Файл: Книга о современных супергероях людях, которые, вопреки тяжелым жизненным обстоятельствам, сумели добиться успеха и стать счастливыми.pdf
ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 11.01.2024
Просмотров: 1108
Скачиваний: 3
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
одну половинку Сэму, а вторую его сестре, вложив каждую в обыкновенную открытку. Этот мужчина, вероятно, был склонен к циничным шуткам, а не к символических жестам, и думал, что поступает очень остроумно. В сущности, это и правда было весьма точной иллюстрацией того, что отныне жизнь Сэма и его сестры разорвана на две непригодные для использования части. На бесполезные части. Сэм с сестрой, не зная, что с ними еще делать, выбрасывали разорванные купюры в мусор.
Возможно, Сэм, получая эти открытки, сердился или страдал, но запомнилось ему только чувство вины, — за то, что он ничего никогда не посылал отцу. Сэм отлично знал, что просить маму купить для папы канцелярские принадлежности или другой подарок нет смысла, и, кроме того, он даже не знал его адреса. Однажды какая-то некоммерческая организация прислала в дом Сэма членскую карту с именем отца. Сэм засунул ее в свой кошелек и делал вид, даже перед собой, что это визитка для экстренной связи с папой, которой он может воспользоваться, если понадобится. Так было до тех пор, пока один из друзей Сэма открыто не назвал карточку ерундой: «Мой папа тоже получил такую по почте. Это же просто мусор, общая почтовая рассылка!»
Отец Сэма не выполнил обещания: он никого не убил, но и алименты не платил. Семья перестала отдыхать на пляже. И заниматься спортом. Они лишились уверенности в том, что смогут покупать одежду, и очень боялись,
что им придется выехать из дома. Однажды, когда мать, сидя в машине,
плакала над полученным из налоговой счетом, Сэм смело предложил: «Мы могли бы продать папину коллекцию марок».
Мамины рыдания сменились горьким, задыхающимся смехом. «Да она ровным счетом ничего не стоит», — сказала она, всхлипнув. Теперь уже и Сэм почувствовал, что вот-вот расплачется.
Отец вернулся в Нью-Йорк. Сэм знал это, потому что теперь в праздничных открытках, которые он продолжать ежегодно получать,
вместо половины десятидолларовой купюры лежала половинка нью- йоркского лотерейного билета. В Вирджинии тогда еще не было лотереи,
так что билеты казались мальчику чем-то экзотичным и захватывающим.
Получив билет, Сэм брал монетку и, спрятавшись где-нибудь, счищал с номера серый защитный слой. И каждый раз, проделав это и ничего не выиграв, чувствовал себя в очередной раз обманутым.
Возможно, Сэм, получая эти открытки, сердился или страдал, но запомнилось ему только чувство вины, — за то, что он ничего никогда не посылал отцу. Сэм отлично знал, что просить маму купить для папы канцелярские принадлежности или другой подарок нет смысла, и, кроме того, он даже не знал его адреса. Однажды какая-то некоммерческая организация прислала в дом Сэма членскую карту с именем отца. Сэм засунул ее в свой кошелек и делал вид, даже перед собой, что это визитка для экстренной связи с папой, которой он может воспользоваться, если понадобится. Так было до тех пор, пока один из друзей Сэма открыто не назвал карточку ерундой: «Мой папа тоже получил такую по почте. Это же просто мусор, общая почтовая рассылка!»
Отец Сэма не выполнил обещания: он никого не убил, но и алименты не платил. Семья перестала отдыхать на пляже. И заниматься спортом. Они лишились уверенности в том, что смогут покупать одежду, и очень боялись,
что им придется выехать из дома. Однажды, когда мать, сидя в машине,
плакала над полученным из налоговой счетом, Сэм смело предложил: «Мы могли бы продать папину коллекцию марок».
Мамины рыдания сменились горьким, задыхающимся смехом. «Да она ровным счетом ничего не стоит», — сказала она, всхлипнув. Теперь уже и Сэм почувствовал, что вот-вот расплачется.
Отец вернулся в Нью-Йорк. Сэм знал это, потому что теперь в праздничных открытках, которые он продолжать ежегодно получать,
вместо половины десятидолларовой купюры лежала половинка нью- йоркского лотерейного билета. В Вирджинии тогда еще не было лотереи,
так что билеты казались мальчику чем-то экзотичным и захватывающим.
