбарды.
И так Обломов мешал Захару жить тем, что требовал поминутно его услуги присутствия около себя, тогда как сердце, сообщительный нрав, любовь к бездействию и вечная, никогда не умолкающая потребность жевать влекли Захара ток куме, тов кухню, тов лавочку, ток воротам.
Давно знали они друг друга и давно жили вдвоем.
Захар нянчил маленького Обломова на руках, а Обломов помнит его молодым, проворным, прожорливыми лукавым парнем.
Старинная связь была неистребима между ними.
Как Илья Ильич неумел ни встать, ни лечь спать, ни быть причесанными обутым, ни отобедать без помощи Захара, так Захар неумел представить себе другого барина, кроме Ильи Ильича, другого существования, как одевать, кормить его, грубить ему, лукавить,
лгать ив тоже время внутренне благоговеть передним Захар, заперев дверь за Тарантьевым и Алексее- вым, когда они ушли, не садился на лежанку, ожидая,
что барин сейчас позовет его, потому что слышал, как тот сбирался писать. Нов кабинете Обломова все было тихо, как в могиле.
Захар заглянул в щель – что ж Илья Ильич лежал себе на диване, опершись головой на ладонь передним лежала книга. Захар отворил дверь Вы чего лежите-то опять – спросил он Не мешай видишь, читаю – отрывисто сказал
Обломов.
– Пора умываться да писать, – говорил неотвязчивый Захар Дав самом деле пора, – очнулся Илья Ильич. Сейчас ты поди. Я подумаю И когда это он успел опять лечь-то! – ворчал Захар, прыгая на печку. – Проворен!
Обломов успел, однако ж, прочитать пожелтевшую от времени страницу, на которой чтение прервано было месяц назад. Он положил книгу на место и зевнул,
потом погрузился в неотвязчивую думу о двух несча- стиях».
– Какая скука – шептал он, то вытягивая, то поджимая ноги.
Его клонило к неге и мечтам он обращал глаза к небу, искал своего любимого светила, но оно было на самом зените и только обливало ослепительным блеском известковую стену дома, за который закатывалось по вечерам ввиду Обломова. Нет, прежде дело строго подумал она потом…»
Деревенское утро давно прошло, и петербургское было на исходе. До Ильи Ильича долетал со двора смешанный шум человеческих и нечеловеческих голосов пенье кочующих артистов, сопровождаемое большею частию лаем собак. Приходили показывать и зверя морского, приносили и предлагали на разные голоса всевозможные продукты.
Он лег на спину и заложил обе руки под голову.
Илья Ильич занялся разработкою плана имения. Он быстро пробежал в уме несколько серьезных, коренных статей об оброке, о запашке, придумал новую меру, построже, противлении бродяжничества крестьян и перешел к устройству собственного житья-бытья в деревне.
Его занимала постройка деревенского дома он с удовольствием остановился несколько минут на расположении комнат, определил длину и ширину столовой, бильярдной, подумали о том, куда будет обращен окнами его кабинет даже вспомнило мебели и

коврах.
После этого расположил флигеля дома, сообразив число гостей, которое намеревался принимать, отвел место для конюшен, сараев, людских и разных других служб.
Наконец обратился к саду он решил оставить все старые липовые и дубовые деревья так, как они есть,
а яблони и груши уничтожить и на место их посадить акации подумал было о парке, но, сделав в уме примерно смету издержкам, нашел, что дорого, и, отложив это до другого времени, перешел к цветниками оранжереям.
Тут мелькнула у него соблазнительная мысль о будущих фруктах до того живо, что он вдруг перенесся на несколько лет вперед в деревню, когда уж имение устроено по его плану и когда он живет там безвыезд- но.
Ему представилось, как он сидит в летний вечер на террасе, за чайным столом, под непроницаемым для солнца навесом деревьев, с длинной трубкой, и лениво втягивает в себя дым, задумчиво наслаждаясь открывающимся из-за деревьев видом, прохладой, тишиной а вдали желтеют поля, солнце опускается за знакомый березняки румянит гладкий, как зеркало,
пруд; с полей восходит пар становится прохладно,
наступают сумерки, крестьяне толпами идут домой