Получив билет, Сэм брал монетку и, спрятавшись где-нибудь, счищал с номера серый защитный слой. И каждый раз, проделав это и ничего не выиграв, чувствовал себя в очередной раз обманутым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 29
Глава 3. Секреты
Мне семь лет, и я разговариваю сам с собой,
потому что мне страшно и потому что я
единственный, кто меня слушает
[134]
.
«Откровенно», Андре Агасси
Фермерский городок Чоучилла в Калифорнии 15 июля 1976 года стал темой общенациональных новостей
[135]
. Был предпоследний учебный день в летней школе; школьный автобус уже развозил детей по домам, когда водителю вдруг пришлось остановиться, потому что дорогу ему преградил белый фургон. Из фургона выскочили два террориста в масках, запрыгнули в автобус и уехали прочь вместе с двадцатью шестью детьми в возрасте от пяти до четырнадцати лет и водителем автобуса по имени Эд Рэй.
Держа детей на прицеле, люди в масках направили автобус в близлежащий овраг, где перепуганных заложников пересадили в два черных фургона без окон. Детей везли куда-то без каких-либо объяснений в течение одиннадцати часов. Без еды, без воды, без остановки на туалет. Но никто из них не паниковал и не впадал в отчаяние. Дети сидели спокойно
— многие в луже собственной мочи — и коротали время, распевая детские песенки.
Глубокой ночью фургоны остановились в каком-то месте. Террористы приказали школьникам выйти на улицу и спуститься в «дыру», в которой,
как выяснилось позже, только очень немногие ребята узнали люк большого крытого грузовика, частично закопанного в землю. Оказавшись внутри, они услышали, как сверху задвинули тяжелую металлическую пластину,
закрывавшую люк с двадцатью семью заложниками. Затем раздался звук лопат, и на крышу полетели комья грязи и камни. За сотни миль от этого места родители, конечно, давно заметили исчезновение детей, и пока в Чоучиллу со всех сторон съезжались сотрудники ФБР и средств массовой информации, двадцать шесть школьников и водителя автобуса похоронили заживо.
Только некоторые дети кричали и плакали, а водитель умолял людей в масках отпустить их, но вскоре воцарилась практически полная тишина как внутри, так и снаружи фургона. Надо сказать, пока все это происходило,
дети вели себя в целом спокойно и контролируемо. Довольно скоро
ученики и водитель устроились на матрасах, развесили несколько фонарей и разделили еду, оставленную террористами в фургоне. Старшие ребята ухаживали за младшими; дети в основном спали и сидели в темноте в ожидании следующего дня и того, что он им принесет. А принес он вот что:
под тяжестью земли и камней крыша грузовика начала прогибаться и рушиться. Подстегнутые этой внезапной опасной для жизни экстремальной ситуацией, водитель со старшими детьми сложили матрасы один на другой и смогли отодвинуть металлическую пластину и откопать проход.
Выбираясь на поверхность, заложники боялись, что их застрелят, но снаружи никого не оказалось.
Когда они добрались до людей, их отвезли в ближайшую тюрьму,
накормили гамбургерами, яблочным пирогом и провели небольшое медицинское обследование. Никто из ребят не дрожал, не плакал, не бился в истерике, и врачи заявили, что с заложниками «все в порядке». Только двое детей связали пережитый ими опыт со словом киднеппинг. По словам
Ленор Терр, психиатра, которая позже работала с их семьями, «остальные ученики не знали, как это назвать»
[136]
* * *
Тем же летом на Восточном побережье США шестилетняя девочка по имени Эмили под присмотром тринадцатилетней няни проводила воскресенье за настольными играми. Район, где жила Эмили, представлял собой ровные ряды усаженных деревьями улиц; большие старые дома утопали в зелени в удалении от тротуаров, а тротуары были удобно удалены от проезжей части. Здесь никто никому ни в чем не отказывал, в округе процветали добрососедство и доброжелательность. И конечно, ни один ребенок не посмел бы не впустить в дом взрослого соседа, ведь это так невежливо. Поэтому, когда краснолицый мужчина, живший неподалеку,
забарабанил по входной двери дома Эмили, чьи родители и братья- близнецы ушли на бейсбольный матч, ее няня, не долго думая, широко распахнула их. И когда этот человек, ни слова не говоря, проследовал мимо девочек на кухню — сначала он явно искал взглядом отца Эмили, а затем стал искать что-то — обе «хозяйки» изо всех сил старались ему помочь.
Нечетко выговаривая слова, мужчина лазил по шкафчикам, требуя от девочек показать, где хранится алкоголь, но Эмили послышалось, что он ищет маринованные огурцы. «Где огурцы? Я знаю, что у твоего отца есть огурцы! Где он хранит эти проклятые огурцы?» Сердитый дядька кричал и
под тяжестью земли и камней крыша грузовика начала прогибаться и рушиться. Подстегнутые этой внезапной опасной для жизни экстремальной ситуацией, водитель со старшими детьми сложили матрасы один на другой и смогли отодвинуть металлическую пластину и откопать проход.
Выбираясь на поверхность, заложники боялись, что их застрелят, но снаружи никого не оказалось.
Когда они добрались до людей, их отвезли в ближайшую тюрьму,
накормили гамбургерами, яблочным пирогом и провели небольшое медицинское обследование. Никто из ребят не дрожал, не плакал, не бился в истерике, и врачи заявили, что с заложниками «все в порядке». Только двое детей связали пережитый ими опыт со словом киднеппинг. По словам
Ленор Терр, психиатра, которая позже работала с их семьями, «остальные ученики не знали, как это назвать»
[136]
* * *
Тем же летом на Восточном побережье США шестилетняя девочка по имени Эмили под присмотром тринадцатилетней няни проводила воскресенье за настольными играми. Район, где жила Эмили, представлял собой ровные ряды усаженных деревьями улиц; большие старые дома утопали в зелени в удалении от тротуаров, а тротуары были удобно удалены от проезжей части. Здесь никто никому ни в чем не отказывал, в округе процветали добрососедство и доброжелательность. И конечно, ни один ребенок не посмел бы не впустить в дом взрослого соседа, ведь это так невежливо. Поэтому, когда краснолицый мужчина, живший неподалеку,
забарабанил по входной двери дома Эмили, чьи родители и братья- близнецы ушли на бейсбольный матч, ее няня, не долго думая, широко распахнула их. И когда этот человек, ни слова не говоря, проследовал мимо девочек на кухню — сначала он явно искал взглядом отца Эмили, а затем стал искать что-то — обе «хозяйки» изо всех сил старались ему помочь.
Нечетко выговаривая слова, мужчина лазил по шкафчикам, требуя от девочек показать, где хранится алкоголь, но Эмили послышалось, что он ищет маринованные огурцы. «Где огурцы? Я знаю, что у твоего отца есть огурцы! Где он хранит эти проклятые огурцы?» Сердитый дядька кричал и
кричал, обращаясь скорее к шкафчикам и полкам, чем к уже порядком испуганным девочкам, застывшим неподалеку.
Все это было так странно. Маринованные огурцы хранились в холодильнике, а не в шкафчиках. И обычно мама Эмили доставала их для бутербродов, а не для папы. Эмили даже заглянула в холодильник, но в тот день огурцов там не оказалось. Девочка сказала об этом непрошеному гостю — и не раз, — но он продолжал искать огурцы в самых неподходящих местах, сбрасывая на пол пачки с макаронами и сухариками.
Все это просто не имело смысла. Когда сердитый мужчина ушел,
Эмили с няней вернулись к своим играм. Девочки вели себя так, будто ничего не случилось, потому что не случилось ничего, что они могли бы объяснить.
Когда родители с близнецами вернулись домой, няня рассказала о произошедшем, и теперь уже разозлилась мать Эмили. Папа с мамой яростно шептались в соседней комнате, используя слова, которых Эмили не понимала. Мама, например, прошипела непонятное слово «алкоголик».
Папа что-то говорил о «чертовых пуританских законах Нью-Джерси».
Беседа закончилась тем, что мама каким-то странным тоном сказала:
«Конечно, к кому же еще ему бежать, когда у него в воскресенье кончается бухло…»
Из этого странного случая Эмили смогла понять только одно: с ее папой что-то не так, и некоторые люди, например их сосед, судя по всему,
об этом знают.
* * *
Наблюдать за практически незнакомым мужчиной, рыскающим по шкафчикам на твоей кухне, конечно, не так страшно, как быть увезенным в школьном автобусе под прицелом пистолетов в неизвестном направлении.