Праздная дворня сидит у ворот там слышатся веселые голоса, хохот, балалайка, девки играют в горелки кругом его самого резвятся его малютки, лезут к нему на колени, вешаются ему на шею за самоваром сидит царица всего окружающего, его божество женщина жена А между тем в столовой,
убранной с изящной простотой, ярко заблистали приветные огоньки, накрывался большой круглый стол;
Захар, произведенный в мажордомы, с совершенно седыми бакенбардами, накрывает стол, с приятным звоном расставляет хрусталь и раскладывает серебро, поминутно роняя на пол то стакан, то вилку садятся за обильный ужин тут сидит и товарищ его детства, неизменный друг его, Штольц, и другие, все знакомые лица потом отходят ко сну…
Лицо Обломова вдруг облилось румянцем счастья:
мечта была так ярка, жива, поэтична, что он мгновенно повернулся лицом к подушке. Он вдруг почувствовал смутное желание любви, тихого счастья, вдруг за- жаждал полей и холмов своей родины, своего дома,
жены и детей…
Полежав ничком минут пять, он медленно опять повернулся на спину. Лицо его сияло кротким, трогательным чувством он был счастлив.
Он с наслаждением, медленно вытянул ноги, отчего панталоны его засучились немного вверх, но они не замечал этого маленького беспорядка. Услужливая мечта носила его, легко и вольно, далеко в будущем.
Теперь его поглотила любимая мысль он думало маленькой колонии друзей, которые поселятся в деревеньках и фермах, в пятнадцати или двадцати верстах вокруг его деревни, как попеременно будут каждый день съезжаться друг к другу в гости, обедать,
ужинать, танцевать ему видятся всё ясные дни, ясные лица, без забот и морщин, смеющиеся, круглые, с ярким румянцем, с двойным подбородком и неувядающим аппетитом будет вечное лето, вечное веселье,
сладкая еда да сладкая лень Боже, Боже – произнес он от полноты счастья и очнулся.
А тут раздался со двора в пять голосов Картофеля Песку, песку не надо ли Уголья! Уголья!.. Пожертвуйте, милосердные господа, на построение храма господня А из соседнего, вновь строящегося дома раздавался стук топоров, крик рабочих Ах – горестно вслух вздохнул Илья Ильич. – Что за жизнь Какое безобразие этот столичный шум Когда же настанет райское, желанное житье Когда в поля, в родные рощи – думал он. – Лежать бы теперь на траве, поддеревом, да глядеть сквозь ветки на солнышко и считать, сколько птичек перебывает навет- ках. А тут тебе на траву то обед, то завтрак принесет какая-нибудь краснощекая прислужница, с голыми, круглыми и мягкими локтями и с загорелой шеей;
потупляет, плутовка, взгляд и улыбается Когда же настанет эта пора?..»
«А план А староста, а квартира – вдруг раздалось в памяти его Да да – торопливо заговорил Илья Ильич, – сейчас, сию минуту!
Обломов быстро приподнялся и сел в диване, потом спустил ноги на пол, попал разом в обе туфли и посидел так потом встал совсем и постоял задумчиво минуты две Захар, Захар – закричал он громко, поглядывая на стол и на чернильницу Что еще там – послышалось вместе с прыжком. Как только ноги-то таскают меня – хриплым шепотом прибавил Захар Захар – повторил Илья Ильич задумчиво, не спуская глаз со стола. – Вот что, братец – начал он,
указывая на чернильницу, ноне кончив фразы, впал опять в раздумье.
Тут руки стали у него вытягиваться кверху, колени подгибаться, он начал потягиваться, зевать Там оставался у нас, – заговорил он, все потягиваясь, с расстановкой, – сыр, да дай мадеры до обеда долго, так я позавтракаю немного

– Где это он оставался – сказал Захар, – не оставалось ничего Как не оставалось – перебил Илья Ильич. – Я
очень хорошо помню вот какой кусок был Нет, нету Никакого куска не было – упорно твердил Захар Был – сказал Илья Ильич Не был, – отвечал Захар Ну, так купи Пожалуйте денег Вон мелочь там, возьми Да тут только рубль сорока надо рубль шесть гривен Там еще медные были Яне видал – сказал Захар, переминаясь с ноги на ногу. – Серебро было, вон оно и есть, а медных не было Были вчера мне разносчик самому в руки дал Он при мне дал, – сказал Захар, – я видел, что мелочь давала меди не видал…
«Уж не Тарантьев ли взял – подумал нерешительно Илья Ильич. – Да нет, тот бы и мелочь взял Так что ж там есть еще – спросил он А ничего не было. Вон вчерашней ветчины нет ли,
надо у Анисьи спросить, – сказал Захар. – Принести,
что ли