Тем не менее, какими бы разными ни были эти истории, обе рассказывают нам нечто очень важное о том, что делают многие дети, да и многие взрослые, когда им действительно страшно: они склонны вести себя как обычно. Отчасти такое поведение вызвано надеждой, что жизнь будет течь,
как прежде, если вести себя как обычно, — надеждой, что если, несмотря на происходящее, просто продолжить действовать нормально, то все вокруг вернется к нормальности. Кроме того, люди ведут себя так потому, что именно так их заставляет поступать мозг.
Вы, конечно, помните, что, когда миндалевидное тело обнаруживает в
Все это было так странно. Маринованные огурцы хранились в холодильнике, а не в шкафчиках. И обычно мама Эмили доставала их для бутербродов, а не для папы. Эмили даже заглянула в холодильник, но в тот день огурцов там не оказалось. Девочка сказала об этом непрошеному гостю — и не раз, — но он продолжал искать огурцы в самых неподходящих местах, сбрасывая на пол пачки с макаронами и сухариками.
Все это просто не имело смысла. Когда сердитый мужчина ушел,
Эмили с няней вернулись к своим играм. Девочки вели себя так, будто ничего не случилось, потому что не случилось ничего, что они могли бы объяснить.
Когда родители с близнецами вернулись домой, няня рассказала о произошедшем, и теперь уже разозлилась мать Эмили. Папа с мамой яростно шептались в соседней комнате, используя слова, которых Эмили не понимала. Мама, например, прошипела непонятное слово «алкоголик».
Папа что-то говорил о «чертовых пуританских законах Нью-Джерси».
Беседа закончилась тем, что мама каким-то странным тоном сказала:
«Конечно, к кому же еще ему бежать, когда у него в воскресенье кончается бухло…»
Из этого странного случая Эмили смогла понять только одно: с ее папой что-то не так, и некоторые люди, например их сосед, судя по всему,
об этом знают.
* * *
Наблюдать за практически незнакомым мужчиной, рыскающим по шкафчикам на твоей кухне, конечно, не так страшно, как быть увезенным в школьном автобусе под прицелом пистолетов в неизвестном направлении.
Тем не менее, какими бы разными ни были эти истории, обе рассказывают нам нечто очень важное о том, что делают многие дети, да и многие взрослые, когда им действительно страшно: они склонны вести себя как обычно. Отчасти такое поведение вызвано надеждой, что жизнь будет течь,
как прежде, если вести себя как обычно, — надеждой, что если, несмотря на происходящее, просто продолжить действовать нормально, то все вокруг вернется к нормальности. Кроме того, люди ведут себя так потому, что именно так их заставляет поступать мозг.
Вы, конечно, помните, что, когда миндалевидное тело обнаруживает в
окружающей среде угрозу, оно приводит организм в состояние готовности,
точнее говоря, «готовности вести себя должным образом»
[137]
. Однако что значит «должным образом», зависит от ситуации. Мы можем подготовиться к бою, а можем быть готовы пуститься наутек. Но, поскольку взрослые обычно превосходят детей по размерам, силе и скорости, выбор в ситуации
«бей или беги» может восприниматься последними как отсутствующие в их распоряжении варианты.
В результате дети встречают угрозу беспомощными и уязвимыми, и в этом случае их мозг решает, что лучше всего вести себя
[138]
как ни в чем не бывало, не делая, так сказать, резких движений. Просто плыть по течению, чтобы и ситуация плыла по течению.
Оставаться спокойным во всех отношениях.
Если амигдала, по словам Леду, это «втулка в колесе страха»
[139]
, то часть мозга, называемая полем Брока, — это втулка в колесе речи. То, что мы видим, слышим и чувствуем, она превращает в слова
[140]
, а затем подает моторной области коры головного мозга сигнал их продуцировать. Так вот,
как показывают исследования человеческого мозга, у некоторых людей при резком повышении активности в миндалевидном теле снижается активность поля Брока
[141]
. Иначе говоря, столкнувшись с чем-то страшным, амигдала резко активируется, а поле Брока, наоборот,
успокаивается, а сам человек немеет. По всей вероятности, потеря дара речи от ужаса происходит на неврологической почве; и, несомненно, у нас есть все основания говорить об адаптивной ценности того, что в случае опасности человек старается обращать на себя как можно меньше внимания, вместо того чтобы кричать. Ведь в результате такого поведения охотящийся за тобой лев узнает, что ты прячешься в кустах. Очевидно, по этой причине один из мальчиков, который в тот день был в школьном автобусе из Чоучиллы, позже признался, что ему просто «было слишком страшно, чтобы плакать»
[142]
Когда человек охвачен страхом, слова не приходят на ум. Да и не могут прийти, особенно если речь идет о необычном для человека опыте или опыте, для которого нет привычных обозначений. И из истории Эмили, и из случая с детьми из Чоучиллы становится понятно, что дети часто не только боятся плакать, но и слишком сбиты с толку для слез. Даже когда поле
Брока активно и готово выполнить свою работу, мы не можем описать свой опыт конкретными словами, если в нашем распоряжении нет слов,
которыми можно оперировать.
Значительная часть человеческого существования предполагает распознавание знакомых паттернов
[143]
— то,
что мы видим, соотносится с тем, что мы уже знаем. Мы всегда называем
точнее говоря, «готовности вести себя должным образом»
[137]
. Однако что значит «должным образом», зависит от ситуации. Мы можем подготовиться к бою, а можем быть готовы пуститься наутек. Но, поскольку взрослые обычно превосходят детей по размерам, силе и скорости, выбор в ситуации
«бей или беги» может восприниматься последними как отсутствующие в их распоряжении варианты.
В результате дети встречают угрозу беспомощными и уязвимыми, и в этом случае их мозг решает, что лучше всего вести себя
[138]
как ни в чем не бывало, не делая, так сказать, резких движений. Просто плыть по течению, чтобы и ситуация плыла по течению.
Оставаться спокойным во всех отношениях.
Если амигдала, по словам Леду, это «втулка в колесе страха»
[139]
, то часть мозга, называемая полем Брока, — это втулка в колесе речи. То, что мы видим, слышим и чувствуем, она превращает в слова
[140]
, а затем подает моторной области коры головного мозга сигнал их продуцировать. Так вот,
как показывают исследования человеческого мозга, у некоторых людей при резком повышении активности в миндалевидном теле снижается активность поля Брока
[141]
. Иначе говоря, столкнувшись с чем-то страшным, амигдала резко активируется, а поле Брока, наоборот,
успокаивается, а сам человек немеет. По всей вероятности, потеря дара речи от ужаса происходит на неврологической почве; и, несомненно, у нас есть все основания говорить об адаптивной ценности того, что в случае опасности человек старается обращать на себя как можно меньше внимания, вместо того чтобы кричать. Ведь в результате такого поведения охотящийся за тобой лев узнает, что ты прячешься в кустах. Очевидно, по этой причине один из мальчиков, который в тот день был в школьном автобусе из Чоучиллы, позже признался, что ему просто «было слишком страшно, чтобы плакать»
[142]
Когда человек охвачен страхом, слова не приходят на ум. Да и не могут прийти, особенно если речь идет о необычном для человека опыте или опыте, для которого нет привычных обозначений. И из истории Эмили, и из случая с детьми из Чоучиллы становится понятно, что дети часто не только боятся плакать, но и слишком сбиты с толку для слез. Даже когда поле
Брока активно и готово выполнить свою работу, мы не можем описать свой опыт конкретными словами, если в нашем распоряжении нет слов,
которыми можно оперировать.
Значительная часть человеческого существования предполагает распознавание знакомых паттернов
[143]
— то,
что мы видим, соотносится с тем, что мы уже знаем. Мы всегда называем
банан бананом и знаем, что это фрукт, потому что узнали об этом еще в детском саду. А круглый оранжевый предмет может быть другим фруктом,
например мандарином, а может быть баскетбольным мячом — все зависит от его размера и того, каков он на ощупь и как пахнет. Ежедневно в течение дня бытовые моменты нашей жизни соотносятся с известными нам словами и категориями, и это позволяет нам говорить о том, что мы видим.
Однако иногда с нами что-то происходит, а в запасе нет слов или категорий, которые соответствовали бы этому событию. Мы переживаем что-то, чему не можем подобрать название, и эта задача, как правило,
особенно трудна для маленьких детей, поскольку в их распоряжении намного меньше обозначений. В такие моменты дети нуждаются в том,
чтобы кто-то помог им описать реальность. В противном случае у них возникает нечто вроде алекситимии — неспособности выразить свои чувства и переживания словами. Мы все страдаем ею в младенчестве
(корень английского слова infant в переводе с латыни in fans означает
«безмолвный, не говорящий»), но по мере взросления с помощью окружающих людей маркируем все больше предметов и явлений внутреннего и внешнего мира. Люди говорят: «Это машина», или «Ты устал», или «Это больно», — и мы соглашаемся с ними. А когда сложные взрослые проблемы не входят в лексический запас ребенка и при этом никто не объясняет ему, что «этот человек алкоголик!», он остается с молчаливым осознанием того, что с ним только что произошло что-то важное и страшное, что, однако, невозможно выразить словами.