– Принеси, что есть. Да как это не было Так, не было – сказал Захар и ушел. А Илья
Ильич медленно и задумчиво прохаживался по кабинету Да, много хлопот, – говорил он тихонько. – Вон хоть бы в плане – пропасть еще работы. А сыр-то ведь оставался, – прибавил он задумчиво, – съел этот
Захар, да и говорит, что не было И куда это запропастились медные деньги – говорил он, шаря на столе рукой.
Через четверть часа Захар отворил дверь подносом, который держал в обеих руках, и, войдя в комнату, хотел ногой притворить дверь, но промахнулся и ударил по пустому месту рюмка упала, а вместе с ней еще пробка с графина и булка Ни шагу без этого – сказал Илья Ильич. – Ну, хоть подними же, что уронила он еще стоит да любуется!
Захар, с подносом в руках, наклонился было поднять булку, но, присев, вдруг увидел, что обе руки заняты и поднять нечем Ну-ка, подними – с насмешкой говорил Илья
Ильич. – Что ж ты Зачем дело стало О, чтоб вам пусто было, проклятые – с яростью разразился Захар, обращаясь к уроненным вещам. Где это видано завтракать перед самым обедом?
И, поставив поднос, он поднял с пола, что уронил

взяв булку, он дунул на нее и положил на стол.
Илья Ильич принялся завтракать, а Захар остановился в некотором отдалении от него, поглядывая на него стороной и намереваясь, по-видимому, что-то сказать.
Но Обломов завтракал, не обращая на него ни малейшего внимания.
Захар кашлянул раза два.
Обломов все ничего Управляющий опять сейчас присылал, – робко заговорил наконец Захар, – подрядчик был у него, говорит нельзя ли взглянуть на нашу квартиру Насчет переделки-то всё…
Илья Ильич кушал, не отвечая ни слова Илья Ильич, – помолчав, еще тише сказал Захар.
Илья Ильич сделал вид, что он не слышит На будущей неделе велят съезжать, – просипел
Захар.
Обломов выпил рюмку вина и молчал Как женам быть-то, Илья Ильич – почти шепотом спросил Захар А я тебе запретил говорить мне об этом, – строго сказал Илья Ильичи, привстав, подошел к Захару.
Тот попятился от него Какой ты ядовитый человек, Захар – прибавил
Обломов с чувством

Захар обиделся Вот, – сказал он, – ядовитый Что я за ядовитый?
Я никого не убил Как жене ядовитый – повторил Илья Ильич, – ты отравляешь мне жизнь Яне ядовитый – твердил Захар Что ты ко мне пристаешь с квартирой Что ж мне делать-то?
– А мне что делать Вы хотели ведь написать к домовому хозяину Ну и напишу погоди нельзя же вдруг Вот бы теперь и написали Теперь, теперь Еще у меня поважнее есть дело.
Ты думаешь, что это дрова рубить тяп да ляп Вон, говорил Обломов, поворачивая сухое перо в чернильнице и чернил-то нет Как я стану писать А я вот сейчас квасом разведу, – сказал Захар и,
взяв чернильницу, проворно пошел в переднюю, а Обломов начал искать бумаги Да никак и бумаги-то нет – говорил он сам с собой, роясь в ящике и ощупывая стол. – Да итак нет!
Ах, этот Захар житья нет от него Ну, как же тыне ядовитый человек – сказал Илья
Ильич вошедшему Захару, – низа чем не посмотришь!
Как же в доме бумаги не иметь Да что это, Илья Ильич, за наказание Я христианин что ж вы ядовитым-то браните Далось ядовитый Мы при старом барине родились и выросли, они щенком изволил бранить, и за уши драла этакого слова не слыхивали, выдумок не было Долго ли до греха Вот бумага, извольте.
Он взял с этажерки и подал ему пол-листа серой бумаги На этом разве можно писать – спросил Обломов,
бросив бумагу. – Я этим на ночь стакан закрывал, чтоб туда не попало что-нибудь… ядовитое.
Захар отвернулся и смотрел в стену Ну, да нужды нет подай сюда, я начерно напишу,
а Алексеев ужо перепишет.
Илья Ильич сел к столу и быстро вывел Милостивый государь Какие скверные чернила – сказал Обломов. – В
другой разу меня держи ухо востро, Захар, и делай свое дело как следует!
Он подумал немного и начал писать.
«Квартира, которую я занимаю во втором этаже дома, в котором вы предположили произвести некоторые перестройки, вполне соответствует моему образу жизни и приобретенной, вследствие долгого пребывания всем доме, привычке. Известясь через крепостного моего человека, Захара Трофимова, что выпри- казали сообщить мне, что занимаемая мною кварти-

ра…»
Обломов остановился и прочитал написанное Нескладно, – сказал он, – тут два раза сряду