В своих иллюстрированных мемуарах Fun Home («Дом веселья»)
американская художница Элисон Бекдел подробно описывает, как десятилетней девочкой ездила в кемпинговое путешествие; эти выходные были частью ее истории происхождения. Мама осталась дома; Элисон отправилась в поездку с братьями, папой и молодым человеком, который,
как выяснилось, был одним из тайных любовников отца. В этой поездке
Бекдел впервые в жизни столкнулась с порнографией, впервые держала в руках пистолет и впервые увидела гигантскую змею в реке. Годы спустя она нашла в своем дневнике следующую запись о поездке: «Видела змею.
Обедали». Остальной же опыт оставался невыраженным словами и,
следовательно, невысказанным еще целых десять лет. «Мои слабо развитые речевые навыки просто не выдержали бремени насыщенного нового опыта»
[144]
, — справедливо оценила Бекдел себя десятилетнюю.
Так же как дети из Чоучиллы не могли понять, что с ними происходит,
когда незнакомые люди возили их по округе в фургоне, Эмили, конечно же,
было не под силу понять, почему мужчина сердито обшаривал ее кухню в
например мандарином, а может быть баскетбольным мячом — все зависит от его размера и того, каков он на ощупь и как пахнет. Ежедневно в течение дня бытовые моменты нашей жизни соотносятся с известными нам словами и категориями, и это позволяет нам говорить о том, что мы видим.
Однако иногда с нами что-то происходит, а в запасе нет слов или категорий, которые соответствовали бы этому событию. Мы переживаем что-то, чему не можем подобрать название, и эта задача, как правило,
особенно трудна для маленьких детей, поскольку в их распоряжении намного меньше обозначений. В такие моменты дети нуждаются в том,
чтобы кто-то помог им описать реальность. В противном случае у них возникает нечто вроде алекситимии — неспособности выразить свои чувства и переживания словами. Мы все страдаем ею в младенчестве
(корень английского слова infant в переводе с латыни in fans означает
«безмолвный, не говорящий»), но по мере взросления с помощью окружающих людей маркируем все больше предметов и явлений внутреннего и внешнего мира. Люди говорят: «Это машина», или «Ты устал», или «Это больно», — и мы соглашаемся с ними. А когда сложные взрослые проблемы не входят в лексический запас ребенка и при этом никто не объясняет ему, что «этот человек алкоголик!», он остается с молчаливым осознанием того, что с ним только что произошло что-то важное и страшное, что, однако, невозможно выразить словами.
В своих иллюстрированных мемуарах Fun Home («Дом веселья»)
американская художница Элисон Бекдел подробно описывает, как десятилетней девочкой ездила в кемпинговое путешествие; эти выходные были частью ее истории происхождения. Мама осталась дома; Элисон отправилась в поездку с братьями, папой и молодым человеком, который,
как выяснилось, был одним из тайных любовников отца. В этой поездке
Бекдел впервые в жизни столкнулась с порнографией, впервые держала в руках пистолет и впервые увидела гигантскую змею в реке. Годы спустя она нашла в своем дневнике следующую запись о поездке: «Видела змею.
Обедали». Остальной же опыт оставался невыраженным словами и,
следовательно, невысказанным еще целых десять лет. «Мои слабо развитые речевые навыки просто не выдержали бремени насыщенного нового опыта»
[144]
, — справедливо оценила Бекдел себя десятилетнюю.
Так же как дети из Чоучиллы не могли понять, что с ними происходит,
когда незнакомые люди возили их по округе в фургоне, Эмили, конечно же,
было не под силу понять, почему мужчина сердито обшаривал ее кухню в
поисках маринованных огурцов. Никто не объяснил ей, что на самом деле он искал алкоголь, и никто не знал, что события того дня весьма негативно сказались на девочке, совершенно сбив ее с толку. Сверхнормальный ребенок может вести себя так, будто не заметил ничего странного и ненормального; более того, со стороны складывается впечатление, что с ним самим тоже «все в порядке». Однако, когда мы не можем связать то,
что видим или слышим, с тем, что видели или слышали раньше, или когда слова просто не соответствуют действительности («Травма издевается над языком, тыча ему в нос его ограниченность»
[145]
, — пишет известный ученый и феминистка Ли Гилмор), мы в буквальном смысле не знаем, что думать о происходящем. Непостижимое немыслимо, и, столкнувшись с ним, мы можем сказать себе только одно: «Для этого не слов. Я не знаю,
что с этим делать. Я не знаю, куда это складывать!» В итоге мы складываем такие моменты в отдельную часть сознания. В ту часть разума, где несформулированное хранится отдельно от имеющего название и со временем переходит в разряд тайн и секретов.
* * *
Те выходные в доме Эмили начались вполне нормально. В субботу утром они с братьями лежали на ковре перед телевизором, смотрели мультфильмы и ели чипсы из большой миски. Мама уехала в командировку,
а папа, открыв банку пива, вышел во двор. Спустя пару часов после нескольких банок пива он вернулся в дом и начал наливать себе какой-то коричневый напиток из большого стеклянного штофа. Папа мешал напиток указательным пальцем, который потом облизывал, будто не желая потерять ни одной капли.
После того как опустел и штоф, отец Эмили включил в гостиной музыку и огляделся вокруг в поисках партнера для танцев. Он всегда выбирал
Эмили
— как самую младшую и единственную представительницу прекрасного пола. То, как папа подхватил ее и завертел в танце, заставило девочку чувствовать себя особенной, по крайней мере до тех пор, пока он слишком сильно не сжал ее запястья и не толкнул слишком близко к шкафам и креслам, стоявшим в комнате. Ближе к вечеру отец задвинул занавески и погасил свет, но братья Эмили открыто выразили недовольство, как будто собирались драться с отцом. В лучшем случае это привело бы к крикам, а в худшем — к потасовке, поэтому Эмили выбрала другой подход: она быстро села за фортепьяно и заиграла любимую песню
что видим или слышим, с тем, что видели или слышали раньше, или когда слова просто не соответствуют действительности («Травма издевается над языком, тыча ему в нос его ограниченность»
[145]
, — пишет известный ученый и феминистка Ли Гилмор), мы в буквальном смысле не знаем, что думать о происходящем. Непостижимое немыслимо, и, столкнувшись с ним, мы можем сказать себе только одно: «Для этого не слов. Я не знаю,
что с этим делать. Я не знаю, куда это складывать!» В итоге мы складываем такие моменты в отдельную часть сознания. В ту часть разума, где несформулированное хранится отдельно от имеющего название и со временем переходит в разряд тайн и секретов.
* * *
Те выходные в доме Эмили начались вполне нормально. В субботу утром они с братьями лежали на ковре перед телевизором, смотрели мультфильмы и ели чипсы из большой миски. Мама уехала в командировку,
а папа, открыв банку пива, вышел во двор. Спустя пару часов после нескольких банок пива он вернулся в дом и начал наливать себе какой-то коричневый напиток из большого стеклянного штофа. Папа мешал напиток указательным пальцем, который потом облизывал, будто не желая потерять ни одной капли.
После того как опустел и штоф, отец Эмили включил в гостиной музыку и огляделся вокруг в поисках партнера для танцев. Он всегда выбирал
Эмили
— как самую младшую и единственную представительницу прекрасного пола. То, как папа подхватил ее и завертел в танце, заставило девочку чувствовать себя особенной, по крайней мере до тех пор, пока он слишком сильно не сжал ее запястья и не толкнул слишком близко к шкафам и креслам, стоявшим в комнате. Ближе к вечеру отец задвинул занавески и погасил свет, но братья Эмили открыто выразили недовольство, как будто собирались драться с отцом. В лучшем случае это привело бы к крикам, а в худшем — к потасовке, поэтому Эмили выбрала другой подход: она быстро села за фортепьяно и заиграла любимую песню
отца, «Король дороги». Девочка никак не могла понять, почему братья никогда ей не подыгрывают, чтобы сгладить ситуацию.
Когда стеклянный штоф окончательно опустел, «король дороги»
усадил Эмили в авто и отправился в магазин с большими красными кругами на вывеске. Девочка ненавидела эти поездки, потому что только в этих случаях ее оставляли в машине одну.