что,
а там два раза который.
Он пошептали переставил слова вышло, что который относится к этажу – опять неловко. Кое-как переправили начал думать, как бы избежать два раза
что.
Он то зачеркнет, то опять поставит слово. Раза три переставлял что но выходило или бессмыслица, или соседство с другим что И не отвяжешься от этого другого-то что – сказал он с нетерпением. – Э да черт с ним совсем, с письмом-то! Ломать голову из таких пустяков Я отвык деловые письма писать. А вот уж третий час в исходе Захар, на вот тебе. – Он разорвал письмо на четыре части и бросил на пол Видел – спросил он Видел, – отвечал Захар, подбирая бумажки Так не приставай больше с квартирой. А это что у тебя А счеты-то.
– Ах ты, Господи Ты совсем измучишь меня Ну,
сколько тут, говори скорей Да вот мяснику восемьдесят шесть рублей пятьдесят четыре копейки

Илья Ильич всплеснул руками Тыс ума сошел Одному мяснику такую кучу денег Не платили месяца три, таки будет куча Вот оно тут записано, не украли Ну, как же тыне ядовитый – сказал Обломов. На мильон говядины купил Во что это в тебя идет?
Добро бы впрок Не я съел – огрызался Захар Нет Не ел Что ж вы мне хлебом-то попрекаете Вот, смот- рите!
И он совал ему счеты Ну, еще кому – говорил Илья Ильич, отталкивая с досадой замасленные тетрадки Еще сто двадцать один рубль восемнадцать копеек хлебнику да зеленщику Это разорение Это ни на что непохоже говорил
Обломов, выходя из себя. – Что ты, корова, что ли,
чтоб столько зелени сжевать Нет Я ядовитый человек – с горечью заметил Захар, повернувшись совсем стороной к барину. – Кабы не пускали Михея Андреича, так бы меньше выходило прибавил он Ну, сколько ж это будет всего, считай – говорил
Илья Ильичи сам начал считать

Захар делал туже выкладку по пальцам Черт знает, что за вздор выходит всякий раз разное сказал Обломов. – Ну, сколько у тебя двести,
что ли Вот погодите, дайте срок – говорил Захар, зажмуриваясь и ворча. – Восемь десятков да десять десятков восемнадцать, да два десятка Ну, ты никогда этак не кончишь, – сказал Илья
Ильич, – поди-ка к себе, а счеты подай мне завтра, да позаботься о бумаге и чернилах Этакая куча денег!
Говорил, чтоб понемножку платить, – нет, норовит все вдруг народец Двести пять рублей семьдесят две копейки, – сказал Захар, сосчитав. – Денег пожалуйте Как же, сейчас Еще погоди я поверю завтра Воля ваша, Илья Ильич, они просят Ну, ну, отстань Сказал – завтра, так завтра и получишь. Иди к себе, а я займусь у меня поважнее есть забота.
Илья Ильич уселся на стуле, подобрал под себя ноги и не успел задуматься, как раздался звонок.
Явился низенький человек, с умеренным брюшком,
с белым лицом, румяными щеками и лысиной, которую с затылка, как бахрома, окружали черные густые волосы. Лысина была кругла, чиста итак лоснилась,
как будто была выточена из слоновой кости. Лицо

гостя отличалось заботливо-внимательным ко всему,
на что он ни глядел, выражением, сдержанностью во взгляде, умеренностью в улыбке и скромно-офици- альным приличием.
Одет он был в покойный фрак, отворявшийся широко и удобно, как ворота, почти от одного прикосновения. Белье на нем таки блистало белизною, как будто под стать лысине. На указательном пальце правой руки надет был большой массивный перстень с каким-то темным камнем Доктор Какими судьбами – воскликнул Обломов,
протягивая одну руку гостю, а другою подвигая стул Я соскучился, что вы всё здоровы, не зовете, сам зашел, – отвечал доктор шутливо. – Нет, – прибавил он потом серьезно, – я был вверху, у вашего соседа,
да и зашел проведать Благодарю. А что сосед Что недели три-четыре, а может быть, до осени дотянет, а потом водяная в груди конец известный.
Ну, вы что?
Обломов печально тряхнул головой Плохо, доктор. Я сам подумывал посоветоваться с вами. Не знаю, что мне делать. Желудок почти не варит, под ложечкой тяжесть, изжога замучила, дыханье тяжело – говорил Обломов с жалкой миной Дайте руку, – сказал доктор, взял пульс и закрыл

на минуту глаза. – А кашель есть – спросил он По ночам, особенно когда поужинаю Гм Биение сердца бывает Голова болит?
И доктор сделал еще несколько подобных вопросов, потом наклонил свою лысину и глубоко задумался. Через две минуты он вдруг приподнял голову и решительным голосом сказал Если вы еще года два-три проживете в этом климате да будете все лежать, есть жирное и тяжелое вы умрете ударом.
Обломов встрепенулся Что ж мне делать Научите, ради Бога – спросил он Тоже, что другие делают ехать заграницу Заграницу с изумлением повторил Обломов Да а что Помилуйте, доктор, заграницу Как это можно Отчего же неможно?
Обломов молча обвел глазами себя, потом свой кабинет и машинально повторил Заграницу Что ж вам мешает Как что Все Что ж все Денег, что ли, нет Да, да, вот денег-то в самом деле нет, – живо заговорил Обломов, обрадовавшись этому самому естественному препятствию, за которое он мог спрятаться совсем с головой. – Вы посмотрите-ка, что мне староста пишет Где письмо, куда я его девал Захар Хорошо, хорошо, – заговорил доктор, – это немое дело мой долг сказать вам, что вы должны изменить образ жизни, место, воздух, занятие – все, все Хорошо, я подумаю, – сказал Обломов. – Куда же мне ехать и что делать – спросил он Поезжайте в Киссинген или в Эмс, – начал доктор там проживете июнь и июль пейте воды потом отправляйтесь в Швейцарию или в Тироль: лечиться виноградом. Там проживете сентябрь и октябрь Черт знает что, в Тироль! – едва слышно прошептал Илья Ильич Потом куда-нибудь в сухое место, хоть в Египет…
«Вона!» – подумал Обломов Устраняйте заботы и огорчения Хорошо вам говорить, – заметил Обломов, – вы не получаете от старосты таких писем Надо тоже избегать мыслей, – продолжал доктор Мыслей Да, умственного напряжения А план устройства имения Помилуйте, разве я осиновый чурбан Ну, там как хотите. Мое дело только остеречь вас. Страстей тоже надо беречься они вредят лече-

нью. Надо стараться развлекать себя верховой ездой,
танцами, умеренными движениями на чистом воздухе, приятными разговорами, особенно с дамами, чтоб сердце билось слегка и только от приятных ощуще- ний.
Обломов слушал его, повеся голову Потом – спросил он Потом от чтения, писанья – Боже вас сохрани!
Наймите виллу, окнами на юг, побольше цветов, чтоб около были музыка да женщины А пищу какую Пищи мясной и вообще животной избегайте, мучнистой и студенистой тоже. Можете кушать легкий бульон, зелень только берегитесь теперь холера почти везде бродит, так надо осторожнее Ходить можете часов восемь в сутки. Заведите ружье Господи. – простонал Обломов Наконец, – заключил доктор, – к зиме поезжайте в Париж и там, в вихре жизни, развлекайтесь, не задумывайтесь из театра на бал, в маскарад, за город,
с визитами, чтоб около вас друзья, шум, смех Ненужно ли еще чего-нибудь? – спросил Обломов с худо скрытой досадой.
Доктор задумался Разве попользоваться морским воздухом сядьте в Англии на пароход да прокатитесь до Америки

Он встали стал прощаться Если вы все это исполните в точности – говорил он Хорошо, хорошо, непременно исполню, – едко отвечал Обломов, провожая его.
Доктор ушел, оставив Обломова в самом жалком положении. Он закрыл глаза, положил обе руки наголову, сжался на стуле в комок итак сидел, никуда не глядя, ничего не чувствуя.
Сзади его послышался робкий зов Илья Ильич Ну – откликнулся он А что ж управляющему-то сказать О чем А насчет того, чтоб переехать Ты опять об этом – с изумлением спросил Обломов Да как же, батюшка, Илья Ильич, быть-то мне?
Сами рассудите итак жизнь-то моя горькая в гроб гляжу Нет, ты, видно, в гроб меня хочешь вогнать своим переездом, – сказал Обломов. – Послушай-ка, что говорит доктор!
Захар не нашел, что сказать, только вздохнул так,
что концы шейного платка затрепетали у него на груди Ты решился уморить, что ли, меня – спросил опять Обломов. – Я надоел тебе – а Ну, говори же Христос с вами Живите на здоровье Кто вам зла желает – ворчал Захар в совершенном смущении от трагического оборота, который начинала принимать речь Ты – сказал Илья Ильич. – Я запретил тебе заикаться о переезде, а тыне проходит дня, чтоб пять раз не напомнил мне ведь это расстроивает меня пойми ты. Итак здоровье мое никуда не годится Я думал, сударь, что отчего, мол, думал, не переехать дрожащим от душевной тревоги голосом говорил Захар Отчего не переехать Ты так легко судишь об этом – говорил Обломов, оборачиваясь с креслами к Захару. – Даты вникнул ли хорошенько, что значит переехать – а Верно, не вникнул Итак не вникнул – смиренно отвечал Захар, готовый во всем согласиться с барином, лишь бы не доводить дела до патетических сцен, которые были для него хуже горькой редьки Не вникнул, так слушай, да и разбери, можно переезжать или нет. Что значит переехать Это значит:
барин уйди на целый день да так одетый сутра и ходи Что ж, хоть бы и уйти – заметил Захар. – Отчего