«Не оставляй меня здесь, папочка! — умоляла она, когда отец на стоянке вылезал из автомобиля. — Мне страшно!»
Но дверца захлопнулась, и девочка осталась одна.
Эмили присела на резиновом коврике на полу и постаралась себя занять, начав искать под сиденьями завалившиеся монетки или остатки леденцов для свежести дыхания. Она то и дело выглядывала из окна, с тревогой всматриваясь в дверь магазина. Словно собачка, заметившая хозяина, девочка оживилась и вздохнула с облегчением, увидев отца,
который шел к машине, прижимая к груди коричневый бумажный пакет с выглядывающей из него стеклянной бутылкой. Иногда мама Эмили, улучив минуту, когда они оставались наедине, спрашивала дочь, останавливался ли отец у магазина с красными кругами. Эмили знала, что должна говорить маме правду, но она также знала, что не должна выдавать папины секреты.
Магазин с красными кругами на вывеске, конечно же, был секретом,
потому что никто никогда не говорил с девочкой о том, что там продавалось, и не объяснял, почему ее оставляли одну в машине на стоянке.
После того как папа привез домой новую бутылку с коричневой жидкостью, Эмили с братьями оказались в весьма сложном положении.
Оставшись дома, они каждую минуту рисковали сделать что-то неправильно и оказаться в пределах досягаемости пьяного отца; выйдя на улицу, они рисковали сделать что-то неправильно, но оказаться вне его досягаемости. Чаще всего в подобных случаях они говорили отцу, что пойдут поиграть в тупике недалеко от дома. В тот день, играя с другими детьми, Эмили с братьями совершенно забыли о папе и, судя по всему, о времени; вдруг, в самый разгар игры в прятки, на задних дворах нескольких соседних домов началась какая-то суета. Соседские ребята постарше,
быстро подъехав на велосипедах к их группе, наперебой закричали Эмили и ее братьям:
— Ваш папа вас ищет!
— Он в бешенстве!
— Лучше идите домой!
— У него ремень в руках!
Когда стеклянный штоф окончательно опустел, «король дороги»
усадил Эмили в авто и отправился в магазин с большими красными кругами на вывеске. Девочка ненавидела эти поездки, потому что только в этих случаях ее оставляли в машине одну.
«Не оставляй меня здесь, папочка! — умоляла она, когда отец на стоянке вылезал из автомобиля. — Мне страшно!»
Но дверца захлопнулась, и девочка осталась одна.
Эмили присела на резиновом коврике на полу и постаралась себя занять, начав искать под сиденьями завалившиеся монетки или остатки леденцов для свежести дыхания. Она то и дело выглядывала из окна, с тревогой всматриваясь в дверь магазина. Словно собачка, заметившая хозяина, девочка оживилась и вздохнула с облегчением, увидев отца,
который шел к машине, прижимая к груди коричневый бумажный пакет с выглядывающей из него стеклянной бутылкой. Иногда мама Эмили, улучив минуту, когда они оставались наедине, спрашивала дочь, останавливался ли отец у магазина с красными кругами. Эмили знала, что должна говорить маме правду, но она также знала, что не должна выдавать папины секреты.
Магазин с красными кругами на вывеске, конечно же, был секретом,
потому что никто никогда не говорил с девочкой о том, что там продавалось, и не объяснял, почему ее оставляли одну в машине на стоянке.
После того как папа привез домой новую бутылку с коричневой жидкостью, Эмили с братьями оказались в весьма сложном положении.
Оставшись дома, они каждую минуту рисковали сделать что-то неправильно и оказаться в пределах досягаемости пьяного отца; выйдя на улицу, они рисковали сделать что-то неправильно, но оказаться вне его досягаемости. Чаще всего в подобных случаях они говорили отцу, что пойдут поиграть в тупике недалеко от дома. В тот день, играя с другими детьми, Эмили с братьями совершенно забыли о папе и, судя по всему, о времени; вдруг, в самый разгар игры в прятки, на задних дворах нескольких соседних домов началась какая-то суета. Соседские ребята постарше,
быстро подъехав на велосипедах к их группе, наперебой закричали Эмили и ее братьям:
— Ваш папа вас ищет!
— Он в бешенстве!
— Лучше идите домой!
— У него ремень в руках!