же и не отлучиться на целый день Ведь нездорово сидеть дома. Вон вы какие нехорошие стали Прежде выбыли как огурчика теперь, как сидите, Бог знает на что похожи. Походили бы по улицам, посмотрели бы на народили на другое что Полно вздор молоть, а слушай – сказал Обломов Ходить по улицам Да, право, – продолжал Захар с большим жаром. Вон, говорят, какое-то неслыханное чудовище привезли его бы поглядели. В тиатр или маскарад бы пошли,
а тут бы без вас и переехали Не болтай пустяков Славно ты заботишься о барском покое По-твоему, шатайся целый день – тебе нужды нет, что я пообедаю невесть где и как и не прилягу после обеда. Без меня они тут перевезут Недо- гляди, таки перевезут – черепки. Знаю я, – с возрастающей убедительностью говорил Обломов, – что значит перевозка Это значит ломка, шум все вещи свалят в кучу на полу тут и чемодан, и спинка дивана,
и картины, и чубуки, и книги, и склянки какие-то, которых в другое время и не видать, а тут черт знает откуда возьмутся Смотри за всем, чтоб не растеряли да не переломали половина тут, другая навозу или на новой квартире захочется покурить, возьмешь трубку,
а табак уж уехал Хочешь сесть, да не на что до чего ни дотронулся – выпачкался, все в пыли вымыться

нечем, и ходи вон с этакими руками, как у тебя У меня руки чисты, – заметил Захар, показывая какие-то две подошвы вместо рук Ну, уж не показывай только – сказал Илья Ильич,
отворачиваясь. – А захочется пить, – продолжал Обломов взял графин, да стакана нет Можно и из графина напиться – добродушно прибавил Захар Вот у вас все так можно и не мести, и пыли не стирать, и ковров не выколачивать. А на новой квартире продолжал Илья Ильич, увлекаясь сам живо представившейся ему картиной переезда, – дня в три не разберутся, все не на своем месте картины у стен,
на полу, галоши на постели, сапоги водном узле с чаем да с помадой. То, глядишь, ножка у кресла сломана, то стекло на картине разбито или диван в пятнах.
Чего ни спросишь, – нет, никто не знает – где, или потеряно, или забыто на старой квартире беги туда Вину пору раз десять взад и вперед сбегаешь, перебил Захар Вот видишь ли – продолжал Обломов. – А встанешь на новой квартире утром, что за скука Ни воды,
ни угольев нет, а зимой так холодом насидишься, на- студят комнаты, а дров нет поди бегай, занимай Еще каких соседей Бог даст, – заметил опять Захар от иных не то что вязанки дров – ковша воды

не допросишься То-то же – сказал Илья Ильич. – Переехал – к вечеру, кажется бы, и конец хлопотам нет, еще провозишься недели две. Кажется, все расставлено смотришь, что-нибудь да осталось шторы привесить, картинки приколотить – душу всю вытянет, жить не захочется А издержек, издержек Прошлый раз, восемь лет назад, рублев двести стало – как теперь помню, – подтвердил Захар Ну вот, шутка – говорил Илья Ильич. – А как дико жить сначала на новой квартире Скоро ли привыкнешь Да я ночей пять не усну на новом месте меня тоска загрызет, как встану да увижу вон вместо этой вывески токаря другое что-нибудь, напротив, или вон ежели из окна не выглянет эта стриженая старуха перед обедом, так мне и скучно Видишь литы там теперь, до чего доводил барина – а – спросил с упреком Илья Ильич Вижу, – прошептал смиренно Захар Зачем же ты предлагал мне переехать Станет ли человеческих сил вынести все это Я думал, что другие, мол, не хуже нас, да переезжают, таки нам можно – сказал Захар Что Что – вдруг с изумлением спросил Илья
Ильич, приподнимаясь с кресел. – Что ты сказал?
Захар вдруг смутился, не зная, чем он мог подать

барину повод к патетическому восклицанию и жесту.
Он молчал Другие не хуже – с ужасом повторил Илья
Ильич. – Вот ты до чего договорился Я теперь буду знать, что я для тебя все равно, что «другой»!
Обломов поклонился иронически Захару и сделал в высшей степени оскорбленное лицо Помилуйте, Илья Ильич, разве я равняю вас с кем-нибудь?..
– Сглаз долой – повелительно сказал Обломов,
указывая рукой на дверь. – Я тебя видеть не могу. А!
«другие»! Хорошо!
Захар с глубоким вздохом удалился к себе Эка жизнь, подумаешь – ворчал он, садясь на лежанку Боже мой – стонал тоже Обломов. – Вот хотел посвятить утро дельному труду, а тут расстроили на целый день И кто же свой собственный слуга, преданный, испытанный, а что сказал И как это он мог?
Обломов долго не мог успокоиться он ложился,
вставал, ходил по комнате и опять ложился. Он вниз- ведении себя Захаром до степени других видел нарушение прав своих на исключительное предпочтение
Захаром особы барина всеми каждому.
Он вникал в глубину этого сравнения и разбирал,
что такое другие и что он сам, в какой степени возможна и справедлива эта параллель и как тяжела обида, нанесенная ему Захаром наконец, сознательно ли оскорбил его Захар, то есть убежден ли он был,
что Илья Ильич все равно, что другой, или так это сорвалось у него с языка, безучастия головы. Все это задело самолюбие Обломова, ион решился показать
Захару разницу между ними теми, которых разумел
Захар под именем других, и дать почувствовать ему всю гнусность его поступка Захар – протяжно и торжественно кликнул он.
Захар, услышав этот зов, не прыгнул по обыкновению с лежанки, стуча ногами, не заворчал он медленно сполз с печки и пошел, задевая за все и руками и боками, тихо, нехотя, как собака, которая по голосу господина чувствует, что проказа ее открыта и что зовут ее на расправу.
Захар отворил вполовину дверь, но войти не решался Войди – сказал Илья Ильич.
Хотя дверь отворялась свободно, но Захар отворял так, как будто нельзя было пролезть, и оттого только завяз в двери, ноне вошел.
Обломов сидел на краю постели Поди сюда – настойчиво сказал он.
Захар с трудом высвободился из двери, но тотчас притворил ее за собой и прислонился к ней плотно

спиной Сюда – говорил Илья Ильич, указывая пальцем место подле себя. Захар сделал полшага и остановился за две сажени от указанного места Еще – говорил Обломов.
Захар сделал вид, что будто шагнула сам только качнулся, стукнул ногой и остался на месте.
Илья Ильич, видя, что ему никак не удается на этот раз подманить Захара ближе, оставил его там, где он стояли смотрел на него несколько времени молча, с укоризной.
Захар, чувствуя неловкость от этого безмолвного созерцания его особы, делал вид, что не замечает барина, и более, нежели когда-нибудь, стороной стоял к нему и даже не кидал в эту минуту своего одностороннего взгляда на Илью Ильича.
Он упорно стал смотреть налево, в другую сторону:
там увидал он давно знакомый ему предмет – бахрому из паутины около картин, ив пауке – живой упрек своему нерадению Захар – тихо, с достоинством произнес Илья
Ильич.
Захар не отвечал он, кажется, думал Ну, чего тебе Другого, что ли, Захара Ведь я тут стою, и перенес взгляд свой мимо барина, слева направо там тоже напомнило ему о нем самом зеркало, подернутое

как кисеей, густою пылью сквозь нее дико, исподлобья смотрел на него, как из тумана, собственный его же угрюмый и некрасивый лик.
Он с неудовольствием отвратил взгляд от этого грустного, слишком знакомого ему предмета и решился на минуту остановить его на Илье Ильиче. Взгляды их встретились.
Захар не вынес укора, написанного в глазах барина, и потупил свои вниз, под ноги тут опять, в ковре,
пропитанном пылью и пятнами, он прочел печальный аттестат своего усердия к господской службе Захар – с чувством повторил Илья Ильич Чего изволите – едва слышно прошептал Захар и чуть-чуть вздрогнул, предчувствуя патетическую речь Дай мне квасу – сказал Илья Ильич.
У Захара отлегло от сердца он с радости, как мальчишка, проворно бросился в буфет и принес квасу Что, каково тебе – кротко спросил Илья Ильич,
отпив из стакана и держа его в руках. – Ведь нехорошо Вид дикости на лице Захара мгновенно смягчился блеснувшим в чертах его лучом раскаяния. Захар почувствовал первые признаки проснувшегося в груди и подступившего к сердцу благоговейного чувства к барину, ион вдруг стал смотреть прямо ему в глаза

– Чувствуешь литы свой проступок – спросил
Илья Ильич.
«Что это за проступок за такой – думал Захар с горестью, – что-нибудь жалкое ведь нехотя заплачешь, как он станет этак-то пропекать Что ж, Илья Ильич, – начал Захар с самой низкой ноты своего диапазона, – я ничего не сказал, окроме того, что, мол Нет, ты погоди – перебил Обломов. – Ты понимаешь ли, что ты сделал На вот, поставь стакан на стол и отвечай!
Захар ничего не отвечали решительно не понимал,
что он сделал, но это не помешало ему с благоговением посмотреть на барина он даже понурил немного голову, сознавая свою вину Как же тыне ядовитый человек – говорил Обло- мов.
Захар все молчал, только крупно мигнул раза три Ты огорчил барина – с расстановкой произнес
Илья Ильичи пристально смотрел на Захара, наслаждаясь его смущением.
Захар не знал, куда деваться от тоски Ведь огорчил – спросил Илья Ильич Огорчил – шептал, растерявшись совсем, Захар от этого нового жалкого слова. Он метал взгляды направо, налево и прямо, ища в чем-нибудь спасения

и опять замелькали передними паутина, и пыль, и собственное отражение, и лицо барина.
«Хоть бы сквозь землю провалиться Эх, смерть нейдет – подумал он, видя, что не избежать ему патетической сцены, как ни вертись. Итак он чувствовал, что мигает чаще и чаще, и вот, того и гляди, брызнут слезы.
Наконец он отвечал барину известной песней, только в прозе Чем же я огорчил вас, Илья Ильич – почти плача сказал он Чем – повторил Обломов. – Даты подумал ли,
что такое другой?
Он остановился, продолжая глядеть на Захара Сказать ли тебе, что это такое?
Захар повернулся, как медведь в берлоге, и вздохнул на всю комнату Другой – кого ты разумеешь – есть голь окаянная,
грубый, необразованный человек, живет грязно, бедно, на чердаке они выспится себе на войлоке где-ни- будь на дворе. Что этакому сделается Ничего. Трес- кает-то он картофель да селедку. Нужда мечет его из угла в угол, они бегает день-деньской. Он, пожалуй,
и переедет на новую квартиру. Вон, Лягаев, возьмет линейку подмышку да две рубашки в носовой платок и идет Куда, мол, ты – Переезжаю, – говорит

Вот это так другой А я, по-твоему, другой – а?
Захар взглянул на барина, переступил с ноги на ногу и молчал Что такое другой – продолжал Обломов. – Другой есть такой человек, который сам себе сапоги чистит, одевается сам, хоть иногда и барином смотрит,
да врет, они не знает, что такое прислуга послать некого – сам сбегает зачем нужно и дрова в печке сам помешает, иногда и пыль оботрет Из немцев много этаких, – угрюмо сказал Захар То-то же А я Как ты думаешь, я другой Вы совсем другой – жалобно сказал Захар, все не понимавший, что хочет сказать барин. – Бог знает,
что это напустило такое на вас Я совсем другой – а Погоди, ты посмотри, что ты говоришь Ты разбери-ка, как «другой»-то живет?
«Другой» работает без устали, бегает, суетится, – продолжал Обломов, – не поработает, таки не поест.
«Другой» кланяется, другой просит, унижается А
я? Ну-ка, реши как ты думаешь, другой я – а Да полно вам, батюшка, томить-то меня жалкими словами – умолял Захар. – Ах ты, Господи Я другой Да разве я мечусь, разве работаю?
Мало ем, что ли Худощав или жалок на вид Разве недостает мне чего-нибудь? Кажется, подать, сделать есть кому Я ни разу не натянул себе чулок на ноги, как живу, слава Богу Стану ли я беспокоиться Из чего мне И кому я это говорю Не ты лис детства ходил за мной Ты все это знаешь, видел, что я воспитан нежно, что я ни холода, ни голода никогда не терпел, нужды не знал, хлеба себе не зарабатывали вообще черным делом не занимался. Так как же это у тебя достало духу равнять меня с другими Разве у меня такое здоровье, как у этих других Разве я могу все это делать и перенести?
Захар потерял решительно всякую способность понять речь Обломова; но губы у него вздулись от внутреннего волнения патетическая сцена гремела, как туча, над головой его. Он молчал Захар – повторил Илья Ильич Чего изволите – чуть слышно прошипел Захар Дай еще квасу.
Захар принес квасу, и когда Илья Ильич, напившись, отдал ему стакан, он было проворно пошел к себе Нет, нет, ты постой – заговорил Обломов. – Я
спрашиваю тебя как ты мог так горько оскорбить барина, которого ты ребенком носил на руках, которому век служишь и который благодетельствует тебе?
Захар не выдержал слово

Смотрите также файлы

Решение Составим расчетную таблицу.docx

Реферат Безопасность работ в электроустановках Тема 12.docx

Современное учебное занятие в условиях введения обновленных фгос ооо, фгос соо.docx

Карта урока для организации занятий с использованием дистанционных технологий обучения Учитель.docx

Ооо эмсп курс.doc

Файл: Иван Александрович Гончаров.pdf

Смотрите также файлы

Информация

Списки файлов

Дополнительно